гией на птичьи перья или цветочную пыльцу поймут, что я имею в виду — ощущение чего-то неизведанного, невесомого, невидимого. Когда солнечный свет на стене стал совсем ярким, я отложил недоеденный клубень ямса, оперся обеими руками о землю и почувствовал, как мир подо мной закачался. Внизу простиралось могучее, нечеловеческое великолепие розового, как арбузный сок, цвета. Я сразу понял, как важно то, что происходит, потому что не раз в жизни мне выпадали моменты, когда к немому приходит дар речи, когда я слышал голоса предметов и видел их цвета. Вселенная как бы делала глубокий вдох и выдох, так что даже собаки прижимались в страхе к земле. На белой стене за колючим кустарником, как гусиная кожа, пылал розовый цвет. Казалось, будто плывешь над белыми гребнями морских волн на высоте десять тысяч футов. Пожалуй, лет пятьдесят назад я видел такой неповторимый цвет. Мне чудилось, будто я хилый мальчонка и, проснувшись один на большой двуспальной кровати, смотрю на лепной овал на потолке, где обитают ангелы, поют скрипки и стоят снопы пшеницы, а за окном с белыми ставнями лежит бесконечный мир того же розового цвета.
Я сказал «хилый мальчонка»? Но я вроде бы никогда не был хилым… Уже в шесть лет я выглядел как двенадцатилетний и слыл отчаянным сорванцом и задирой. Летом мы жили в небольшом городке у отрогов Адирондака. Там, где утонул мой брат Дик, стояла водяная мельница. Я, помню, забегал на мельницу, колом протыкал три-четыре мешка с мукой и давал деру. Вслед неслись проклятия мельника. Когда мы с Диком были совсем маленькие, отец брал нас на руки и нес к мельничному водопаду. В нескольких метрах от нас я как-то увидел длинную черную рыбину с огненными пятнами. Она пошевеливала плавниками, как парни на променаде поигрывали тросточками. Я проткнул своей палкой четыре мешка и, задыхаясь, кинулся прочь, в розоватый цвет, такой не похожий на обычный закат. Вода падала на мельничное колесо, из него вырастала роза на тонком стебле. «Ты что, психованный? — вопил мельник. — Ну погоди, я тебе все кости переломаю!»
Клянусь, я никак не ожидал увидеть такой цвет в Африке.
Я боялся, что он пропадет, прежде чем я успею что-либо сделать, и потому, опустившись на старые многострадальные колени, прижался лицом к стене. Я нюхал ее, как нюхают редкую розу, я вдыхал, впитывал ее неповторимый аромат. Душа полнилась тихой радостью, такой же мягкой, как тот цвет. Я сказал себе: «Я знал, что место, куда я пришел, принадлежит старине». Я с самого начала почувствовал, что найду здесь вещи, какие видел, когда был наивным и невинным, вещи, о которых мечтал всю жизнь и из которых ничего не добьюсь. Нет, мой дух не дремал, он твердил: «Охо-хо, охо-хо!»
Как и должно быть, освещение начало постепенно меняться, зато я снова увидел тот свет. Словно побывал на пороге нирваны. Я простился с ним без сожаления, но в надежде, что лет через пятьдесят снова увижу его. Иначе я просто обречен умереть простым нарушителем общественного порядка или последним болваном с тремя миллионами в кармане…
Снова обратившись мыслями к спасению арневи, я посмотрел на это другими глазами. Несколько минут глубокого переживания сделали свое дело. Переживание было прямой противоположностью тому, что я испытал, увидев в гигантском аквариуме колоссального осьминога. Зрелище спрута говорило о смерти. Я никогда ничего не добьюсь, если не выкину из памяти это страшное холодное чудовище, прижавшееся к стеклу. Теперь, после поданного мне светом и цветом доброго знака, я уверенно взялся за изготовление гранаты, хотя предстояло еще решить кучу проблем, и прежде всего определить момент наибольшей эффективности взрыва.
В свое время я с большим интересом читал газетные сообщения о бомбисте в Нью-Йорке. У этого человека возник конфликт с электрической компанией, и он решил отомстить ее владельцам. В «Ньюс» или «Миррор» были опубликованы схемы устройства его бомб, найденных в камере хранения на центральном вокзале. Зажав меж колен футляр со скрипкой, я погрузился в изучение этих схем и пропустил в метро свою остановку. Я хорошо представлял себе конструкцию взрывчатых устройств. В качестве корпуса тот тип использовал отрезок газовой трубы. Думаю, мне удалось бы сделать более совершенную бомбу: как-никак за плечами был офицерский курс пехотного училища, где помимо всего прочего нас обучали методам антипартизанской борьбы. Однако даже граната фабричного изготовления могла не сработать в водоеме.
Сдвинув шлем на затылок, я разложил перед собой приготовленные материалы и стал пересыпать порох из патронов в корпус фонарика. У меня руки приделаны как надо. Одному Богу ведомо, что в местности, где я затевал столько драк, мне с каждым днем становилось труднее нанять работников, так что и поневоле пришлось самому заниматься множеством дел. Лучше всего получалось плотничать, крыть крышу, красить стены дома и заборы. Хуже всего с ремонтом электропроводки и отопительных батарей. Было бы неверно утверждать, что я погрузился в работу с головой, но любое занятие требовало от меня предельного напряжения, подчеркиваю — любое, даже раскладывание пасьянса.
Я вывинтил из фонаря стекло и лампочку, вставил деревянную пробку подходящего диаметра и проделал в ней дырочку для запального шнура. Это была самая заковыристая часть гранаты, поскольку действие ее зависело от скорости, с какой будет гореть шнур.
Ромилей сидел поодаль, укоризненно покачивая головой. Я старался не обращать на него внимания, потом не выдержал и сказал:
— Чего нос повесил, приятель? Разве не видишь, я знаю, что делаю.
Это не разубедило моего спутника, и я мысленно послал его ко всем чертям.
С утра снова явилась Мталба. На ней были полупрозрачные фиолетовые шаровары и лоскут на носу, какие носят восточные женщины. Она любовно приложила мою руку к своей груди, словно мы окончательно объяснились прошедшей ночью. Под перестук ксилофона и мужской свист снова поплыла в танце, кокетливо покачиваясь: пышнотелая красавица объяснила придворным, что происходит, и Ромилей перевел:
— Женщина-Горемыка полюбила великого борца и ночью пришла к нему.
— Пришла к нему ночью, — хором повторили прислужницы.
— И принесла ему приданое, — дополнила Мталба и начала перечислять то, что принесла, включая двадцать голов скота с полным генеалогическим древом каждой коровы. — Приданое очень богатое, и лицо жениха засветилось краской радости…
— Краской радости, — вторили приближенные.
— У него на теле волосы, и он сильнее двух быков.
— Двух быков…
В другое время, может быть, я и ответил бы ей взаимностью, но знал: если посмотрю на себя в зеркало, то увижу глубокие морщины, изрезавшие лицо, и торчащие из ноздрей седые волосы. И заключил: «Она полюбила придуманного ею Хендерсона. Это факт».
Мысли о невозможности любви не мешали мне думать о гранате. Из чего лучше всего сделать запал? Я пробовал жечь нити фитиля, тонкую сухую веточку, шнурок от башмаков, даже полоски бумаги. Наиболее подходящим материалом оказался обувной шнурок.
Затылок ломило от волнения, но розовое видение вселило мне уверенность в себе. Тем более я не мог допустить, чтобы во мне сомневался Ромилей.
— Вот что, приятель, ты эти штуки брось! Можешь ты хоть раз в жизни поверить в удачу? Граната готова к бою.
— Да, господин.
— Я не из тех неумех, кто не способен сделать хорошую работу. Заруби это себе на носу.
— Да, господин.
— Вспоминаю одно стихотворение — о соловье, который пел, что человек не может вынести чересчур много реальности. А сколько нереальности может он вынести, спрашиваю я тебя. Улавливаешь?
— Улавливаю, господин.
— Каждый человек в глубине души знает, что должен внести в свою жизнь какой-то глубокий смысл. Улавливаешь?
— Да, господин.
— Жизнь может думать, что загнала меня в угол, что списала со счетов Юджина Хендерсона, еврея, такого-то года рождения, списала вместе с его дурацкими принципами. Но мы же люди. Я — человек, неповторимая личность, и много раз обводил жизнь вокруг пальца.
— О’кей, — сказал Ромилей и смиренно сложил руки.
Монолог утомил меня. Я держал гранату в руке, готовый выполнить обещание, данное Айтело и обеим тетушкам.
И тут я догадался, что ожидается какое-то важное событие. К моей хижине, хлопая в ладоши и затянув песню, начал стекаться народ. Мталба пришла в красном газовом халате, со свежей прической, с большими медными кольцами в ушах и медным же воротником на шее. Одни ее приближенные несли птиц на руках и плечах, другие вели коров. Животные были тощие, слабые, и люди целовали их. Стояла удушающая жара. Над головой нависло низкое небо без единого облачка.
«Вот и Айтело», — сказал я себе. Мне показалось, его высочество не разделяет всеобщего ликования. Брови у него были насуплены.
— Привет, принц! — По обычаю племени он приложил мою руку к своей груди, и сквозь белую блузу и зеленый шелковый шарф на поясе я почувствовал тепло его тела.
— Нам нужно организовать похоронную команду, — предложил я Ромилею. — Будем собирать дохлых лягушек… Ваше высочество, как ваши соплеменники относятся к дохлым лягушкам? Мертвые, они тоже запретные животные?
— Мистер Хендерсон, сэр. Вода — это… — Он не нашел подходящего слова, чтобы выразить истинную ценность этой жидкости.
— Понимаю, понимаю ваше положение. Но я хочу повторить то, что сказал вчера. Я полюбил ваш народ, принц, и должен доказать мою преданность вам. Иначе зачем я ехал из далеких земель?
Над головой кружились тучи мух, налетевших на скот. Надоедливые насекомые забирались даже под шлем. Голова отчаянно чесалась.
— Пора начинать! — сказал я и направился к водоему. За мной последовал Ромилей и еще несколько человек. Я пощупал карман шорт: австрийская зажигалка была на месте. В башмаке без шнурка идти было неудобно, и все-таки я шел, высоко подняв руку с гранатой, как держит руку с факелом статуя Свободы в нью-йоркской гавани.
Мы подошли к краю водоема, и я шагнул вниз, в водоросли. Всем остальным, в том числе Ромилею, приказал остаться наверху. В переломные моменты жизни человек должен полагаться только на себя. И я могу полагаться только на себя.