Компания познакомилась с прототипом, а лучше сказать, вдохновителем образа Педро Ромеро — Каэтано Ордоньесом, основателем династии матадоров; тогда это был 21-летний юноша, красавец, талант, дебютировал в Ронде в 19 лет, публика по нему с ума сходила. Он работал «в старой манере» — красиво и рискованно. Газеты писали о нем как о мессии, явившемся, дабы спасти приходящее в упадок искусство корриды. Хедли в него влюбилась, как влюбляются в звезду футбола или балета, также увлечены были Эрнест и Дон Стюарт. Другим нравился Ордоньес, но не нравилась коррида. (Неизвестно, был ли у Дафф роман с Ордоньесом, как у Брете Ромеро.) Билл Смит был шокирован мучениями лошадей, Леб — жестокостью вообще, Хемингуэй их упрекал в немужественности. Стюарт вспоминал: все шло наперекосяк, Гатри просил у всех денег, Хемингуэй ревновал Дафф к Лебу и «бесился», Билл Смит подружился с Лебом, жалел его, оба своей жалостливостью вызывали злобные насмешки остальных.
Дошло до скандала: Леб оказывал внимание Дафф, цеплялся к Гатри, тот ударил Дафф по лицу, а Лебу велел убираться, Леб воззвал к Дафф, Эрнест оскорбил Леба — не приставай к даме (Гатри он почему-то позволил бить эту даму). В «Фиесте» все очень похоже. Но там нет продолжения: Леб предложил Эрнесту выйти, они решили драться, Леб боялся, но снял очки, сказал, что они не должны разбиться, — тогда Эрнест «улыбнулся той улыбкой, за которую невозможно было не любить его», — и оба сказали, что драться не хотят. На следующее утро Эрнест прислал Лебу записку, в которой сожалел о своем поведении. Правда, это версия Леба, так что достоверность ее сомнительна. Хемингуэй историю никак не комментировал. Стюарт высказался и касательно связи Эрнеста с Дафф: «я был не уверен». Билл Смит полагал, что Дафф пыталась соблазнить Эрнеста, но не верил, что связь была. Одно было ясно всем: Леб и Хемингуэй ссорились из-за Дафф.
По окончании фиесты разъехались ко всеобщему облегчению: Леб, Дафф с Гатри и примкнувший к ним Смит — в Байонну, Стюарт — на Французскую Ривьеру, Хемингуэи — в Мадрид. Там делили время между музеем Прадо и корридой: выступал Ордоньес, после одного из боев он преподнес Хедли ухо быка, которое в книге получит Брет. На Ордоньесе все просто помешались — неудивительно, что Хемингуэй решил сделать его героем заказанной книги о корриде.
Он набросал первую сцену — исправленная, она останется в «Фиесте»: «Юноша в костюме матадора стоял очень прямо. Лицо его было строго. Расшитая куртка висела на спинке стула. Ему только что намотали пояс вокруг талии. На нем была белая полотняная рубашка, черные волосы блестели в электрическом свете. Личный слуга его, закрепив пояс, встал с колен и отступил. Педро Ромеро рассеянно и с большим достоинством наклонил голову и пожал нам руки. Монтойя сказал ему, что мы настоящие aficionado[24] и что мы хотим пожелать ему успеха. Ромеро слушал очень серьезно. Потом он повернулся ко мне. Никогда в жизни не видел я такого красавца». Далее сцена развивалась так: хозяин гостиницы представляет Ромеро американцев Джейкоба Барнса и Уильяма Гортона, потом те идут в кафе, где их ждет компания, включающая леди Брет Эшли.
Ордоньес спустя неделю перекочевал с выступлениями в Валенсию — автор следовал за героем по пятам. Работал по утрам в постели, днем шли с Хедли на пляж, вечером — коррида. Его увлечение Ордоньесом не уменьшилось, но «центр тяжести» будущей книги стал перемещаться: уже было ясно, что это не та книга, которую хотел «Квершнитт», и главным в ней будет не герой, а героиня. Он решил начать действие с Парижа, изложил биографии Брет и Роберта Кона, описал знакомство Джейка Барнса с Брет. Из Валенсии перебрались в Мадрид, потом в Сан-Себастьян, далее во французский (населенный басками) курортный городок Андай, который Эрнест полюбил и посещал регулярно; 12 августа Хедли уехала домой, муж задержался (в письме Дженкинсу говорил, что не хочет ехать в Париж, пока там живет Билл Смит, «спевшийся» с Лебом), работал как одержимый, не только по утрам, как было заведено всю жизнь, но и после обеда и вечерами, почти не пил. 19-го он приехал в Париж и обнаружил, что квартирная хозяйка сделала ремонт и подняла плату. Был раздражен, метался, говорил, что не может находиться в одном городе с Лебом и Смитом, хочет уехать куда угодно, хоть на войну. Случай представился: франция начала военные действия против повстанцев в Северном Марокко, в Африку направлялась эскадрилья летчиков-добровольцев под командованием полковника Чарльза Суини, с которым Эрнест познакомился в Константинополе. Но, к счастью, не уехал, а предпочел дописать роман.
Пятого сентября Леб и Смит уезжали в Америку, Леб помирился с Китти, пригласил всех на обед, Хемингуэи пришли, все сошло против ожидания мирно. А уже 21 сентября Эрнест закончил черновой вариант романа. Он набросал его вдохновенно за два месяца, да и корпеть над переделками будет не так долго, как обычно: хотя окончательный вариант сдаст лишь год спустя, но за этот период будет часто отвлекаться на другие работы. Писатель, как правило, — Сальери и Моцарт в одном лице.
Глава седьмая АМЕРИКАНСКИЙ ОБОРОТЕНЬ В ПАРИЖЕ
Работать без передышки, сидя на одном месте, он не умел и не любил, нуждаясь в частой перемене обстановки. Собрались было с Хедли в Италию, но не нашли с кем оставить ребенка, да и ехать в страну, где к власти пришли фашисты, было страшновато. Ходил плавать в Сене, где нормальные люди не купаются, — разболелась раненая нога. Во второй половине сентября ненадолго съездил в Шартр — один. Там начал править роман, который хотелось закончить к Рождеству. Нужно было название, иностранное слово «фиеста» употреблять не хотелось, перебрал множество вариантов — River to the Sea, Two Lie Together, The Old Leaven. Было среди них и The Lost Generation — «Потерянное поколение».
Неизвестно, кто первым употребил это выражение. Его приписывают разным людям. Вряд ли найдется поколение, которое кто-нибудь не считал бы потерянным, и, вероятно, что-то подобное говаривали еще древние египтяне. Хемингуэй в эпиграфе к «Фиесте» подарил авторство Гертруде Стайн, но в других текстах объяснял, что Стайн не придумала, а услышала эти слова. В неопубликованном предисловии к роману он рассказал: Гертруда поставила машину в деревенский гараж, молоденький механик показался ей старательным, она похвалила его хозяину гаража, а тот сказал, что такие юнцы хорошо обучаются, зато тех, кто чуть постарше и побывал на войне, ничем не научишь, они — une generation perdue. Другая версия изложена в «Празднике»: механик, напротив, успел повоевать и показался Гертруде нерадивым, она пожаловалась хозяину, а тот сказал механику: «Все вы — une generation perdue». Согласно этой версии Гертруда обвинила все «потерянное поколение» — включая Хемингуэя — в том, что у них ни к чему нет уважения и все они сопьются. По версии самой Гертруды, она услышала это выражение от владельца гостиницы: «Он сказал, что каждый мужчина становится цивилизованным существом между восемнадцатью и двадцатью пятью годами. Если он не проходит через необходимый опыт в этом возрасте, он не станет цивилизованным человеком. Мужчины, которые в восемнадцать лет отправились на войну, пропустили этот период и никогда не смогут стать цивилизованными. Они — „потерянное поколение“».
Термин подхватили публицисты и литературоведы. Первые относили к «потерянному поколению» всех, кто попал на фронты Первой мировой в возрасте 17–20 лет: эти юноши, еще не цивилизовавшиеся, то есть не имевшие образования, семьи и профессии, но уже обученные убивать, после войны часто не могли адаптироваться к мирной жизни, многие кончали с собой или сходили с ума; окончательно потеряться этим несчастным «помог» мировой экономический кризис конца 1920-х. Вторые — писателей, принадлежащих к этому поколению и выражавших его чувства, то есть ощущение непрочности жизни, разочарование в традиционных ценностях, утрату идеалов: Хемингуэя, Дос Пассоса, Фицджеральда, Ремарка. Такого рода «потерянные поколения» и писатели, пишущие о них, существуют повсеместно, где случается какая-нибудь война, особенно закончившаяся бесславно (Вторая мировая для немцев, Вьетнам для американцев, Афганистан для нас), но в принципе любая.
Однако каждое «потерянное поколение» теряется по-своему: одно — за колючей проволокой, другое — под стойкой бара. Для «потерянных» американцев — ровесников Хемингуэя ситуация складывалась вроде бы не так плохо. Не было ни позора поражения, ни бедности, наоборот: США были кредитором воевавших стран, после войны начался экономический бум, работа имелась, высокий курс доллара позволял даже небогатым американцам путешествовать, и они наводнили всю Европу: дома — провинциализм, мещанство, «сухой закон», родители нудят, что надо работать и ходить в церковь; здесь — красивая жизнь, напитки, свободная любовь, жизнь ничего не стоит, наслаждайся, лови мгновение. Форд Мэддокс Форд писал: «Молодая Америка, освобожденная, ринулась из необъятных прерий в Париж. Они ринулись сюда как сумасшедшие жеребята, когда убирают изгородь между вытоптанным пастбищем и свежим».
Юнцов с художественными наклонностями влекла в Париж не столько «шикарная» жизнь, сколько культурная обстановка и возможность быстро получить признание, но, когда они оказывались посреди баров и дансингов, у них начинала кружиться голова. Не у всех хватало силы воли работать, многие спивались, некоторые ухитрялись делать то и другое одновременно. (К концу 1920-х большинство американских экспатриантов либо вернулись в США, либо переехали из Парижа в другие места.) Гертруда Стайн имела в виду именно это. Хемингуэй, во всяком случае в «Празднике», истолковал ее упрек иначе:
«Но в тот вечер, возвращаясь домой, я думал об этом юноше из гаража и о том, что, возможно, его везли в таком же вот „форде“, переоборудованном в санитарную машину. <…> Я думал о мисс Стайн, о Шервуде Андерсоне, и об эготизме, и о том, что лучше — духовная лень или дисциплина. Интересно, подумал я, кто же из нас потерянное поколение? Тут я подошел к „Клозери-де-Лила“:свет падал на моего старого друга — статую маршала Нея, и тень деревьев ложилась на бронзу его обнаженной сабли, — стоит совсем один, и за ним никого! И я подумал, что все поколения в какой-то степени потерянные, так было и так будет, — и зашел в „Лила“, чтобы ему не было так одиноко, и прежде, чем пойти домой, в комнату над лесопилкой, выпил холодного пива. И сидя за пивом, я смотрел на статую и вспоминал, сколько дней Ней дрался в арьергарде, отступая от Москвы, из которой Наполеон уехал в карете с Коленкуром; я думал о том, каким хорошим и заботливым другом была мисс Стайн и как прекрасно она говорила о Гийоме Аполлинере и о его смерти в день перемирия в 1918 году, когда толпа кричала: „A bas Guillaume!“