, а за ним Пий IV и Пий V, и так желал Сикст V, державший там свою курицу с золотыми яйцами[10].
Астрологи из гетто обязаны были составлять гороскопы для христианских детей, и донна Эрсилия Ченчи воспользовалась этим обычаем, не подав лишь заявку для Джакомо и Бернардо, родившихся за городом, но позаботившись об Антонине и Кристофоро, Рокко, Беатриче и Паоло, а также о пятерых других детях, умерших во младенчестве, - восковых куклах со сморщенными пальчиками, которых Беатриче видела в окружении цветов и белья. Ни разу Лабель не ошибался в своих предсказаниях, - тот будет жить, а этот умрет, - и никогда не боялся он рассказать, что сулило взаимное расположение звезд, или поведать о бурной судьбе семейства Ченчи, о его будущем, полном насилия и опасностей. Никогда, кроме одного раза...
Лабель был невысоким, склонным к полноте человеком с каштановой бородой и носил на шее аметист на кожаной веревочке: камень оберегал от ядов и застольных излишеств. Лабель всегда был в хорошем настроении, которому, правда, противоречил его печальный взгляд. Но однажды в 1577 году, когда февральские дожди затопили Вечный город, этот взгляд исполнился страхом и отвращением. Из осторожности Лабель под каким-то предлогом отказался отдать донне Эрсилии заказанный гороскоп. Она и сама о нем позабыла, и еще до окончания года Пьетро Альдобрандини окрестил маленькую Беатриче.
Она была милашкой. Огромные глазищи цвета темного вина на слегка дряблом личике с очаровательными ямочками, затмевавшими даже плохие зубы. Светло-зеленые волосы цвета молодого овса, заплетаемые в пятнадцать кос, часто растрепывались и падали на спину, ведь она была резвым ребенком, и когда бежала, подобрав подол платья, слышался звон золотой цепочки, служившей ей поясом, на котором висел ажурный шар, наполненный мускусом или росным ладаном.
Беатриче любила шалить, швырять мяч о стену и просто обожала тряпичные болваны, которые она одевала, одновременно с ними разговаривая. Но больше всего ей нравилось гладить или приподнимать Бернардо и Паоло, приходя в восторг от их веса, теплоты и рассеянного взгляда затуманенных глаз, куда слетались на водопой мухи. При запахе молока и крольчатника переворачивалось все нутро, пусть даже порою, не в силах удержаться, она щипала младенцев лишь для того, чтобы затем утирать им слезы. Старшие братья казались такими далекими и пугали своей жестокостью, ну а шесть лет разницы с Антониной представлялись и вовсе непреодолимой пропастью.
— Вы повзрослели на целых десять дней, донна Беатриче, - сказала кормившая ее супом Нанна, - святой отец постановил ввести новый календарь, и после пятого октября теперь сразу наступит пятнадцатое.
Она тут же помчалась к матери, дабы сообщить ей радостную новость, но с разочарованием узнала, что Антонина тоже повзрослела и отныне весь христианский мир зашагает в ногу с папой Григорием[11].
В палаццо можно было найти глухие, темные закоулки, лестничные площадки, куда порою падал косой солнечный луч, на краткий миг озаряя панель, расписанную одноногими фавнами в гирляндах на головах и химерами, плавно переходившими в ветви. Залы обставлялись скудно, поскольку хозяин был прижимист. Ни гобеленов, ни алебастровых ваз, ни парчовой обивки, как в других дворцах знати, а лишь массивные сундуки, жесткие стулья родом из прошлого столетья да несколько неплохих, однако неизменно кровожадных полотен: солдатня истребляла младенцев, Каин убивал Авеля, лучники осыпали стрелами святого Себастьяна, Тезей потрясал головой Медузы, Юдифь перерезала горло Олоферну. Весь мир утопал в крови и был погружен во тьму. Держа Беатриче за руку, донна Эрсилия объясняла каждую картину, подчас вдруг умолкая, сама не в силах постичь загадочный язык кровопролития: чем Авель лучше Медузы, и почему Юдифь достойнее солдат Ирода? Если все подвергать сомнению, можно вконец запутаться и даже умереть от головокружения, представив, что Земля - вовсе не зеленый диск на ладони у Бога-Отца, а обращающийся вокруг Солнца шар. Подслушав подобные разговоры, донна Эрсилия всполошилась и даже в глубине души позавидовала самонадеянному неведению изображенных в профиль на черном фоне молодых бабок с выбритыми лбами и в усеянных россыпями карбункулов эскофионах[12].
— О чем вы задумались, синьора мадре?
— Я задумалась, figliola[13], о том, что рисунок на полу можно воспринимать двояко, - и она показала ей на плитку: мраморные разноцветные элементы складывались в ромбоэдр, который казался вогнутым, стоило лишь представить соседнюю фигуру выпуклой.
— И впрямь! - воскликнула Беатриче, обрадовавшись этому открытию.
Как Ливия следила за служанками, так и Эрсилия полагала, что знатная дама должна исполнять домашние обязанности. Поэтому каждое утро она спускалась в кухню - просторный зал, где в двух очагах денно и нощно пылал огонь. Рано располневшая донна Эрсилия, со вздернутым носом, нередко в муслиновом тюрбане, подрубленном золотисто-зеленой ниткой, спокойно отдавала распоряжения и даже иногда брала с собой Беатриче.
Кухня представляла собой наполненную отсветами, запахами и звуками пещеру. С балок свисали кольца мортаделлы, черноваторыжая ветчина и копченые сыры в плетеных сетках. В медных котелках с кипевшим сельдерейным бульоном и пузырившимся рагу отражалось пламя. С вертелов капал на поддоны птичий жир, застилая дымной пеленой полки очагов, где над латинскими надписями, наполовину стертыми из-за мясных испарений, в застекленной нише возвышалось распятие. На кухне хранились необычные предметы: печные совки, кожаные мешочки с отделениями для пряностей, терки и решета, сита из конского волоса, кривые садовые и длинные кухонные ножи, кулинарные формы с фигурами, железные формы для миндального печенья, песты и коричневатосерые, словно каштаны, лакированные кружки. Служанки носили тазики с горячей водой и тарелки с требухой, нарезали лентами пасту, месили тесто для quaresimali[14], лущили бобы, сбивали масло и разделывали abbacchio - агнца Господня, или молочного барашка, еще не пробовавшего травы. Они таскали большие корзины, переполненные красным луком, испанским артишоком, чесноком, тыквами, кочанной капустой, а сверху на овощи с криком усаживался серый попугай Эрсилии. Он яростно клевал репу и распекал куропатку, которая, стоя на краю ведра, понемногу оттуда пила, и лапы ее отражались дважды - в медных стенках и в воде. Столы ломились от мертвой птицы: ощипанные бекасы, свесившие над краем красивые радужные головы селезни, перепелки с кровавыми ожерельями, рябчики со связанными перед жареньем на вертеле лапками и крыльями, выпотрошенные голуби. Освежеванные красные кролики вызывали у Беатриче слезы, ведь она видела, как по полу бегали еще живые собратья этих несчастных мучеников. Служанки смеялись и, поймав пушистый комочек за уши, притворялись, будто собираются зарезать его прямо на глазах у Беатриче. Донна Эрсилия не совсем понимала, почему дочка плачет. С тех пор Беатриче отказывалась от самых отталкивающих мясных блюд и больше не просила отвести ее на кухню. Эта чуждая ее окружению впечатлительность вела к полной изоляции и даже провоцировала на жестокость Джакомо и Рокко - юных извергов, однажды приславших ей в корзине распятую на доске кошку. Беатриче отходила после этого случая целую неделю, чем заслужила множество насмешек и репутацию неженки. Какая несправедливость, ведь, невзирая на томные нежные щечки, Беатриче была сильна духом! Но это сокровище, богатый запас на будущее, не следовало легкомысленно растрачивать - вода еще пригодится в пустыне, которую предстоит пересечь. Нужно лишь пожелать всей душой и телом, и появится сила, способная на все. Ну а для смирения с жестокостью требуется, конечно же, не сила, а слабохарактерность. Разумеется, это касалось жестокости в реальном мире, ведь жестокость легенд и картин - нечто совсем другое: урок, зрелище, катарсис или, возможно, пророчество?
— Зачем ты крестишься, Челио?
Старый слуга, который, проходя мимо «Юдифи и Олоферна», всегда крестился, серьезно посмотрел на девочку.
— Я крещусь, донна Беатриче, чтобы Господь спас и сохранил от злых духов, неприкаянных душ, вурдалаков и ночных бесов. Женщина на картине...
— Это Юдифь.
— И да, и нет.
Челио зашаркал прочь по галерее, и Беатриче осталась одна, в замешательстве кусая ноготь большого пальца. Она шпионила за Челио до самого вечера, когда над Римом рокотала, никак не разражаясь, гроза, и обнаружила старика на хозяйственном дворе, где он потягивал остатки гаэтского чекубо, которое уже стучало красной кровью в висках. Тогда Челио без лишних уговоров рассказал, что произошло с ним двадцать лет назад - зимой, под проливным дождем, пока он вез дрова, а буйволы увязали по колено в грязи.
— Она стояла у самой кладбищенской решетки - в белом платье, вернее, в рубашке, вся насквозь промокшая, словно только что вышла из реки. Я сжалился над нею и во имя Господа нашего предложил влезть на телегу. Она сказала, что живет далеко, за Порта Маджоре, и слова ее смыло дождем. В глубине большого сада виднелся домишко, и я одолжил женщине свой плащ, чтобы она сходила за одеждой и принесла его обратно мне. Не знаю, сколько времени я прождал. Наконец стало темнеть, и я побежал к домику. Там была всего одна комната с расставленными у стен картинами, и посредине за мольбертом трудился художник. Он спросил, что мне угодно.
«Мне бы хотелось поговорить с женщиной, которая сюда вошла».
«Какой еще женщиной?.. Нет здесь никакой женщины».
Но я бы мог поклясться. Тогда я показал на одну из приставленных к стене картин, «Юдифь и Олоферн» - вот эта блондинка!
«Эта женщина?.. Но это моя жена. Она умерла пять лет назад».