На протяжении предстоявших нам долгих процессов мы с тревогой будем сознавать, что остающиеся на свободе члены “Семьи", по-видимому, до сих пор владеют огромным арсеналом огнестрельного оружия и обширным боезапасом к нему.
Ранчо Баркера располагалось в балке Голара, одной из семи сухих балок в горах Панаминт, примерно в двадцати двух милях к юго-востоку от Балларета. Фоулз сказал мне, что знает те места; сухие балки, о которых идет речь, — самые труднодоступные участки, которые ему приходилось видеть. Большую часть пути придется одолеть пешком, иначе наши головы пробьют крышу четырехприводного джипа, избранного Фоулзом для поездки.
“Перестань, Фрэнк, — сказал я. — Это не может быть настолько трудно”.
Но так оно и было. Чрезвычайно узкие лощины оказались загромождены скатившимися со склонов камнями. Пробираясь через них, мы продвигались вперед на фут, но затем, сопровождаемые громкими протестами резины, съезжали обратно на два фута. Явственно чувствовался запах жженых покрышек. В итоге мы с Фоулзом вылезли из машины и пошли впереди, отбрасывая с дороги булыжники, а Макганн ехал за нами, фут за футом. Чтобы одолеть пять миль, у нас ушло два часа.
Я попросил Фоулза распорядиться сфотографировать лощины. Мне хотелось показать присяжным, насколько изолированна и уединенна местность, избранная убийцами для логова. Косвенная улика, крошечная деталь — но из подобных песчинок, собранных одна за другой, складываются неопровержимые доказательства.
Ни одна живая душа не избрала бы для жизни ранчо Баркера или Майерса, расположенные в четверти мили друг от друга, если б не одно преимущество: там была вода. На ранчо Баркера имелся даже плавательный бассейн, хотя и совсем запущенный, подобно каменному зданию и сараям поодаль. Дом невелик — гостиная, спальня, кухня, ванная. Мне также понадобились фотоснимки шкафчика под раковиной, где прятался Мэнсон. Размеры его составляли три на полтора на полтора фута. Я прекрасно понимал изумление Перселла.
Когда я увидел большой школьный автобус, то глазам своим не поверил. Как Мэнсону удалось пригнать его сюда по одной из тех балок? Ничего подобного, отвечал мне Фоулз, он приехал сюда по дороге, ведущей к ранчо со стороны Лас-Вегаса. Но даже это стало для автобуса серьезным испытанием, о чем красноречиво свидетельствовало его состояние. Автобус покрывали зеленые и белые пятна осыпавшейся краски. На боку был изображен звездно-полосатый флаг с лозунгом: “АМЕРИКА — ЛЮБИ ЕЕ ИЛИ УБИРАЙСЯ!” Пока Сартучи и остальные осматривали дом, я занялся брошенным автобусом.
Пришлось подумать о том, где оставить ордер на обыск. Его следовало разместить на виду. Однако, если положить документ на видное место, его мог увидеть любой случайный прохожий и унести с собой. Я же не хотел, чтобы представители защиты обвинили меня в том, что мы якобы не выполнили все формальности. И в конце концов положил ордер на одну из полок под самой крышей автобуса. Его можно было увидеть, подняв голову.
По полу автобуса разбросана одежда: завал, по крайней мере, в фут высотой. Позже я узнал, что, где бы ни остановилась “Семья”, одежду они держали в одной общей куче. Когда требовалось что-нибудь надеть, люди рылись в ней, пока не натыкались на подходящий предмет. Опустившись на четвереньки, я последовал их примеру, надеясь найти одежду с кровавыми пятнами и обувь: на крыльце дома по Сиэло-драйв остался отпечаток окровавленного каблука. В нем была небольшая выемка, которую можно было бы сопоставить с каблуком ботинка, который я надеялся обнаружить здесь. Я нашел несколько пар, но ни один каблук не имел этой отметины. И, когда Джо Гранадо провел бензидиновый тест одежды на следы крови, результаты также оказались отрицательными. Впрочем, я распорядился собрать всю кучу и отвезти в Лос-Анджелес: быть может, специалисты ОНЭ сумеют хоть что-нибудь найти в лаборатории.
В автобусе я также наткнулся на стопку из восьми или десяти журналов, половина из которых были “Нэшнл джиогрэфик”. Просматривая их, я натолкнулся на нечто любопытное: даты выхода каждого журнала лежали в промежутке с 1939 по 1945 год, и в каждом из них имелись статьи о Гитлере. В одном также были фотографии Роммеля и его африканского корпуса.
Но ничего больше мы не обнаружили. Казалось, обыск мало что дал в смысле улик, подходящих для представления в суд. Однако я не терял оптимизма: в руках полиции оставались вещи, захваченные в ходе рейдов, и мне не терпелось внимательно осмотреть их.
На обратном пути в Индепенденс мы заглянули в “Одинокую сосну”. Потягивая пиво с офицерами, я услышал замечание Сартучи, что они с Патчеттом беседовали с Мэнсоном в городе несколько недель тому назад и задавали ему вопросы об убийствах Тейт и Лабианка. На следующий день я упомянул об этом в телефонном разговоре с лейтенантом Хелдером и спросил, не сохранился ли рапорт об этой беседе. Хелдер был потрясен; он не имел представления о том, что кто-то из ДПЛА хоть раз говорил с Мэнсоном. Это впервые показало мне, что следователи по делам Тейт и Лабианка работали хоть и совместно, но далеко не рука об руку.
У Хелдера появились кое-какие новости. Впрочем, не очень хорошие. Сержант Ли провел баллистическое исследование пуль 22-го калибра, найденных нами на ранчо Спана: ни одна не совпала с пулями, обнаруженными в доме 10050 по Сиэло-драйв.
Я не собирался так легко сдаваться. Требовалось устроить более тщательный обыск на ранчо Спана.
Ту ночь мы вновь провели в “Виннедумайе”. Поднявшись пораньше на следующее утро, я прошел до здания суда пешком. Я уже забыл, какой вкус у свежего воздуха. О том, что деревья и трава тоже имеют свои запахи. В Лос-Анджелесе нет запахов, сплошной смог… В паре кварталов от суда я встретил двух девушек — одна с ребенком на руках. Повинуясь мгновенному импульсу, я спросил: “Вы, случайно, не Сэнди и Пищалка?” Они признались, что так и есть. Я назвал себя и сказал, что хотел бы поговорить с ними в кабинете окружного прокурора в час дня. Девушки сказали, что придут, если я куплю им немного конфет. Я пообещал.
В своем кабинете Фоулз открыл папки с досье и передал мне все, что у него было накоплено на “Семью” Мэнсона. Сартучи занялся фотокопированием.
Просматривая документы, я наткнулся на упоминание фамилий Крокетта и Постона: “Помощник шерифа округа Инио Дон Уард говорил с двумя старателями в Шошоне и имеет запись этой беседы”. Я и сам собирался поговорить с этими двумя, но наверняка сэкономил бы время, если вначале послушал бы запись, так что я попросил Макганна связаться с Уардом и раздобыть ее.
Там был также рапорт, составленный Калифорнийским дорожным патрулем 2 октября 1969 года, в котором говорилось: “Помощник Деннис Кокс имеет карту РП Д на подозреваемого Чарльза Монтгомери, 23 года (род. 12.02.1945)”. Рапорт о полевом допросе — это карточка размером 3 на 5 дюймов, которую заполняют всякий раз, когда на улице останавливают человека и задают ему вопросы. Я хотел взглянуть на эту карточку: мы все еще очень мало знали о Тексе, который не был арестован в ходе рейдов на обоих ранчо, Спана и Баркера.
Перелистав большую стопку документов, я занялся уликами, собранными во время рейда 10–12 октября. Позже Гранадо исследовал ножи на следы крови: ответ отрицательный. Кусачки были большими и тяжелыми. Было бы не просто вскарабкаться с ними на столб; впрочем, они могли быть единственными в наличии. Я передал их офицерам ОНЭ для сравнительных срезов телефонных проводов усадьбы Тейт. Ботинки без характерной выемки на каблуке; я отложил их в сторону для ОНЭ. Проверил маркировку на всех предметах одежды; ряд женских вещей, теперь очень грязных, был некогда приобретен в весьма дорогих магазинах. Я также распорядился отправить их в Лос-Анджелес для изучения. Еще я хотел, чтобы на них взглянули Винифред Чепмен и Сьюзен Стратерс: не принадлежала ли одежда Шарон Тейт, Абигайль Фольгер или Розмари Лабианка?
Пищалка и Сэнди пришли вовремя. Перед разговором с ними я провел небольшое исследование и, хотя информация была отрывочной, уже знал, что обе родились в Южной Калифорнии и происходят из довольно состоятельных семейств. Родители Пищалки жили в Санта-Монике; ее отец конструировал самолеты.
Родители Сэнди развелись, но затем поженились вновь; отец был биржевым брокером в Сан-Диего. По словам ДеКарло, когда Пищалка влилась в “Семью” где-то в начале 1968 года, то владела примерно 6 тысячами долларов в акциях, которые продала, чтобы отдать деньги Мэнсону. Теперь они с ребенком жили на пособие. Обе девушки в свое время поступили в колледжи, которые затем бросили. Пищалка посещала лекции в “Эль Камино джуниор колледж” в Торрансе, Сэнди — университет Орегона и Калифорнийский университет в Сан-Франциско. Как я выяснил позднее, Пищалка была одной из первых участниц “Семьи”, связав свою судьбу с Мэнсоном всего через несколько месяцев после его выхода из тюрьмы в 1967 году.
Эти две девушки были первыми членами “Семьи”, с которыми я говорил, не считая ДеКарло, который в лучшем случае лишь отчасти может считаться участником этой группы, — и я сразу же отметил выражения их лиц. Они словно бы излучали внутреннее спокойствие. Я уже видел подобных людей — истинных верующих, религиозных фанатиков, — это зрелище одновременно шокировало и внушало уважение. Казалось, уже ничто не может вывести их из себя. Они почти постоянно улыбались, что бы я ни говорил. Для них не существовало вопросов; на любой у них уже имелись ответы. Никакого смысла в дальнейших поисках; они уже нашли, что искали. Истину. И эта истина гласила: “Чарли есть любовь”.
Расскажите мне об этой любви, попросил я. Вы имеете в виду любовь между мужчиной и женщиной? Да, и это тоже, отвечали они, но лишь отчасти. Она более… всеохватывающа? Да, но “Чарли и есть любовь; этой любви невозможно дать определение”.
Вы слышали это от Чарли? Этому он учит? — поинтересовался я, действительно заинтригованный. Чарли не понадобилось учить их, был ответ. Он просто повернул их так, чтобы они смогли посмотреть на самих себя и увидеть любовь, прячущуюся внутри. Верят ли они, что Чарли в самом деле Иисус Христос? В ответ девушки лишь загадочно улыбались, словно бы разделяя секрет, неведомый более никому.