Москати спровадил священников, предварительно взяв с них клятву молчания, после чего решил выслушать Чезаре Ченчи, сопровождавшего своих кузенов, когда те отправились в Петреллу за женщинами. Чезаре объяснил равнодушие сыновей к смерти отца недостойным поведением дона Франческо. Он прибавил, что, когда передал Джакомо толки о возможном убийстве, тот выразил четкое намерение лично уведомить об этом правосудие, буде слухи окажутся обоснованными. Сам же Чезаре слышал от местных властей лишь об одной-единственной ране, нанесенной веткой бузины.
Так ничего и не добившись, Чезаре отпустили. Он проявил осмотрительность и не выдал Джакомо. На секретном свидании тот рассказал о позорной связи Беатриче с мажордомом, и Чезаре азделил его возмущение. Как бы ни была опорочена и осквернена семья Ченчи, ее честь следовало сохранить, а смыть оскорбление могла лишь кровь Олимпио. В любом случае этот человек должен умереть.
Ненужные допросы, бесполезные очные ставки между Джакомо и его братом Чезаре, между Джакомо и Марцио Флориани, трехдневная отсрочка для составления плана обвинения, и, наконец, допрос с особым пристрастием, которому подвергли Марцио. Уже не пытаясь самооправдаться, тот рассказал про убийство в Петрелле с разными лживыми, но в целом достоверными прикрасами. Он вернулся к истокам заговора, описал, как ему поручили устроить разбойничью засаду по дороге на виллу Марция, а также поведал о коричневом пузырьке и красноватом корне, показанных ему Олимпио, о подготовке к преступлению, ужасной ночи д сентября и о том, как тело сбросили на мусорную кучу в огороде.
В начале февраля Беатриче, Лукрецию и Джакомо перевели в тюрьму замка Святого Ангела, а в Тор-ди-Нона остался лишь Бернардо. Лукреция занимала бывшую камеру Бенвенуто Челлини[75], а Беатриче содержалась в освещенном высоким окошком карцере. Невероятной толщины стены с нишами: в одной стояла койка с тюфяком, в другой - лохань, третья запиралась толстой деревянной дверью. Обстановку дополняли дощатый стол, табурет и кувшин. По крайней мере, сюда поступал дневной свет, и виднелся клочок неба, а порой и белый ласточкин живот.
Комендант крепости Америго Каппони, человек благородный, во время наводнения многое сделал для спасения пострадавших. Охранники были учтивы и спокойны, а трактирщик поставлял продукты заключенным, в распоряжении которых имелись слуги, передававшие им даже письма.
Флорентинец Америго Каппони боготворил красоту, но при первом же взгляде на Беатриче его поразило скрытое страдание, написанное на ее прекрасном лице. Сердце коменданта встрепенулось. Он с самого начала отнесся к арестантке с рыцарской преданностью и всячески старался скрасить заключение. Сам он был вдовцом, из-за своей должности жил весьма уединенно и, располагая неограниченным досугом, давал волю воображению. Беатриче очень быстро заметила его нежную симпатию. Ее тронула почтительная сдержанность флорентинца - обаятельного собеседника, хотя противная бородавка под носом и вызывала некоторую жалость. Родственник Каппони был доминиканцем, и визит монаха Пьетро, пришедшего с приветом от религиозного собрата, показался ему вполне естественным. Комендант приказал угостить Пьетро вином, сыром и укропом, монах проглотил все до последней крошки.
— Так где же обретается твой брат Олимпио? - как бы между прочим спросил Америго Каппони.
— А откуда мне знать? - ответил Пьетро, который в любом случае ничего бы не сказал.
— Лучше ему держаться отсюда подальше. Его присутствие приведет Ченчи к гибели, а так это дело уйдет в песок, и все о нем скоро забудут.
«Ползут слухи, - писал пару недель спустя корреспондент ур-бинского двора, - что юная пленница, дочь синьора Франческо Ченчи, выходит замуж за коменданта Каппони с тридцатью тысячами скудо приданого - во Флоренции эту сумму не назвали бы слишком щедрой... Похоже, исход дела не вызывает никаких сомнений, хотя в Риме кое-кто утверждает обратное».
Америго Каппони свято верил в этот счастливый исход и, забыв о своей уродливой бородавке, наивно предавался несбыточным грезам.
Окончательный приговор еще оставался неясен, но следствие двигалось в направлении, противоположном подобным чаяниям, а для Улисса Москати конфискация имущества Ченчи была вовсе не химерой, а осуществимой целью.
Донна Лукреция упорно все отрицала, смехотворно преувеличивала идиллию, царившую в их брачных, да и вообще в семейных отношениях Ченчи, приятные манеры, ласковый тон, прелестные знаки внимания, тогда как Улисс Москати молча поглядывал на шрам от удара шпорой. На очной ставке с Марцио Флориани Лукреция категорически опровергала его показания, подчеркивала свое общественное положение и упрямо стояла на своем.
Беатриче проявила такую же слепоту, приняв чуждую себе надменную позу. Она практически не знает Олимпио - встречала его в палаццо Ченчи, лишь когда заболел Паоло. После того как суд засыпал ее вопросами, Беатриче запуталась в своих глупых, язвительных ответах.
За огромными перилами из позолоченного дерева Улисс Москати, прокурор Помпео Молелла и его беспрестанно кашлявший заместитель Боэцио Джунта по очереди задавали вопросы, а согнувшийся вдвое над конторкой секретарь торопливо записывал ответы.
— Имелись ли в полу миньяно другие отверстия?
— Я обязана совершать обход, как часовой?
— В котором часу дон Франческо обычно вставал?
— Понятия не имею. У него самого спросите.
— Благоволите не оскорблять суд своими ответами.
— Как умею, так и отвечаю... Я сказала, что знаю, и добавить мне нечего. Чего не сказала, того не скажу. А что сказала, то сказала.
Сославшись на показания Марцио Флориани, судья спросил Беатриче, не было ли его в замке.
— Если кто-то и находился в Петрелле перед смертью моего отца, я его не видела, и повторяю вашей милости, что никого не видела - ни днем, ни ночью, ни за неделю до его смерти, ни в тот день, ни после.
Судьи зашушукались между собой, затем Боэцио Джунта ненадолго перестал кашлять и высказал подозрение в заговоре, составленном в Риме братьями Беатриче по наущению последней.
— Суд заблуждается.
И после обвинения в подготовке убийства вместе с Олимпио:
— Ложь, и этого нельзя доказать.
Скалка для теста? Это ничего не значит - таких на любой кухне полно... Молот каменолома? Нет, в Петрелле подобного не водилось... Лжесвидетельство? Она не приносила никакой присяги, а тот, кто обвиняет ее в клятвопреступлении, нагло лжет.
— Но суд установил...
— Да какое мне дело до судебных установлений? Я никогда никого не укрывала в Петрелле, и пусть себе суд устанавливает, что ему вздумается, а я ничего не знаю и ничего не скажу.
После каждой мотивировки она отрывисто и презрительно усмехалась, а в темно-винных глазах вспыхивали злобные молнии.
— Ваш отец когда-нибудь вас избивал?
— Мой отец ни разу не причинил мне ни малейшего вреда.
Она покраснела, заметив, как судья устремил взгляд на сломанный средний палец.
— Вы не давали своему отцу каких-либо вредоносных снадобий?
— Я никогда не давала ему ничего дурного.
— Вы не получали от Олимпио Кальветти какого-либо пузырька, склянки или бутылочки?
— Я видела только бутылки вина.
— Хорошо подумайте, прежде чем ответить.
— Думать мне незачем, и я никогда не думаю.
— Не получали ли вы от Олимпио Кальветти или со стороны его братьев какого-либо красноватого корня?
— Не знаю ни о каком красноватом корне, а если суд и здесь что-то установил, значит, он еще сильнее заблуждается.
— А опий?
— Я не знаю, что такое опий.
Тут уж и Москати отрывисто усмехнулся:
— Возможно ли это?
— Я не аптекарь. Я не удивлена теми небылицами, что наплел какой-то прохвост, но поражена, что в них поверила ваша милость.
Вдруг наступила тишина - один только жук-точильщик понемногу сверлил позолоченную древесину. Наконец зашелестела бумага, судья изложил основанную на показаниях свидетелей схему уголовного дела и пункт за пунктом предъявил Беатриче Ченчи обвинение. Та лишь пожала плечами. Тогда ввели по пояс голого, истерзанного, почерневшего от гангрены и полуживого Марцио Флориани:
— Я сказал правду... Правду...
Белая и непреклонная, точно мрамор, Беатриче ответила:
— А я говорю, что ты нагло лжешь.
Он бредил, оплакивая своих голодных и нищих детей, но не отрекся от сказанного и не изменил свои показания ни на йоту.
— А я, Беатриче Ченчи, заявляю, что этот мошенник нагло лжет.
Заикавшаяся, слепая на один глаз груда измученной плоти, покрытая запекшейся кровью и поддерживаемая под мышки охранниками, разорванным ртом подтверждала свои слова. Марцио увели, чтобы еще раз поднять на дыбу, и в ту же ночь он испустил дух.
После убийственного допроса, во время которого ни Беатриче, ни Лукреция не признали обшитый сутажом плащ, разбирательство приостановилось на четыре месяца, но суд распустил слух о том, что Ченчи якобы сознались.
Хотя Чезаре писал великому герцогу Тосканскому, умоляя походатайствовать перед Климентом VIII в пользу обвиняемых, вопрос о защите по-прежнему висел в воздухе. Ченчи так ее и не получили, но папа - сам юрист и бывший судья трибунала Рота - прекрасно понимал, что слишком уж долго упорствовать нельзя. Тем не менее, он негодовал и возмущался симпатиями к обвиняемым.
— Мало того, что по Риму разгуливают отцеубийцы, так здесь еще можно найти адвокатов, готовых их защищать!
Кардинал-непот устало взглянул на побагровевшего Климента VIII.
— Отцеубийство не может быть доказано лишь на основе показаний Марцио Флориани, да упокоит Господь его душу. Остальные же улики не складываются в цельную картину, и их маловато для обвинительного заключения. До тех пор, пока Ченчи не признают свою вину - ведь доселе они все отрицали - и, главное, пока не будет найден Олимпио Кальветти, ни один суд не вправе вынести приговор. Поэтому мы не сможем отказать Ченчи в защите.