– Обалдеть можно, – говорит Мэри после концерта. – Я и не думала, что из этой затеи выйдет что-нибудь путное, а таки вышло. И мы оба заработали. Мне это всегда поднимает настроение.
У меня настроение отнюдь не приподнятое – теперь, когда все позади. Полдня я работал в таком месте, куда многие хотели попасть, что для меня, как выяснилось, было очень важно – я чувствовал себя… чувствовал себя… чувствовал себя… ну давай же!.. мужественным. Ощущение пугающее и в то же время уютное.
Мужчины не работают на тихих, безлюдных улочках в Холлоуэе: они работают в Сити и в Уэст-Энде, на заводах, в шахтах, в полицейских участках, в аэропортах и в офисах. Они работают там, где работает много других людей, и им приходится затратить массу усилий, чтобы заполучить такую работу, и, наверно, вследствие этого они не живут с постоянным ощущением, что настоящая жизнь обходит их стороной. А я, я не чувствую себя центром даже собственной вселенной, и куда уж мне возомнить, что я стал центром вселенной для кого-то другого. Когда последний человек покидает магазин и я запираю за ним дверь, меня вдруг охватывает паника. Я понимаю: с магазином надо что-то сделать – продать его, спалить, да что угодно! – и заняться карьерой.
30
Взгляните:
Пятерка профессий, о которых я мечтал
1. Журналист в New Musical Expresse[105],1976–1979.
Чтобы познакомиться с участниками The Clash, Sex Pistols, с Крисси Хайнд, Дэнни Бейкером и т. д. Чтобы на халяву получать пластинки, в том числе и хорошие. Со временем стать ведущим телевикторины или чего-нибудь еще в этом роде.
2. Продюсер на Atlantic Records, 1964–1971 (приблизительно).
Чтобы познакомиться с Аретой Франклин, Уилсоном Пикеттом, Соломоном Бёрком и т. д. Чтобы на халяву получать пластинки (возможно), в том числе и хорошие. Заработать кучу денег.
3. Музыкант (что играть – не важно, главное, чтобы не классику и не рэп).
Тут все и так понятно. Я бы запросто согласился выступать в составе каких-нибудь The Memphis Horns – совсем не обязательно становиться Хендриксом, Джаггером или Отисом Реддингом.
4. Кинорежиссер.
Опять же все равно какой, но желательно не немецкий и не в немом кино.
5. Архитектор.
Пункт номер пять вас, понятно, удивил, но дело в том, что в школе у меня всегда были хорошие отметки по черчению.
Вот и все. Это даже не первая пятерка профессий моей мечты: пункты шестой и седьмой, которые я, по условию задания, вынужден был бы опустить, не существуют в природе. Честно говоря, о профессии архитектора я никогда всерьез не помышлял – просто мне подумалось, что, если я недоберу до пяти, перечень выйдет совсем уж убогим.
Я составил его по совету Лоры, и, так как ничего умного мне в голову не приходило, он получился весьма идиотским. Сначала я не собирался показывать его Лоре, но потом что-то такое на меня нашло – то ли жалость к себе, то ли зависть, то ли еще что, – и я показал.
Она реагирует спокойно.
– Стать тебе, что ли, архитектором?
– Почему нет?
– На него семь лет надо учиться.
Я пожимаю плечами.
– Ты готов на это пойти?
– Вообще-то не думаю.
– Вот и я тоже не думаю.
– Не уверен, что мне так уж хочется быть архитектором.
– Ты составил список из пяти профессий, которыми хотел бы заняться вне зависимости от того, какое для этого нужно образование, какая эпоха на дворе и сколько будут платить, и одна из них тебе не очень нравится.
– Ну я и отвел ей последнее место.
– Ты что, правда с большим удовольствием стал бы журналистом в New Musical Express, чем, скажем, путешественником эпохи Великих географических открытий или королем Франции?
– Боже мой, конечно.
Она качает головой.
– А в твоем списке что было бы?
– Куча всего. Я могла бы стать драматургом. Балериной. Музыкантом, да, а еще живописцем, или университетской преподавательницей, или романисткой, или выдающимся шеф-поваром.
– Шеф-поваром?
– Да. Я была бы очень рада иметь способности к кулинарии. А ты?
– Не возражал бы. С другой стороны, по вечерам работать неохота. Но я все равно не возражал бы.
– Выходит, тебе лучше оставаться при своем магазине.
– С чего ты взяла?
– А разве ты не предпочел бы его профессии архитектора?
– Пожалуй, предпочел бы.
– Вот видишь. Среди профессий, о которых ты мечтаешь, эта идет пятым номером, а остальные четыре – вообще полный бред. Так что сиди себе в магазине и не дергайся.
Я не говорю Дику и Барри о том, что подумываю завязывать с магазином. Зато я предлагаю им составить пятерки профессий, о которых они мечтают.
– А разбивать можно? – спрашивает Барри.
– В смысле?
– Ну, типа, саксофонист и пианист считаются за две профессии?
– Да, за две.
В магазине наступает тишина, на какое-то время он превращается в класс начальной школы во время сочинения: дети грызут ручки, зачеркивают написанное, хмурятся, а я заглядываю им через плечо.
– А басист и гитарист – тоже две?
– Не знаю. Да нет, скорее одна.
– Что, по-твоему, получается, Кит Ричардс занимается тем же, чем Билл Уаймен?[106]
– Я не говорил…
– Кто-нибудь просто обязан им это сказать. А то они, бедные, живут и не знают.
– А например, кинообозреватель и музыкальный обозреватель? – спрашивает Дик.
– Одно и то же.
– Отлично. Больше места для других.
– Да? И для каких же?
– У меня первые – пианист и саксофонист. С обозревателем остается еще две.
И все в том же роде. Как выясняется, мой список отнюдь не был эксцентричным. Его мог составить кто угодно. В буквальном смысле кто угодно. Кто угодно из сотрудников Championship Vynil – это уж точно. Никто не задает вопроса, с дефисом или без пишется «юрисконсульт». Никто не интересуется, ветеринар и врач – это одна профессия или две разные. Дик и Барри безвозвратно затеряны в студиях звукозаписи, гримерках и барах с живой музыкой.
31
Мы с Лорой приезжаем в гости к моим родителям, и сразу возникает ощущение, что визит наш какой-то официальный, словно мы собираемся о чем-то им объявить. Мне кажется, это ощущение исходит от них, а не от нас. Мама надела платье, а отец не убегает то и дело производить дурацкие манипуляции со своим непотребным домашним вином и даже ни разу не тянется к телевизионному пульту; он спокойно сидит в кресле, слушает и задает всякие вопросы, так что при неполном освещении может даже сойти за нормального человека, беседующего с гостями.
С родителями гораздо легче, когда у тебя есть подруга. Не знаю почему, но это так. В присутствии девушки мать с отцом и ко мне расположеннее, и самим им уютнее – Лора служит нам своего рода живым микрофоном, без которого мы бы с трудом слышали друг друга.
– Вы смотрите «Инспектора Морса»?[107] – спрашивает Лора.
– Нет, – говорит мой отец. – Это же повтор. А мы еще в первый раз записали.
Как это на него похоже. Ему недостаточно сказать, что он слишком крут, чтобы смотреть повторы; нет, ему непременно надо еще и приврать для красоты.
– Когда показывали в первый раз, у вас не было видеомагнитофона, – вполне резонно замечаю я.
Отец притворяется, что не слышит.
– Зачем ты это сказал? – спрашиваю я его.
Он подмигивает Лоре так, будто речь идет о непонятной посторонним семейной шутке. Она улыбается в ответ. Чья это семья, в конце-то концов?
– Кассеты можно купить, – говорит он. – Фирменные.
– Знаю. Но и покупных кассет у вас нет. Скажешь, не так?
Отец опять притворяется, что не слышит меня. Здесь, не будь Лоры, мы обязательно бы переругались. Я сказал бы ему, что он либо сумасшедший, либо лжец, либо и то и другое вместе, мать попросила бы меня успокоиться и не делать из мухи слона и т. п., а я бы спросил, неужели ей целыми днями приходится выслушивать такое, и дальше пошел бы крик.
А при Лоре… Я бы не сказал, что ей так уж сильно нравятся мои родители, но она, очевидно, считает, что родители – это, в принципе, хорошо и поэтому к их причудам и заскокам надо относиться с любовью и пониманием, а не агрессивно. Она воспринимает выдумки, хвастовство и непоследовательность моего отца как волны, как гигантские прибойные валы и умело скользит по ним, явно получая от этого удовольствие.
– Они же очень дорого стоят, да? Эти фирменные кассеты? – говорит Лора. – Несколько лет назад я купила две штуки Робу на день рождения и, представьте, потратила на них без малого двадцать пять фунтов!
Она совсем потеряла совесть. Для нее двадцать пять фунтов – деньги не бог весь какие, но она знает, что для них это много, и в нужный момент моя мать издает громкий испуганный стон. Тут мы начинаем обсуждать цены – на все на свете: на шоколад, на недвижимость – и забываем о возмутительном отцовском вранье.
Когда мы моем посуду, наступает мамина очередь отличиться.
– Я рада, что ты снова с Робом и присматриваешь за ним, – говорит она. – Одному Богу известно, на что становится похожа его квартира, когда он сам за собой ухаживает.
Это по-настоящему бесит меня, потому что:
а) я специально просил ее не упоминать о временном отсутствии Лоры в моей жизни,
б) женщинам вообще, а Лоре в особенности, не говорят, что чуть не главное их призвание – присматривать за кем-то вроде меня,
в) из нас двоих я чистоплотнее, и в Лорино отсутствие квартира была даже чище, чем при ней.
– Я и не знал, мама, что ты даешь себе труд проверять состояние нашей кухни.
– Мне и проверять ничего не надо. Я же хорошо тебя знаю.
– Ты знала, каким я был в восемнадцать лет. Какой я теперь, ты ни капельки не знаешь.
Откуда взялось это «ни капельки», место которому только в детской дразнилке? Как это откуда? Да прямиком из 1973 года.