К несчастью, слышать о подобном нам все же доводилось; именно этого мы и опасались с того самого момента, как Канарек был привлечен к делу. Приказав присяжным не учитывать замечание Канарека, Олдер подозвал к себе стороны. “Никаких сомнений быть не может, — сказал Олдер Канареку, — ваше поведение возмутительно…”
Буглиози: “Я знаю, что Суд не вправе заставить его молчать, но один Бог знает, что он способен выкинуть через минуту. Если б я сказал в суде что-нибудь подобное, то мой офис, наверное, отстранил бы меня от ведения дела и лишил бы права заниматься практикой…”
Выгораживая Канарека, Фитцджеральд объявил Суду, что защита намерена вызвать свидетеля, который покажет, что Линда Касабьян принимала ЛСД по крайней мере триста раз. Защита представит Суду, сказал он, доказательства того, что подобное употребление наркотика делает Касабьян невменяемой и не способной давать показания в суде.
Чем бы ни была подкреплена их позиция, сказал Олдер, юридические аспекты следует обсуждать либо у стола судьи, либо в кулуарах, но никак не перед присяжными. Что же до выкриков Канарека, то Олдер предупредил его: в случае повторения подобной выходки “я буду вынужден принять меры”.
Линда принесла присягу. Я спросил ее: “Линда, понимаете ли вы, что в настоящее время обвиняетесь по семи эпизодам убийства и по одному эпизоду участия в сговоре с целью убийства? О.: “Да”.
Канарек заявил протест и просил признать суд несостоявшимся. Отклонено. Прошло десять минут, прежде чем я смог перейти ко второму вопросу.
В.: “Линда, известно ли вам о соглашении, заключенном между Офисом окружного прокурора и вашими адвокатами о том, что в случае, если вы расскажете все, что вам известно об убийствах Тейт — Лабианка, Офис окружного прокурора обратится к Суду с просьбой предоставить вам полную неприкосновенность от судебного преследования и снять с вас все обвинения?"
О.: “Да, мне это известно”.
Канарек заявил протест сразу на четырех разных основаниях. Отклонено. Самостоятельно доведя до сведения присяжных факт наличия соглашения, мы вывели из строя одно из наиболее серьезных орудий защиты.
В.: “Не считая выгод, которые вы можете получить по условиям этого соглашения, существуют ли какие-то другие причины, по которым вы решили рассказать все, что знаете об этих семи убийствах?”
Новый поток протестов от Канарека, и Линда далеко не сразу смогла ответить: “Я верю в силу истины, и, как мне кажется, истина заслуживает того, чтобы быть услышанной”.
Канарек даже опротестовал мой обращенный к Линде вопрос о количестве имеющихся у нее детей. Чаще всего он пользовался “дробовиком”: “Вопрос наводящий и подсказывающий; нет оснований; подведение свидетеля к выводу и показания на основе слухов”, — надеясь, должно быть, что хотя бы одна из “дробин” достигнет цели. Часто основания его протестов были совершенно неуместны. Например, он опротестовывал мой вопрос как “подводящий к выводу”, когда речь совершенно не шла об оценках, или кричал: “Слухи!”, когда я просто спрашивал у Линды, что она делала дальше.
Поскольку я ожидал чего-то подобного, протесты Канарека не сильно меня беспокоили. Впрочем, прошло более часа, прежде чем Линда смогла описать свою первую встречу с Мэнсоном, вкратце рассказать о жизни на ранчо Спана и дать определение (под яростные протесты Канарека) тому, что она подразумевает под термином “Семья”.
О.: “Ну, мы жили все вместе, как одна семья, как обычные семьи живут вместе — мать, отец и дети, — но все мы были единое целое, а Чарли стоял во главе".
Я приступил к опросу Линды по поводу различных приказаний, которые Мэнсон отдавал девушкам, когда судья Олдер, совершенно для меня неожиданно, начал удовлетворять протесты Канарека на основании того, что свидетель пересказывает услышанное от кого-то еще. Я попросил разрешения подойти к судейскому столу.
Как правило, люди считают, что давать показания с чужих слов нельзя. На самом же деле существует так много исключений из этого правила, что многие юристы говорят — закон должен гласить: “Показания с чужих слов приемлемы всегда, за этими несколькими исключениями"[168]. Я обратился к Олдеру: “Я предвидел возникновение множества юридических проблем в этом деле и провел соответствующие исследования права — поскольку я вроде как исполняю роль адвоката дьявола, — но я в жизни не думал, что мне не удастся представить в суде примеры исполнения членами “Семьи" приказов Мэнсона”.
Олдер заявил, что удовлетворяет протесты защиты лишь потому, что не может припомнить исключения из правила о недопустимости дачи показаний с чужих слов, которое разрешило бы свидетелю приводить подобные высказывания.
То был критический момент. Если бы Олдер посчитал пересказ Линдой своих разговоров с членами “Семьи” недопустимым, рухнула бы вся структура распределения власти в группе — а вместе с ней и наше дело против Мэнсона.
Вскоре после этого продолжение слушаний было перенесено на завтра. Мы с Аароном и Джеем Миллером Ливи сидели на работе за полночь, отыскивая значащие прецеденты. К счастью, нам удалось найти два дела (Народ против Фратиано и Народ против Стивенса), в которых Суд постановил, что существование сговора можно показать путем выявления отношений между отдельными лицами, включая и заявления, сделанные ими друг другу. Когда на следующее утро я представил Олдеру эти дела, он изменил решение и отклонил вчерашние протесты Канарека.
Сопротивление теперь явилось с абсолютно неожиданной стороны: от Аарона.
Линда уже успела показать, что Мэнсон приказывал девушкам заниматься любовью с гостями-мужчинами с целью их вовлечения в “Семью”, когда я спросил ее: “Линда, вам известно, что такое сексуальная оргия?”
Канарек немедленно выразил протест, как и Хьюз, выбравший для этого весьма оригинальные слова: “Мы здесь не для того, чтобы судить сексуальную сторону жизни этих людей. Мы разбираем ее убийственную сторону”.
Но громогласные протесты защиты, многие из которых Олдер удовлетворил, не были единственным препятствием; Аарон, наклонившись ко мне, сказал: “Может, пропустим эту часть? Ведь просто теряем время. Давай сразу перейдем к двум ночам убийств”.
“Послушай, Аарон, — шепотом ответил я, — я воюю с судьей, я воюю с Канареком, но я не собираюсь еще и с тобой воевать. У меня хватает других проблем. Это важно, и я собираюсь услышать эти показания”.
Как в итоге рассказала Линда — между протестами Канарека, — именно Мэнсон решал, когда произойдет очередная оргия; Мэнсон решал, кто будет, а кто не будет участвовать; и Мэнсон распределял заготовленные для каждого роли. С начала и до конца он был дирижером, управлявшим всей сценой.
То, что Мэнсон контролировал даже этот, самый интимный и личный аспект жизни своих последователей, стало чрезвычайно сильным свидетельством безграничности его власти в “Семье”.
Более того, среди двадцати с чем-то человек, принявших участие в какой-то определенной оргии, Линда вспомнила Чарльза “Текса” Уотсона, Сьюзен Аткинс, Лесли Ван Хоутен и Патрицию Кренвинкль.
Описание сексуальных актов не было детальным, а я воздержался от опроса Линды по поводу других подобных “групповых действий". Как только суть власти Мэнсона над остальными была очерчена в достаточной мере, я перешел к другим вопросам, касавшимся Helter Skelter, межрасовой войны, вере Мэнсона в то, что “The Beatles” общаются с ним при помощи тестов своих песен, и к его заявлению, сделанному поздним вечером 8 августа 1969 года: “Время для Helter Skelter наконец настало!”
Описывая внешность и выражение лица Линды во время дачи показаний, “Лос-Анджелес таймс” отметит потом, что даже при обсуждении сексуальной жизни в “Семье” Линда Касабьян была на удивление “сдержанна, говорила тихо и даже скромно”.
Временами показания Линды бывали все же эмоциональны, хотя это и редко находило отражение в ее голосе. Рассказав, как Мэнсон разлучал матерей с детьми, и описав собственные чувства после расставания с Таней, Линда сказала: “Знаете, порой, когда никого, особенно Чарли, не случалось поблизости, я тихонько приходила к дочери, кормила ее и дарила ей свою любовь”.
Линда описывала распоряжения, отданные Мэнсоном группе как раз перед тем, как они покинули ранчо Спана в ту, первую, ночь, когда сидящий за столом защиты Чарли поднес ладонь к своей шее и, выставив палец, сделал быстрое скользящее движение вдоль горла. Я смотрел в этот момент в другую сторону и не видел этого жеста — но другие, включая и Линду, видели его.
В ответе ее, однако, не возникло заминки. Она продолжала рассказ о том, как Текс остановил машину перед воротами усадьбы; как он перерезал телефонные провода; отъезд вниз с холма и парковку; возвращение к воротам уже пешком. Пока она описывала, как они перелезли через забор справа от ворот, нарастающее напряжение в зале суда стало очевидным. Затем — внезапное появление огней автомобильных фар.
О.: “Машина остановилась прямо перед нами, и Текс прыгнул вперед с револьвером в руке… Человек сказал: “Пожалуйста, не стреляйте, я никому не расскажу!” — а Текс выстрелил в него четыре раза подряд”.
Рассказывая об убийстве Стивена Парента, Линда начала всхлипывать — как и всякий раз, когда доходила до этого места в беседах со мной. Я видел, что присяжные были тронуты — и нарастающим в рассказе ужасом, и ее собственной реакцией.
Сэди хихикала. Лесли рисовала. Кэти откровенно скучала.
К концу дня я успел довести рассказ Линды до того момента, когда она увидела Кэти, бегущую с ножом за женщиной в белой ночной рубашке (Фольгер), и Текса, бьющего ножом высокого мужчину (Фрайковски): “Он просто втыкал, и втыкал, и втыкал этот нож”.
В.: “Когда мужчина закричал, вы не расслышали каких-либо слов в этом крике?”
О.: “Там не было слов, это было уже за пределами речи, просто крик — и все”.
Репортеры, ведшие счет протестам Канарека, сдались уже на третий день, когда те перевалили за две сотни. Олдер предупредил Канарека, что если тот вновь перебьет свидетеля или представителя обвинения, то выразит тем самым неуважение к Суду. Зачастую дюжина страниц стенограммы отделяла мой вопрос и ответ на него Линды.