Вчера вечером и сегодня дон Франческо так напился, что не заметил твоего отсутствия. Где ты была?.. И... прикройся хотя бы.
Беатриче с бесконечной медлительностью натянула на себя простыню.
— Ты больна?
— Была больна, но теперь выздоровела.
Встав у кровати, Лукреция взяла ее за плечо.
— Скажи еще спасибо, что со вчерашнего дня дон Франческо лыка не вяжет... Повстречай он тебя в таком виде...
Беатриче жестом показала, что хочет встать, и спросила, который час. Уже наступил вечер. Она чувствовала страшную слабость, словно вся ее кровь превратилась в воду. Воспоминания прошлой ночи были столь смутными и причудливыми, что она не знала, сон это или явь. Она покинула привычный мир, опьянев от чрезвычайности положения, когда они вместе с Олимпио незаметно вышли из Петреллы, а затем вдвоем взбирались на скалы и двигались козьими тропами между обломками, под огромной луной, которую временами скрывали рыжеватые облака. Там стояла хижина, хотя, возможно, это был грот, где целую нишу занимала розовая тучная женщина, глаза ее заплыли жиром, а груди качались, точно тыквы в мешке. Гладкая кожа просвечивала, на лице - ни ресниц, ни бровей, а волосы спрятаны под тесным вышитым чепчиком, резко отличавшимся от лохмотьев на ее ожиревшем теле. Особенно поражал тонкий голос, похожий на замогильный голосок младенца. Скрофа, заранее предупрежденная Олимпио, ждала гостей и, едва они сели напротив, налила им отвратительного, но вместе с тем дивного на вкус бурого сока. Беатриче ощутила сильную усталость, истому и только теперь увидела отдельные, словно не связанные между собой предметы: корзину на крюке, сушившийся на циновке лук, железный перстень с какими-то знаками на левой руке женщины и собранную в длинные пучки цикуту с пурпурными пятнами на стеблях - зонтички уже пожелтели, тени были сине-зеленые, а полутона свинцовые. От Беатриче многое ускользало, скрываясь за пеленой пара или, возможно, просто за пеленой изнеможения и внезапного безразличия. Она слышала голос женщины, доносившийся будто из глубины коридора, и Олимпио даже пришлось дважды попросить у нее липкий скомканный носовой платок дона Франческо. Скрофа запела вполголоса, отбивая ритм закругленной верхушкой бедренной кости по обтянутому человеческой кожей деревянному цилиндру. Вдруг из спиртовки вырвался голубоватый свет, вроде того, что отбрасывает смешанный с солью винный спирт, и он озарил стол, усеянный костями, волосами, плодами, окровавленными тряпками. Затем пение смокло, пещера наполнилась запахом расплавленного воска и прочим смрадом. Беатриче опьянела, ее затошнило и стало клонить в сон. Она уже потеряла счет времени, как вдруг из небытия неожиданно появилась восковая фигурка, по-видимому, изображавшая дона Франческо. Сплетенные из оческов борода и волосы, а в огромном животе был спрятан скомканный носовой платок, чей пропитанный воском краешек, торчавший между ляжками, заменял половой орган. Руки и ноги вылеплены топорно, но в грудь вставлена свинцовая пластинка с именем графа Ченчи, а лицо получилось очень похожим. От этой дагиды исходила беспримерная злоба, Скрофа прокляла ее именем семи планет и произнесла заклятие:
—Arator, Lapidator, Tentator, Somniator, Ductor, Comestor, Devorator, Seductor, vos omnes socii et ministri odii et destructionis...
Затем начертала на боках фигурки слова: «Alif, lafeil, Zazahit mel meltat levatam leutace», уложила ее в гробик и проткнула гвоздем голову.
После этого Беатриче, наверное, потеряла сознание и совершенно не помнила, что было дальше, не считая того, что лоб овевало прохладным ночным ветром. Она долго спала и очнулась только от оклика Лукреции. Быть может, это и правда всего лишь сон... Но когда на следующий день она столкнулась у комнаты Франческо с Олимпио, мажордом молча ткнул пальцем в порог, под которым уже лежала дагида.
Сводня Фламиния сжала в кошельке деньги, золотой браслет и письмо от Кристофоро Ченчи. Деньги предназначались ей, письмо и браслет - красавице Клелии Рапони, жене услужливого моряка с острова Сан-Бартоломео.
Фламинии не потребовалось и трех дней, чтобы уговорить Кле-лию, официальную любовницу богача Паоло Бруно по прозвищу Корсиканец.
Когда сводня прочитала ей письмо (сама красавица читать не умела), Клелия разоралась: дону Кристофоро ни в коем случае нельзя приходить завтра, поскольку Паоло Бруно по прозвицу Корсиканец уже объявил, что прибудет на ужин.
— Тогда просто не нужно тянуть с ужином, - сказала Фламиния, думавшая, в первую очередь, о своем поручении, - а дон Кристофоро явится около полуночи.
Рапони для приличия захныкала, но мало-помалу умолкла - уж больно приглянулся ей браслет. Фламиния ушла, пожимая плечами: она сделала все возможное, но у Клелии, несмотря на ее красоту, нет никаких перспектив, потому что она невежа и неопрятна за столом.
Глотая большие куски и залпом выпивая вино, Клелия Рапони поминутно спрашивала спутника, который час. Вечер выдался превосходный, и если даже дон Кристофоро явится раньше времени - будь что будет, она сумеет выкрутиться, а мужчины сами договорятся между собой. «Который час?» Она самозабвенно объедалась, не замечая, как после каждого ее вопроса Корсиканец все больше мрачнел. Но когда они встали из-за стола, Клелия столь неумело попыталась скрыть свое облегчение, что на это нельзя было купиться, даже если бы ее кавалера не предупредили. А его предупредили.
Прячась под плащом в уличной темноте, дон Кристофоро со своим слугой Оттавио Пали ожидал, пока Паоло Бруно по прозвищу Корсиканец выйдет от Клелии. Наконец он появился в освещенном дверном проеме, в сопровождении двух подручных, с которыми никогда не расставался, и пошел прочь, сделав вид, что не заметил засаду. Но, быстро вернувшись окольным путем, Паоло и его люди нашли закоулок, откуда могли следить за Кристофоро. Тот забеспокоился, велел Оттавио ждать в нише, а сам отправился на разведку. Едва выйдя на угол площади, он столкнулся нос к носу с Паоло Бруно, который тотчас вонзил ему в живот кинжал:
— Сдохни, зараза!
Оттавио поспешил на помощь, но, ослепленный качавшимся перед глазами фонарем, еще долго искал своего господина, который отполз на мост деи Кваттро Капи и там умер. Оттавио позвал охрану, но арестовали его самого, а вокруг мертвеца собрались зеваки обоих полов. На следующий день весь город обсуждал убийство, открыто называя имя злодея, но тот был уже далеко: через Тиволи добрался до Орсоньи, где правил один из его друзей. В конце июня начался процесс, и, выслушав обвинявших друг друга свидетелей, судьи заочно вынесли приговор Паоло Бруно. Что же касается Ченчи, никто из членов этой развращенной семьи не умирает своей смертью.
Дон Франческо воспринял новость равнодушно, пусть и с некоторым удовлетворением, сделал пару грубых намеков и решил вызвать к себе Бернардо и Паоло, дабы сэкономить на пансионе. Оба мальчика, семнадцати и пятнадцати лет, тотчас покинули Санта-Мария-дель-Соле, где их четыре года учили азам, и вместе со слугой Джорджио Венециано отправились в Петреллу.
Через два дня после приезда братьев конюх обнаружил, что Бернардо и Паоло лежат в крови, жестоко избитые отцом за то, что без его ведома привезли из Рима и поделили между собой апельсины. Женщины перевязали обоих братьев, наложили припарки с арникой, но юноши в нетерпении решили сбежать. Не прошло и месяца, как уехавшие на охоту Бернардо и Паоло, пришпорив своих скакунов, умчались по римской дороге. Напрасно преследовал их Франческо: когда, вне себя от бешенства, он вернулся на загнанной лошади в замок, оба парня уже прибыли к своему старшему брату Джакомо.
Плаутилле было о чем горевать: мало того, что муж пренебрегал ею и обманывал, так тут еще дон Франческо щипал при каждом удобном случае за ягодицы и груди, и ей даже мерещилось, будто он бросает похотливые взгляды на малышку Витторию.
— Олимпио, мне нужно с тобой поговорить, - сказала она однажды вечером, покраснев и уставившись на тесто для пирога, которое как раз месила.
Он выслушал молча, крепко сжимая в кулаке оловянный кубок. Олимпио давно уже обо всем догадывался.
— Хорошо, что ты мне сказала, Плаутилла.
9 августа в замок прибыло послание от Колонны, предписывавшее Олимпио покинуть Петреллу и переселиться с семьей в господский дворец в долине.
Олимпио охотно подчинился приказу (которому, возможно, поспособствовал сам), а дон Франческо договорился, чтобы Плаутилла осталась прислуживать в замке. Олимпио Кальветти промолчал. От матери он унаследовал сицилийскую кровь и знал средства подейственнее, нежели глупости Скрофы.
Ну а Беатриче научилась ходить вдоль стен так, чтобы не скрипели половицы.
— Мужчины, говоришь?
— Да... Они повсюду.
Они и впрямь были повсюду: подстерегали путешественников, прятались за скалами, сидели в кустах с мушкетом в руке и кинжалом за поясом. Беспощадные и неумолимые, перерезали глотки лошадям, внезапно запрыгивали на крыши повозок или кидались к дверцам карет, сеяли ужас одним своим появлением. Грабили фермы, врывались в жилища, опустошали поля, угоняли стада. Они издавна служили тем резервом, откуда папство набирало солдатню. Поскольку они жаждали крови, а терять им было нечего, кроме собственной жизни, их вылавливали, точно рыбацкой сетью, и вербовали в армии князей-непотов, воевавших с Феррарой или Венгрией.
— По дороге на виллу Марция... Проедет во вторник... Да, один.
Лукреции ничего не сказали, но Олимпио полностью открылся Марцио Флориани - родившемуся в Петрелле крепостному, который был привязан к замку, будто скотина к стойлу, хоть и жил с женой и десятерыми детьми в сельской лачуге. Это был невысокий человек с землистым лицом, низким лбом и близко поставленными глазами, вдоль бедер висели плоские и могучие, словно заступ могильщика, руки. Он знал округу, как свои пять пальцев, и породнился со всеми крепостными семьями. Ну а друзей и родственников-разбойников считал обычными людьми, которые, не получив своей доли на этом свете, не хотели ждать, пока получат ее на том и предпочитали взяться за дело сами. Олимпио устроил встречу с Беатриче.