он самых разных вещей. А к тому же еще ты переживаешь больше, чем я думала… И потом, в день похорон… это ведь я захотела, чтобы ты пришел, а не мама. В смысле, она, наверно, была рада твоему присутствию, что ты был, но звать Рэя – такой мысли у меня ни на секунду не возникало, и тут-то я и почувствовала, что устала. Я не была готова взвалить на себя все это. Такие муки – и только ради того, чтобы отделаться от тебя. – Она тихонько смеется.
– И это, по-твоему, все объясняет?
– У меня всегда было плохо с проявлениями нежности. – Она касается губами моего плеча.
Вы слышали? У нее всегда было плохо с проявлениями нежности. Для меня это серьезная проблема, как и для любого мужчины, в чувствительном возрасте слушавшего «The Look of Love»[99] Дасти Спрингфилд. Я ведь представлял себе, что так оно все и будет, когда я женюсь (тогда я называл это «женюсь» – сейчас использую выражения «поселиться вместе» или «поладить»). Я представлял себе сексуальную женщину с сексуальным голосом и обильным сексуальным макияжем, всеми своими порами излучающую преданность мне. А любовный взгляд, это отнюдь не выдумка – не то чтобы Дасти совсем уж водил нас за нос, – но вот только в действительности он оказывается не таким, каким виделся мне в воображении. Это не взгляд огромных глаз, пышущих желанием с просторов двуспальной кровати, едва прикрытой гостеприимно откинутым одеялом; это скорее великодушно-снисходительный взгляд, каким мать смотрит на своего карапуза, или взгляд изумленного недовольства, или даже болезненно-заботливый взгляд. А как же любовный взгляд по Дасти Спрингфилд? Выкиньте из головы. Это такой же миф, как и экзотическое белье.
Женщины напрасно сетуют на средства массовой информации, насаждающие стандарты женской красоты. Ведь мужчины прекрасно понимают: не всем же иметь грудь Брижит Бардо, шею Джеми Ли Кёртис и задницу Фелисити Кендалл, а потому особо не возражают против такого несовершенства. Естественно, мы отдадим предпочтение Ким Бэсингер перед Хэтти Джакс, точно так же как женщины предпочтут Кеану Ривза Бернарду Маннингу,[100] но внешняя привлекательность не самое главное – главное, насколько ты способен опустить планку. Мы довольно быстро сообразили, что джеймс-бондовские девушки – не про нашу честь, но осознание того, что женщины вряд ли когда-нибудь будут смотреть на нас теми же глазами, какими Урсула Андресс смотрела на Шона Коннери или хотя бы Дорис Дей смотрела на Рока Хадсона,[101] к большинству из нас приходило гораздо медленнее. Ко мне оно, похоже, до сих пор не пришло.
Я начинаю, как мне кажется, привыкать к мысли, что Лора вполне могла бы стать той женщиной, с которой я готов провести остаток жизни (или, по крайней мере, начинаю привыкать к мысли, что без нее я настолько несчастен, что искать ей замену просто не стоит). Но намного тяжелее привыкнуть к мысли о том, что мои детские представления о романтических отношениях, дамском белье, домашних ужинах при свечах и томно тлеющих взглядах не имеют ничего общего с действительностью. Вот о чем должна болеть голова у женщин; вот почему мы порой плошаем в ответственный момент. Дело вовсе не в целлюлите и не в шершавых пятках. Дело в… в… оплеванных мечтах.
28
Недели через две, в течение которых у нас было много разговоров, много секса и терпимое количество споров, мы идем ужинать к Лориным друзьям Полу и Миранде. Вам это может показаться пустяком, но для меня поход к ним очень важен – как вотум доверия, как подтверждение моего статуса и сигнал внешнему миру, что минимум несколько ближайших месяцев Лора предполагает провести со мной. Мы с ней всегда расходились во взглядах на Пола с Мирандой, которых я не видел ни разу в жизни. Лора и Пол пришли работать в юридическую фирму приблизительно в одно и то же время, и между ними сложились хорошие отношения, так что, когда ее (и меня) пригласили в гости, я идти отказался. Мне не нравилось ни то немногое, что я знал о Поле, ни то, с каким воодушевлением отзывалась о нем Лора. Когда же она в надежде, что я пойму, какую глупую ошибку совершаю, сообщила, что там будет некая Миранда, я наговорил ей лишнего. Я сказал, что он как раз один из тех, с кем ей с ее нынешней умопомрачительной работой впредь и положено водить компанию, в которую я не вписываюсь, и она рассердилась, тогда я поднял градус и начал предварять каждое упоминание его имени определением «этот кретин», а еще приписал ему бабий голос и полный набор склонностей и привычек, скорее всего, ему не свойственных, и Лора рассердилась уже по-настоящему и пошла в гости одна. А потом мне стало неудобно, что я столько раз ни за что ни про что обозвал Пола кретином, и поэтому, когда Лора пригласила их к нам, я смотал из дому и не возвращался до двух ночи, хотя и знал, что у них ребенок и к половине двенадцатого они точно уйдут. После всего этого я очень оценил, когда Лора сказала, что они снова зовут нас, – во-первых, она не махнула на меня рукой, а во-вторых, повторное приглашение означало еще и то, что она рассказала им о нашем воссоединении, и вряд ли в ее рассказе все было так уж плохо.
Стоя на ступеньках их дома (отнюдь не роскошного, обычного дома с тремя спальнями в Кенсал-Грин), я тереблю пуговицу на ширинке своих «пятьсот первых»; есть у меня такой тик, и Лора, по вполне понятным причинам, его не выносит. Но сейчас она улыбается, глядя на меня, и, чтобы приободрить, пожимает мне руку (другую, не ту, что занята в области паха), и не успеваю я оглянуться, как мы уже в прихожей, где на нас обрушивается шквал улыбок, поцелуев и приглашений к знакомству.
Пол оказывается высоким и симпатичным, с длинными темными волосами (не стильно длинными, как стригут в парикмахерской, а скорее напоминающими прическу компьютерщиков, которым все недосуг постричься) и густой щетиной. На нем тертые коричневые вельветовые штаны и футболка с изображением чего-то зеленого: не то ящерицы, не то дерева, не то какого-то овоща. Я жалею, что у меня не расстегнуто несколько пуговиц на ширинке, – с легким беспорядком в одежде я не чувствовал бы себя рядом с Полом чересчур вырядившимся. Миранда, как и Лора, одета в мешковатый свитер и леггинсы, на носу у нее вполне себе симпатичные очки без оправы, и сама она вполне себе симпатичная пухленькая блондинка, не такая пухленькая, как Дон Френч, но достаточно для того, чтобы это сразу бросалось в глаза. Таким образом, ни туалеты, ни дом, ни хозяева не вызывают у меня робости, да еще и хозяева настолько милы со мной, что в какой-то момент я расчувствовался чуть не до слез: при всей моей неуверенности в себе я не сомневаюсь, что они мне очень рады – не знаю, потому ли, что мне как-то удалось снискать их расположение, или благодаря Лориным рассказам о том, как она довольна теперешним состоянием дел (и даже если я ошибся и они всего лишь лицедействуют, кому какая разница, коль скоро актеры так мастерски справляются со своими ролями?).
Мы не ведем бесед типа «как-бы-вы-назвали-свою-собаку», поскольку, с одной стороны, каждый из нас знает, чем занимаются остальные трое (Миранда преподает английскую литературу в колледже для взрослых), а с другой – сегодня не такой вечер. Пол и Миранда задают Лоре вопросы об отце, и она рассказывает им про похороны, не всё, но кое-что, и среди прочего даже что-то такое, о чем мне не говорила: прежде чем отдаться боли и скорби, она была потрясена моментально промелькнувшей у нее в голове мыслью: «Боже, а ведь ничего такого взрослого со мной еще не случалось».
Миранда рассказывает, как умирала ее мать, и мы с Полом задаем ей вопросы, потом Пол и Миранда спрашивают меня о моих родителях, а дальше разговор каким-то образом переходит на то, чего каждый из нас ожидает от жизни и что нам в ней не нравится, и еще… Даже не знаю. Признаваться в этом немного глупо, но, о чем бы мы ни говорили, я чувствую себя абсолютно комфортно – я никого не боюсь, меня внимательно слушают, а Лора к тому же время от времени посылает ласковые взгляды, и это меня очень поддерживает. И не то чтобы кто-либо из нас сказал хоть что-нибудь особо запоминающееся, глубокомысленное или остроумное: дело скорее в общем настрое. Первый раз в жизни я кажусь себе персонажем сериала «На четвертом десятке»,[102] а не персонажем… не персонажем пока что еще не снятого сериала о трех чуваках, работающих в музыкальном магазине и целыми днями обсуждающих начинку сэндвичей и саксофонные соло. Мне это нравится. Да, я прекрасно понимаю: «На четвертом десятке» – это слащаво, ходульно, немодно и по-американски. Но когда сидишь в своей жалкой квартирке в Крауч-Энде, когда твой бизнес катится псу под хвост, а подруга слиняла с верхним соседом, непоследняя роль в сериале «На четвертом десятке» со всем, что к ней прилагается: детьми, женитьбами, барбекю, работой, компактами с доброй старой музыкой, – представляется чем-то безусловно недосягаемым.
Впервые я влюбился лет за пять до того, как на моем горизонте возникла Элисон Эшворт. Мы с родителями тогда отдыхали в Корнуолле, и за столиком рядом с нами завтракала парочка молодоженов, мы с ними познакомились, и я влюбился в них обоих. Не в нее или в него, а в них как в единое целое. (Сейчас, вспоминая о том времени, я склоняюсь к мысли, что своими фантастическими идеями об отношении полов я был обязан им не меньше, чем Дасти Спрингфилд.) По моему разумению, каждый из них, как это иногда бывает с молодоженами, старался показать другому, насколько здорово он умеет ладить с детьми, продемонстрировать, что из него получится великолепный отец, а она станет потрясающей матерью, мне же это было только на руку: они брали меня с собой купаться и гулять по морским отмелям, купили мне воздушного змея, а когда они уехали, я чуть не умер от горя.
Сегодня вечером со мной происходит нечто похожее. Я влюбляюсь в обоих, в Пола и Миранду, со всем тем, что у них есть, с тем, как они относятся друг к другу, как дают мне ощутить себя новым центром их вселенной. Я в восторге от них и хочу впредь всю оставшуюся жизнь непременно встречаться с ними дважды в неделю.