– Саломатин знает? – спросил Ильин, закончив проверку.
– Да. Рассказал, перед тем как уйти в сорок втором.
– Мне он не говорил! – пожаловался Ильин.
– Причины не было.
– Я сообщил Судоплатову, что ты Петров, – вздохнул Ильин. – Как быть?
– Пусть остается. В сорок первом я был Брагиным, теперь стану Петровым. Сам капитан наверняка погиб с группой. Не посрамлю имя.
– Ночью прилетит самолет. Вдруг за тобой?
– Не полечу.
– Нарушить приказ?
– Посадишь под пистолетом, исчезну в пути, – сказал Крайнев. Он решил, что Ильину не обязательно знать детали перемещения во времени.
– Почему? Тебя, знаешь, как примут?!
– Знаю. Сунут в подвал и станут допрашивать. Бить, оставлять без сна, ссать на голову…
– Это ты зря! – насупился Ильин.
– Клевещу? В мое время рассекретили документы, да и люди, которых пытали в застенках НКВД, рассказали. Скажешь, не было? Массовых арестов, беззаконных расправ? Следователей-костоломов? Палачей, расстреливавших в подвалах невинных?
– Не все такие! – обиделся Ильин.
– Знаю. Про дивизии НКВД, стоявшие насмерть под Москвой и Сталинградом. Про тысячи бойцов НКВД, павших смертью героев. Про огромную работу, которую делает СМЕРШ. Знаю, как ты, рискуя жизнью, подрывал мосты в тылу врага. Но в Москве говорить со мной будут другие. Скажут: «Давай новейшее оружие – немца бить!» Не могу, даже если б хотел, установка не рассчитана на перемещение тяжелого груза. «Давай чертежи, сами сделаем!» Во-первых, не сделаете: нет оборудования, технологий. Во-вторых, никто мне чертежей и образцов не даст – насчет этого в моем мире существует приказ, четкий и недвусмысленный. В-третьих, это просто не нужно: в разгар войны перевооружения не устраивают – слишком долго и затратно. Только навредим. Единственное, чем могу помочь, – личное участие. «Ах, так! Не хочешь помочь, троцкист-уклонист! Родину не любишь?! Что ты там говорил про Советскую власть?» Пришьют 58-ю статью, отведут в подвал… В лучшем случае пошлют на лесоповал. Оно мне надо?
– Выпьем еще! – предложил Ильин.
Крайнев согласился.
– Ты вот палачей вспомнил, – сказал Ильин, – расстрелы. Первого человека я год назад расстрелял. В бою спрятался в кустах, а люди заметили. Что делать? Не накажешь – другие спрячутся. Кому охота под пули лезть? Осудили труса. Встал вопрос: кто приведет в исполнение? Кликнули добровольцев. Мнутся люди: никому не хочется. Одно дело немца или полицая, а тут свой… В одной землянке спали, из одного котелка ели. Как быть? Приказать? Вдруг откажутся? Этих тоже к стенке? Полбригады перестрелять можно. Саломатин говорит мне: «Ты судил, ты и приводи в исполнение!» Пришлось. Ну, раз одного расстрелял, про других и спрашивать не стали. Особист, его работа! А какой я особист? Мое дело мосты рвать, а не людей расстреливать! Ладно, шкуру полицейскую шлепнуть, а тут приходит в бригаду пацан, просится воевать. Дескать, комсомолец, патриот, не могу видеть, как враг топчет землю. «Откуда ты, из какой деревни?» Называет. Знаем мы эту деревню, полицейская. Есть такие. Почти все мужики в них немцам служат. Что ж, в войну всякое бывает: один брат у немцев, другой – у партизан. Берем, но присматриваемся. Просится на задание. Отправляем, но ребятам из группы наказал смотреть. Приходят, докладывают: по пути отпросился в деревню, якобы родственницу навестить. Заметили ребята, в какую хату заходил, послали нашего. Тот винтовку на хозяйку: «Говори!» Та и призналась: забегал пацан, оставил бумажку, просил в полицию снести. Берем бумажку: донесение! Численность бригады, вооружение, дислокация, настроение личного состава… Доказывать нужды нет – лазутчик. На допросе сразу поплыл: в полиции приказали стать шпионом, сказали, родных расстреляют, если откажется. Похоже, не врет, но что делать? Если б сразу признался, одно дело. Но он задание выполнил, своим донесением бригаду на смерть обрек! Хорошо, что перехватили! Веду я его к оврагу, а он плачет. Совсем пацан, семнадцати нету. Плечи худенькие, лопатки торчат, трясутся… Между этих лопаток и выстрелил… Скажи мне, если ты такой правильный, кто я после этого? Палач?
Крайнев покачал головой.
– А кто?
– Человек долга.
– И я так считаю. Только сердце болит. Я этого пацана до сих пор помню. Лица других расстрелянных забыл, а его не могу. Вот так!..
Ильин пригорюнился. Крайнев захотел его приободрить, но в этот миг стукнула дверь, и на пороге появился Саломатин.
– Так! – сказал он, мигом оценив обстановку. – Нарушаем приказ? Самогонка, да еще с утра?
Ильин вскочил.
– Виноват, товарищ полковник!
– Ладно, он! – Саломатин ткнул в сторону Виктора. – Интендант, что с него взять? А ты? Майор госбезопасности!
– Исправлюсь!
– Исправляйся! Костры для самолета я готовить буду?
Ильин козырнул и убежал. Саломатин сел и стал жадно есть остывшую картошку. «Покормить некому! – вспомнил Крайнев. – Жену с дочкой на Большую землю отправил».
– С какой радости вы тут пьянствуете? – спросил Саломатин, покончив с картошкой.
– Признался ему, кто я.
– Да? – Саломатин улыбнулся. – Поверил?
– Не сразу. – Крайнев указал на бутылку.
– Показывал ему исчезновение?
– Хватило этого. – Крайнев взял зажигалку и включил звук. Саломатин послушал и захохотал.
– Интересная штучка, – сказал, повертев в пальцах зажигалку.
– Вот еще! – Крайнев разложил на столе фальшивые документы.
– Солидно тебя снарядили, – сказал Саломатин, ознакомившись с каждым. – Органы работали?
Крайнев кивнул.
– Какой у них интерес?
– Познавательный. И личный.
– То есть?
– Операцией руководит подполковник Гаркавин. Твой внук.
– Ух ты! – Саломатин вскочил и заходил по избе. Внезапно подскочил и испытующе заглянул в глаза Виктору. Тот в ответ улыбнулся.
– Трудно поверить! – признался Саломатин. – Дочке два месяца, а уже внук! Да еще подполковник!
– У меня правнуки, – успокоил Крайнев. – В тридцать-то лет! Мне труднее. У тебя внук когда еще родится, а мои – вот они, рядом.
– Сын Сони?
– Ефим Гольдман. У внуков такая же фамилия. Представляешь?
– Разве дело в этом? – засмеялся Саломатин. – Главное, деточки, живые, здоровенькие. Ах ты!.. Значит, правда? Все будет хорошо? Немцу хребет сломаем, войну выиграем и будем жить?
– Будем! – подтвердил Крайнев, пряча глаза.
– Виктор! – Саломатин обнял его. – Ты даже не понимаешь… Когда ты в сорок втором сказал мне, что все будет хорошо, немца побьем, а я стану генералом и Героем Советского Союза, честно скажу, подумал: «Заливает! Хочет подсластить расставание». Сегодня я полковник. Героем пока не стал, но три ордена имею. А немцу скоро хана. Ты не представляешь, как легко на сердце, когда знаешь: все будет хорошо! Можно надеяться, верить, но когда точно знаешь… Только за это тебе памятник можно ставить!
– С памятником подождем! – возразил Виктор.
– Я не в том смысле! – засмеялся Саломатин. – При жизни!
– «Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь…» – процитировал Крайнев.
– Ладно, отдыхай! – махнул рукой Саломатин. – Чувствую, не скоро доведется вновь. Неспроста этот самолет…
Саломатин оказался прав. Прилетевший ночью самолет привез пакет. В нем оказались подробные инструкции для Ильина и Крайнева. И еще один необычный документ…
Глава 8
Счастливая жизнь Эльзы Поляковой кончилась в двадцать лет. Через месяц после того, как она сменила немецкую фамилию на русскую.
Прадед Эльзы, часовых дел мастер Иоганн Шмидт, перебрался в Россию после Наполеоновских войн. В России заработать можно было куда больше, чем в разоренной войной Пруссии, где после битвы народов многим было не до часов. В Петербург Иоганн не поехал – в столице хватало часовщиков, как и в древней Москве. А вот в губернском N ощущался острый их недостаток, вследствие чего Иоганн быстро приобрел общественное положение и безбедную жизнь. Правда, в N не оказалось лютеранской кирхи, но такие вещи Шмидта мало смущали – достаток важнее. Немецких девушек в N также не имелось, поэтому Иоганн женился на дочке русского купца, для чего пришлось пройти дополнительный обряд и стать православным. Интернациональная семья обзавелась многочисленными потомками, хранившими традиции немецких предков, но ощущавшими себя русскими. В доме Эльзы говорили по-русски, но немецкий знали. Ее отец, Теодор, в русле семейных традиций стал инженером. Профессия эта сытно кормила и позволила Теодору обзавестись собственным домиком, правда, деревянным, но достаточно просторным, а также содержать кухарку и няню для детей. Профессия защитила Теодора Шмидта от революционных бурь: политикой он не интересовался, а инженеры были востребованы любой властью. Без беды все же не обошлось: в 1919 году умерла от «испанки» мать Эльзы. Самой Эльзе в ту пору было два года, поэтому горе прошло мимо ее сознания. Потеряв жену, Теодор вновь жениться не стал, сосредоточив нерастраченную любовь на детях: старшем Петере и младшенькой Эльзе. Голубоглазая, беленькая Эльза была всеобщей любимицей, ее баловали отец, старший брат и даже няня.
Дед Теодора, приживаясь в новой стране, сменил религию, внук позаботился, чтоб его дети своевременно вступили в комсомол. Без этого трудно было рассчитывать на поступление в вуз, а Теодор желал дать детям хорошее образование. Петер Шмидт получил диплом инженера в Ленинграде, Эльзу далеко от себя отец не отпустил, и она поступила в местный педагогический институт. Там познакомилась с будущим мужем. Саша Поляков был любимцем курса: веселый, обаятельный, он замечательно пел и красиво говорил. Девушки сходили по нему с ума, но Поляков выбрал Эльзу. Обиженные однокурсницы шептались: причиной выбора стала вовсе не любовь. По местным меркам Эльза считалась богачкой: у отца был свой дом, хорошее жалованье, Эльза лучше всех на курсе одевалась и не испытывала нужды в карманных деньгах. Ей и ранее завидовали, а после замужества стали вдвойне. Кто из завидовавших написал донос, Эльза так и не узнала. Через месяц после свадьбы Сашу арестовали. Поляков любил в тесной компании друзей болтать на острые темы, кто-то его высказывания аккуратно занес на бумагу и переслал куда следует. Там бумаге дали ход. Через два дня после Саши арестовали Теодора Шмидта и его сына. (Петер, получив диплом, вернулся в родной город, где работал конструктором на заводе.) Шел 1937 год, быть немцем