Вот почему, поднявшись из логова, я чувствовал, будто нахожусь на пустыре под палящим солнцем среди камней и красных цветов без запаха.
Сегодня прислужницы Хорко уже поставили складывающийся стол под большой зонт и начали подавать завтрак, но я пошел полежать и отдышаться.
«Ну что ж, — думал я, — наверное, у каждого есть своя Африка. Если человек моряк, то его Африка — это бушующий океан».
То есть я хотел этим сказать, что если я сам бешеный, то и Африка у меня бешеная. Это, однако, не означало, что мир существует для меня одного. Нет, я верил в реальность. Это общеизвестный факт.
С каждым днем я все больше и больше убеждался, что все знают, где я провожу утро, и потому с опаской сторонятся меня. Может быть, король рассчитывал, что я помогу ему бросить вызов Бунаму и запретить все религиозные действа. Я старался объяснить по крайней мере Ромилею, что мы с Дафу не замышляем зла.
«Слушай сюда, приятель, просто этот король — сложная, богатая натура. Он вернулся сюда после учения не для того, чтобы полагаться на милосердие жен. Он сделал это в надежде осчастливить целый свет. Временами он совершает необдуманные поступки. Люди думают, что он действует по определенной программе, и потому восстают против него. Лично мне он ущерба не наносит. Я неважно выгляжу, потому что плохо себя чувствую».
— Нет упрека, господин.
— Пойми меня правильно. Человечеству нужны такие люди. Благодаря им совершаются перемены к лучшему. Если ничего не меняется, то и жить не стоит.
— Да, господин.
— Американцев считают тупым народом. Я не ура-патриот, но посмотри, что они сделали за двести лет. Приняли Конституцию, в результате Гражданской войны освободили негров, освоили Запад, построили капитализм. Все победы одержаны задолго до моего поколения. А нам досталась самая крупная проблема — научиться встречать смерть. Мы обязаны что-то сделать в этом направлении. Не обо мне идет речь. Миллионы американцев после войны восстанавливали страны и пролагали пути в будущее. Клянусь, Ромилей, такие люди, как американцы, в Индии, в Китае, в Южной Америке — везде на нашем шарике. Как раз перед поездкой в Африку я прочитал в газетах интервью преподавателя музыки по классу фортепиано из города Манси в Пенсильвании, который уехал в Бирму и стал буддийским монахом. Понимаешь, что я имею в виду? Я человек горячий. Моему поколению американцев выпало найти смысл жизни. Зачем я здесь, как ты думаешь?
— Не знаю, господин.
— Я не хотел, чтобы у меня умерла душа.
— Я методист, господин.
— Знаю-знаю. Не пытайся обратить меня в свою веру. У меня без тебя неприятностей навалом.
— Я не люблю неприятностей, господин.
— Наоборот, ты поддерживаешь меня в годину суровых испытаний. Да благословит тебя за это Господь. Если я испытал верную мужскую дружбу, то знаю, каково похоронить себя в себе самом. Этот урок я усвоил, хотя меня трудно научить чему бы то ни было. Я, в свою очередь, буду помогать Дафу, пока он не поймает Гмило. Дафу — человек широкий. Хотелось бы знать секрет, как стать таким. Посмотри, какие опасности ему угрожают! А как он лежит на своем диване! У него наверху стоит старый диван с зеленой обивкой. Его, наверное, втащили туда два слона лет сто назад. Посмотри, как ухаживают за ним женщины. Правда, рядом с ним на столике лежат два черепа, которыми играли во время обряда призывания дождя. Один череп — его отца, другой — деда. Кстати, ты женат, Ромилей?
— Женат два раза. Но сейчас имею одну жену.
— Точь-в-точь как я. И у меня пятеро детей, включая двух четырехлетних близнецов.
— Я имею шесть ребенков.
— Ты беспокоишься о них? Африка до сих пор еще дикий континент, тут двух мнений быть не может. Я все время боюсь, как бы мои малыши не забрели в лес. Нам дома надо собаку купить. Большую собаку, чтобы их сторожила. Впрочем, теперь мы будем жить в городе. Я хочу продолжить образование. Знаешь, я напишу жене письмо, а ты опустишь его в Бавентае. Я обещал тебе бакшиш, старина. Вот тебе документы на джип. Я переписал его на тебя в Штаты, но раз у тебя семья, это не годится.
Лицо моего спутника не выразило особой радости от щедрого подарка. Оно сморщилось, из глаз полились слезы.
— Черт! Чего ты ревешь?
— Вы беда, господин.
— Знаю, в беде. Но я умею сопротивляться. Когда жизнь бьет ключом, да еще по голове, я — в сторонку, в сторонку. Но что происходит, старина?
— Будут убивать, господин.
— Да, Бунам ведет нечестную игру. Жалит, как скорпион. Но разве я не Санчо? Разве не защищает меня Муммаха? Моя личность неприкосновенна. Вдобавок при моих мускулах им придется послать двоих, если хотят охомутать меня. Ты за меня не переживай. Как только я закончу это дельце с королем, помогу ему поймать папашу, я присоединюсь к тебе в Бавентае.
— Пожалуйста, делать быстро, господин.
Я еще раз попытался поговорить с королем о Бунаме, но тот, смеясь, отмахнулся:
— Вот поймаю Гмило и стану полновластным вождем племени.
— Зверь разгуливает по саваннам, истребляя других животных, а вы держитесь так, будто уже заперли его в клетку. Вам не надоело забавляться со своими женами?
— Львы редко меняют излюбленные места. Гмило где-то поблизости. Будет пойман со дня на день. Пишите письмо своей миссис.
— Собираюсь сделать это сегодня, — сказал я и пошел завтракать с Хорко, Бунамом и его приспешником. Те уже ждали меня под широченным зонтом.
Обычный обмен приветствиями: «Джентльмены…» — «Дон Санчо». Я всегда отдавал себе отчет, что они слышат мой рев под полом и чувствуют львиный запах, но отгонял эту мысль. Бунам смотрел на меня суровым взглядом, а я думал: «Ты меня лучше не задевай!» Хорко, напротив, держался дружелюбно. Он сидел, навалившись локтями настал. Голые женщины Хорко развлекали нас танцами, старый музыкант терзал смычком струны, а за столом царила атмосфера заговора.
После завтрака я рухнул на паланкин; четыре прислужницы подняли его на натруженные плечи и понесли на центральную площадку селения. Предстоял обряд окропления. За нами шел барабанщик, и стук его палочек словно предупреждал: «Берегись, приближается Хендерсон-Санчо, разносчик львиной заразы». Народ все еще выходил из хижин поглазеть на меня, но любопытные были малочисленны и не спешили подставить свои тела под кропило сумасшедшего Повелителя дождя.
Когда мы добрались до судьи и управляющего хозяйством — он, по обыкновению, восседал на куче сухого навоза, — я встал и начал кропить окружающих. Все стойко перенесли процедуру. Подсудимый по-прежнему стоял привязанный к столбу с рогаткой во рту.
— Надеюсь, ты выдержишь, приятель, — сказал я и улегся на паланкин.
Днем я написал Лили: «Дорогая, ты, вероятно, беспокоишься за меня. Сообщаю, что я жив и здоров».
Лили утверждает, что всегда знает, что со мной и как я, поскольку наделена даром любовной интуиции.
«Полет был интересным и зрелищным».
Меня словно заперли в двустворчатой раковине.
«Мы с тобой принадлежим поколению, которое первым увидело облака сверху и снизу. Древние мечтали летать. Теперь люди мечтают подняться и благополучно приземлиться. (Отсюда пожелание: „Мягкой посадки“.) Поэтому что-то где-то должно перемениться. Все путешествие показалось мне волшебным сном. Мне понравился Египет. Все как один в белых балахонах. С высоты птичьего полета устье Нила похоже на развитый канат. В некоторых местах земля зеленая, в некоторых — желтая. Водопады кипят, как сельтерская вода.
Когда мы с Чарли прилетели в Африку и пустились в путь, многое оказалось не таким, каким казалось в Штатах».
Войдя в дом старой дамы, я почувствовал запах смерти и понял, что надо собрать все свое мужество или постыдно бежать прочь.
«Чарли не сразу расслабился в Африке. Я читал „Первые шаги в Восточной Африке“ Р.Ф. Бертона и „Дневник“ Спека. Ни по одному вопросу у нас с Чарли не совпадали взгляды. Поэтому мы расстались. Каждый пошел своим путем. Бертон был весьма высокого мнения о себе. Особенно хорошо он смотрелся в эполетах и с саблей. К тому же говорил на многих языках. Характером на Бертона похож генерал Дуглас Макартур, считавший, что сыграл историческую роль. Великим людям почему-то нравятся простая жизнь и простые вещи».
Вернувшись в Англию, Спек застрелился. Эту немаловажную деталь его биографии я в письме Лили не упомянул. Говоря о великих людях, я имею в виду, например, Платона или Эйнштейна. Единственное, что было нужно Эйнштейну, — это хорошая настольная лампа. Что может быть проще настольной лампы?
«Здесь я нанял проводника и переводчика по имени Ромилей. Поначалу он чуждался меня, но вскоре мы подружились. Я попросил его провести меня в самые дикие уголки Африки. Их осталось очень мало. То в одной, то в другой части континента возникают современные правительства. Появляются просвещенные классы. Я познакомился с образованным африканским королем, без пяти минут кандидатом медицинских наук, и в настоящее время гощу у него. Живу я в стороне от проезжих дорог, за что благодарен Ромилею (он славный малый) и косвенно Чарли. Переход был утомительный, да и сейчас приходится несладко. Несколько раз я чуть было не простился с жизнью, причем происходило это так же естественно, как рыба пускает пузыри. Чарли, в сущности, неплохой мужик, но мне не следовало участвовать в путешествии во время медового месяца. Я был пятым колесом в повозке. Что до молодухи Чарли, то она — одна из тех куколок с Мэдисон-авеню, которые удаляют у себя коренные зубы, чтобы иметь модный вид, то есть впалые щеки».
По зрелом размышлении я пришел к выводу, что невеста моего приятеля ни за что на свете не простила бы мне мое поведение при венчании. Меня пригласили быть шафером. Дело было не только в том, что я забыл поцеловать молодую. Не понимаю, как это случилось, но по пути в ресторан вместо Чарли в машине с ней оказался я. Во внутреннем кармане сложенный листок с записью моцартовского «Турецкого рондо» для двух скрипок. Как я занимался на уроке, не помню, так как был в подпитии. В ресторане меня понесло. «Этот сыр — пармезан или ринзо?» — кричал я. Выплюнув откушенный кусок на скатерть, я вытер рот фуляровым платком.