ини (хотя, как известно, это вовсе не Беатриче). Юдифь и Олоферн нашли пристанище в дордонском замке. Пляску смерти угробили, обратили в пыль. Прах Мари-Мадлен - пепел ее портретов и ее останки - за три столетия развеялся по ветру, Августа истлела в красной аллахабадской земле.
Самолет проходит зону турбулентности. Хемлок представляет, как будет грустить после приезда (но ведь X. еще не в таком уж кошмарном состоянии), воображает свое горе и свою радость: она входит в квартиру, спускается в гробницу, где полумертвый цепляется за живого и плачет.
Хемлок вздыхает и откидывается на спинку - Акинов закрывает книгу.
Самолет качается. Для нарушения зрительного равновесия достаточно оконного стекла, листика под дождем. Невесомость упраздняет всякую длительность, всякое развитие, а также всякое вырождение, и за падением немедленно следует подъем. Икар погружается в пучину - словно метеор, обращенный вспять в центральном хаосе, дротик, насквозь пронзивший ядро Земли, он поднимается из морского ила к сине-зеленому блеску, к белым брюхам акул, воскресает в другом полушарии и выпрыгивает из моря навстречу палящему солнцу.
***
Генри Кларк немедленно обратился к вице-королю с просьбой о помиловании и подал апелляцию самому Георгу V[251], но ходатайство было отклонено. Отправленную лично его величеству телеграмму постигла та же участь. 26 марта 1913 года лейтенант Кларк, единственный офицер Индийской армии, когда-либо приговоренный к казни, мужественно встретил смерть и искупил на виселице свои преступления. Все вели себя сдержанно, даже скованно, как и требовала чрезвычайная ситуация. Кларк спасся от позора безымянной могилы и был похоронен на воинском кладбище Агры - в присутствии детей, нескольких друзей и войскового священника.
Кружась в раскаленном добела небе, вороны и грифы донесли это известие до аллахабадской тюрьмы. Проникнув сквозь стены, оно просочилось в канцелярию суда, в коридоры и в ту комнату, где тюремщики пили чай.
— Вот и все, - просто сказала миссис Джэксон, принесшая Августе обеденный котелок.
Та не ответила. На корсетном шнурке качалась кукла с вывернутыми внутрь ступнями. Теперь уже больше ничего не изменить.
Августа тяжело дышала, округлив рот, точно выброшенная на берег рыба. Схватившись за решетку, она сильно обожгла пальцы, и на покрасневшей коже вскочили волдыри. Незачем было подходить к окну, ведь на улице - раскаленное пекло: адская жара начиналась в марте, бушевала весь апрель и достигала яростного пика в июне. Вода в кувшине была горячая и затхлая, отвратнее прокисшего бульона, и в ней плавали козявки. От стульчака исходило неслыханное зловоние.
Всякий раз, входя в камеру, миссис Джэксон замечала, что Августа лежит на тюфяке и тяжело дышит, разбросав руки и ноги, - одутловатая и сальная, с утонувшими в темно-фиолетовых кругах глазами и вздувшимся от «паучьей болезни» бурдюком живота.
— Вам нехорошо? - с неясной тревогой спрашивала тюремщица.
Августа почти не откликалась. Из-за беременности и водянки она перестала влезать в платья и носила теперь выцветшие, редко стиравшиеся рубашки, которые облепляли тело влажными складками. Но временами, с упрямым и таинственным видом, Августа надевала поверх несвежей рубашки уже посеревший от грязи корсаж, которым очень дорожила по одной лишь ей известной причине. То была большая блузка из бледно-розового шелкового муслина, с кружочками из тисненого бархата и множеством ажурных плиссе, окружавших широкий гипюровый ворот. Этот ворот в виде железного ошейника украшали узоры из переплетающихся кораллов. Приглядевшись, можно было заметить, что орнамент состоит из листвы, кервеля, возможно, дудника или даже цикуты. Это и в самом деле было утонченное изображение цикуты: ниспадающие листья с острыми зубчиками игриво перекрывали друг друга, изогнутые крепкие стебли и зонтички на длинных черенках преображались в накиды и швы. Августа гладила корсаж маленькой рукой с обгрызенными ногтями.
Порой она вспоминала ручей в Танбридж-Уэллсе с его холодной пресной водой: меж закругленными листьями кресс-салата скользили покрытые золотыми глазками саламандры. Рогульник в кожаной шапочке, ряска, листья вероники поточной и дрожавшая в синей тени плакун-трава. А посреди облюбованных лягушками камней лопались жемчужные нити. Она вспоминала закат в камышах и птицу под названием «соловей», которой никто никогда не видел. При мысли о пористом мхе, где увязали ноги, и о гладком холоде ядовитой цикуты Августа пускала между зубами слюну, которая пузырилась на губах и, потрескивая, стекала по подбородку. Хотелось дышать свежим воздухом, гулять под дождем. Хотелось смотреть на летящую в сером небе чайку.
Когда наконец настала пора муссонов, Августа, крича от радости, попыталась просунуть руки между прутьями частой решетки, но сумела выставить лишь кончики пальцев. В начале июля пришел доктор Сирнс. Его высокий силуэт склонился над ней, и врач решил, что миссис Фулхэм будет рожать в военной санчасти, где есть бронированные палаты. Туда ее отвели двое жандармов из местных, и появление арестантки в проходах вызвало буйное веселье у «томми» в домашних тапках, с повязками под съехавшими пижамами.
Лежа на столе, Августа пришла в столь сильное возбуждение, что пришлось усыпить ее хлороформом, поэтому роды обернулись мучительным сном в изредка прорезаемой вспышками темноте.
— Ребенок мертв, миссис Фулхэм... Это был мальчик.
***
Ночью X. снится погруженная в полумрак комната, в открытую дверь проникает свет из коридора. X. видит себя в постели и знает, что еще очень рано, часов шесть утра, и это особенный день. Хемлок появляется против света, но явно повернутая к X. Она в тренчкоте, но размеры дорожной сумки позволяют предположить, что отлучится она ненадолго. Она медленно поднимает левую руку и так же медленно несколько раз машет на прощанье рукой, но X. не отвечает. Торжественный жест, который вполне может быть также манком, таинственным зовом. Хемлок и X. обмениваются прощальными знаками по разные стороны разделяющей их границы, подают друг другу знаки с противоположных берегов Стикса - подают знаки, знаки... Затем Хемлок разворачивается и уходит. X. снится, что в замке скрипит ключ, на лестнице затихают шаги, тяжело захлопывается дверь. X. снится, что это не сон.
***
Она вернулась в ту же старую могольскую камеру и повалилась на тюфяк. Старые пятна на стенах, те же лица на покрытой рыжей коркой стене. У Августы очень сильно болели груди, ведь никто не помогал сцеживать молоко. Она упрямо трясла головой при мысли о мертвом младенце: поделом, поделом, как жаль, как жаль - вдвоем было бы веселей! Августа не догадывалась, что накликала Смерть сама и, сплетя эту длинную цепь, опутала себя ею безвозвратно: Эдвард, миссис Кларк, Генри, сообщники, а теперь и ребенок - этот ряд предстояло замкнуть Августе. Без всяких на то оснований она ждала письма от матери или, на худой конец, от тетушки Мёртл. Но уж они-то написали бы ей в самую последнюю очередь. Состарившиеся и придавленные позором женщины жили затворницами в квартире на Брайд-лейн, холя и лелея свое притворное горе, точно комнатное растение.
— Нет ли для меня письма? - каждый день спрашивала Августа, проводя рукой по черепу.
Помешавшись на ожидании корреспонденции, она так и не додумалась написать сама. Как-то раз ей вручили открытку из Лондона с изображением Ладгейт-Серкус, но почерк был неразборчивым, а подпись нечеткой, так что она не смогла установить отправителя. Это странное послание источало зловоние, обеспокоившее миссис Джэксон и замеченное даже Августой: казалось, оно долго пролежало в мертвецкой.
Вопрос белья и одежды встал ребром. Раздувшаяся от водянки, и бледная, точно пещерное животное, Августа сидела в отрепье на корточках, прикрывая блестящую лысину тряпкой. Пыль застревала в пушке на щеках, как когда-то пудра, покрывая их бархатистой плесенью, мышиным мехом. Остановить менструальную кровь было нечем, и от нее все слипалось. Однажды испачкав руку, Августа оставила отпечаток ладони на стене, древнейшим жестом выразив свою индивидуальность на перегородках первобытного логова: я - это я, я - это моя рука, моя рука в моей крови, кровь - моя, это я...
— Что ты наделала, свинья?.. Грязная свинья! - заорала Джэксо-ниха. - Сейчас принесу тебе ведро воды!..
Но четыре месяца спустя месячные полностью прекратились, и Августа начала раздуваться еще быстрее и чудовищнее.
— Нет ли для меня письма?
Порой она приходила в чувство, но чаще пребывала в забытьи, плутая где-то в беспросветных, безвыходных лабиринтах. Всегда угрюмая и молчаливая, Августа грызла ногти, если, конечно, было что грызть.
— Нет ли для меня письма?
Изредка ее охватывало зловещее веселье: напялив корсаж с потрепанными кружевами, она одиноко вальсировала по камере, неуклюже спотыкалась в туфлях со стоптанными задниками и кокетливо задирала рубашку, демонстрируя голени в синих прожилках:
Нас пленяет,
Опьяняет
Дивный миг...
— Что тут поделаешь, - говорила миссис Джэксон, — коли рассказать врачам, только нарвемся на неприятности.
Подув на чай, она продолжала:
— Сама-то я нанималась стажеркой, так что, если ее отправят в психушку, потеряю работу.
Чуда упоенье
И безумья страсть...
В мае 1914 года жара побила все рекорды. 29 числа, в день своего тридцатидевятилетия, когда на небе властвовали Близнецы, а камера превратилась в сущий ад, Августа Фулхэм внезапно увидела молнию и ощутила удар - луч света проник сквозь глаза и выжег мозг дотла. Она рухнула замертво. Тепловой удар, кровоизлияние в мозг, инсульт. Инсульт. За телом никто не пришел.
«Смерть: Моя ирония непревзойденна».
***