Через несколько дней, проведенных в основном лежа и заполненных поеданием всего, что приносил ему раб, Дионисий набрал достойный для своего возраста и телосложения вес. У него больше не кружилась голова. Даже голос окреп и перестал противно дрожать при разговоре.
Однажды, заглянув к мальчику, Актеон заключил, что его юный родственник совершенно здоров, а значит, вполне готов возобновить воспитание разума и тела, начатое под руководством родителей и старого жреца. О занятиях с Епифанием Дионисий рассказал еще в первые дни своего пребывания в Херсонесе и, удовлетворяя просьбу, продемонстрировал полученные знания.
– Епифаний знакомил меня с трудами Геродота{25} мы обсуждали с ним взгляды Платона, декламировали поэмы Гомера{26}.
Осведомленность племянника в философии, риторике и поэзии удивила и обрадовала хорошо образованного Актеона. Многие юноши не знали того, о чем с легкостью рассуждал четырнадцатилетний мальчик.
Умолчал Дионисий лишь об одном – о своих способностях проникать в мысли и чувства людей, разбираться в сути вещей и предвидеть грядущее. Он помнил, как боялся этих умений отец, как мучилась из-за них мать, и не хотел заранее насторожить и оттолкнуть от себя своего единственного родственника.
К тому же Актеон ему очень нравился. Красивый, властный, расчетливый, он совершенно преображался, когда начинал метаться по комнате и бормотать какие-то длинные складные строки. Муза превращала его в юношу, почти ровесника Дионисия. Наблюдая за этими превращениями, мальчик пытался понять, какой из двух Актеонов нравится ему больше.
Удивляло Дионисия лишь одиночество поэта. У него не было жены, не было детей. Он не чурался женщин, но ввести в свой богатый красивый дом не торопился ни одну из них.
И в то же время никто не посмел бы назвать Актеона нелюдимым. Симпосии[10] на мужской половине – в парадном андро́не – были не редки. Дионисий, по своей временной немощи не имевший возможности наблюдать за развлечениями мужчин, из соседней комнаты слышал речи гостей, в уме полемизировал, наслаждался совершенством стихов, музыки и песен. В доме изредка появлялись гетеры{27}. Но они уходили, и Актеон снова оставался одинок.
Однажды, проводив гостей, он зашел к племяннику. От веселого хозяина, только что декламирующего собственную поэму, спорящего, хохочущего, не осталось и следа. Не нужно было иметь особой проницательности, чтобы понять, что Актеона гложет тоска.
И Дионисий решился на вопрос:
– Скажи, почему ты не привел себе жену?
Актеон, коротко глянув на мальчика, увидел, что плечи его уже по-юношески широки, что первые волоски пробиваются над верхней губой, прочел в глазах скорее сочувствие, чем любопытство незрелого юнца, поэтому ответил откровенно, как ответил бы близкому другу:
– Это давняя история, Дионисий. Много лет назад в моем доме была женская половина. Там, в гинекее, сравнимая с прекрасным ирисом, проводила свое время моя жена. Кроткого нрава, веселая, любящая, она подарила мне двух сыновей.
– Где же они теперь?
Актеон стиснул голову руками.
– Болезнь унесла всех. Велика Мнемозина{28} – долго оплакивал я их. Но и Хронос{29} велик. Несколько лет назад я полюбил гетеру. Она была прекрасна, как утренняя заря, игрива, будто ручей, непредсказуема, словно море. Она писала стихи, равных которым не было и нет. Танцы ее поражали совершенством, пение не уступало пению сирены{30}.
– Где же она теперь?
– Ее убили скифы. В праздник мы вышли за стены города. На нашу радость и беспечность хватило одного невеликого отряда. С тех пор я стал поэтом… а моей женщиной – муза.
– Но к тебе приходит много красивых и умных херсонеситок. Ты наверняка мог бы снова полюбить одну из них.
Актеон засмеялся, однако эти звуки вряд ли можно было назвать смехом.
– Мальчик, в тебе просыпается мужчина? Это хорошо. Твоя любовь впереди. А я сейчас получаю наслаждение, оживляя слова. Поверь, не меньшее наслаждение, чем то, которое может подарить мужчине женщина. Оно другое, Дионисий, и в этом его прелесть.
– Но ты же грустишь после того, как в доме твоем собирается много гостей!
– Память коварна. Иногда она подбрасывает воспоминания в самые неподходящие моменты. Ладно, мальчик, обещаю тебе: как только встречу достойную женщину, способную заставить память замолчать, ты об этом узнаешь!
Накануне Актеон предупредил, что утром они пойдут в пале́стру.
– Не хочу, чтобы мой родственник огрузнел и превратился в медузу.
– Я тоже не намерен быть медузой, поэтому с радостью буду посещать гимнастическую школу! – засмеялся Дионисий. – К тому же мои прошлые занятия всегда проходили в одиночестве. Так что кроме необходимости, Актеон, у меня есть еще и любопытство.
– Замечательное качество! Многих оно приводило к вершинам.
– А честолюбие?
– Ах, вот что тебя волнует! Оно не менее плодотворно, но, видишь ли, любой подъем чреват падениями. Подстрекаемый любопытством, ты ничего не теряешь, вскакиваешь и движешься дальше. До самой вершины. А честолюбцам больнее падать, но еще больнее подниматься. Их вершина безрадостна, Дионисий!
– Почему?
– Из-за боязни упасть. – Актеон глянул на мальчика. – Ты способен вести философские беседы. Это заслуга Епифания?
– Мы много разговаривали с ним. Но я не ленюсь разговаривать и сам с собой!
– Похвально. Жалко, что возраст не позволяет тебе вести беседы на симпосиях. Ты смог бы внести в них толику разнообразия и смысла… Пока же начинай тренировать свое тело в палестре. Когда оно достаточно окрепнет, а наступающие холода помогут тебе не отвлекаться от умственных занятий, я найду учителя, с которым ты займешься историей, философией, риторикой. Поэзии и музыке я обучу тебя сам.
Чтобы попасть в палестру, им пришлось достаточно долго идти. Поскольку плавание входило в обязательный перечень искусств, которыми занимался с учениками наставник, площадка с колоннадой, где мальчики тренировали свое тело, располагалась недалеко от моря. Это был первый выход Дионисия в Херсонес. До сих пор, по настоянию лекаря, даже окрепнув, он оставался в доме Актеона.
Теперь Дионисий глазел по сторонам, много спрашивал и отвечал невпопад.
Желая показать племяннику великолепие полиса{31} хитрый Актеон не стал экономить время и пошел через агору и дальше, по главной улице. Глядя на белокаменные дома, статуи, храмы, Дионисий был почти уверен, что город светится. Он даже несколько раз зажмурился, но ощущение не проходило. Яркие одежды людей, чистое голубое небо и разноцветное море за линией построек лишь усиливали впечатление.
В какой-то момент Актеон пожалел, что совместил первый выход в город с таким важным делом, как посещение палестры. «Я сделал ошибку, послушав лекаря. Нужно было не держать мальчика взаперти, а накормить и отправить на прогулку. Новые впечатления и целебная сила красоты подняли бы его на ноги скорее пищи, которую он поглощал все эти дни».
Выйдя из дома не слишком рано – ночью Актеон творил, – к палестре они прибыли в самый разгар занятий.
Около двух десятков разновозрастных обнаженных юнцов, отдыхающих после упражнений под широким навесом, с интересом повернулись к пришедшим. Один, самый высокий, стройный, темноволосый, что-то негромко сказал и, не дожидаясь, пока другие отсмеются, пошел в сторону наставника, к которому Актеон подвел Дионисия. В нескольких шагах остановился, оперся рукой о постамент статуи атлета и принялся с интересом рассматривать колоннаду. Впрочем, уловка никого не обманула – мальчишка подслушивал.
– Хайре, Атрей! – поприветствовал Актеон мужчину – немолодого лицом, но обладавшего молодым, мощным телом.
– Хайре, Актеон. Зачем пожаловал? И кто это рядом с тобой глазеет по сторонам, сутулый, бледный и худосочный?
Слова задели, но были справедливы. Мгновенно дав себе клятву сделать все, чтобы никто и никогда не смог прилюдно назвать его худосочным, Дионисий выпрямился.
Наблюдательный Актеон ответил правильно и достаточно громко:
– Это сын моей любимой сестры Алексии, погибшей вместе с мужем и дочерью в усадьбе недалеко от Керкинитиды. Дионисию пришлось спасаться от преследовавших его скифов, пройти через всю Таврику. Он узнал ужасы пленения, истязания и голода. Как ты полагаешь, Атрей, после этого можно ли назвать моего племянника худосочным?
– Я ошибся, прости, Актеон. Мальчик получил достаточный урок. Это, я надеюсь, воспитало его дух. Ни о каком худосочии не может быть и речи. Надо только восстановить тело, и, хвала богам Олимпа, к совершеннолетию мы получим бесстрашного воина, способного защитить Херсонес, и сильного мужчину, желанного для любой самой прекрасной женщины нашего города!
Да, опытный Атрей умел исправлять свои обмолвки!
После слов наставника в голове Дионисия словно открылась какая-то заслонка, и туда хлынула… зависть! Чужая зависть. До ухода из разрушенного отцовского дома он не знал, что такое тишина. Не та, которую отмечают ушами. Тишина совершенно другого рода – когда людей приходится оценивать лишь по их словам и поступкам, когда не знаешь, что ожидает тебя завтра, не понимаешь, следует ли сделать тот или иной шаг. Такая тишина воспринималась Дионисием продолжением его телесной немощи, болезни, но теперь мир обрел привычные звуки и краски. К сожалению, возвращение способностей не было приятным.
Одновременно с омерзительным чувством зависти появилось убеждение, что имя завистника должно быть ярким, искрящимся. Скорее всего, это… это… Кирос. «Солнечный»!