– Он гораздо чистоплотнее меня, – говорит Лора просто и весомо.
Я, с тех пор как впервые был вынужден притащить Лору к родителям, раз десять слышал эту фразу, неизменно произносимую точь-в-точь таким же тоном.
– Да-да, конечно, он хороший парень. Я просто желаю ему поскорее разобраться с собой.
– Он разберется.
И обе дружелюбно смотрят на меня. О, да, сначала унизили, а теперь оказывают покровительственную заботу, но при всем при том кухня сейчас согрета искренней взаимной приязнью троих людей, тогда как раньше вместо этой приязни воцарилась бы взаимная же озлобленность, и все бы кончилось мамиными слезами, а я бы ушел, хлопнув дверью. Мне больше нравится так, как сейчас; я жутко рад, что Лора здесь, с нами.
32
Плакаты-объявления. Отличная вещь. За всю мою жизнь у меня лишь однажды возник творческий замысел, и заключался он в том, чтобы устроить фотовыставку таких плакатов. Подготовка экспозиции заняла бы у меня двадцать или тридцать лет, зато результат был бы впечатляющим. Вот, например, вся витрина заколоченного магазина на противоположной стороне улицы увешана ценными историческими документами: плакатами, рекламирующими бой боксера Фрэнка Бруно, антифашистский митинг, последний сингл Принца, какого-то комика родом из Вест-Индии, а еще уйму всяких концертов. Но пройдет всего пара недель, и все они исчезнут, похороненные под зыбучими песками времени – или, во всяком случае, под рекламой нового альбома U2. Не правда ли, это передает дух эпохи? (Открою вам один секрет: на самом деле я приступил к воплощению замысла. В 1988-м я сделал мыльницей три снимка такой же обклеенной плакатами витрины одного пустующего магазинчика на Холлоуэйроуд, но потом его кто-то арендовал, и тут мой запал иссяк. Снимки получились хорошими – или, скажем так, неплохими, – но разве кто-нибудь позволит мне устроить выставку из трех фоток?)
Время от времени я проверяю себя: рассматриваю объявления, чтобы убедиться, что мне знакомы названия групп, о чьих концертах они извещают. Увы, но все чаще названия ни о чем мне не говорят. Раньше-то я знал все до единого имена и названия, каким бы кретинам они ни принадлежали, на каких бы площадках их обладатели ни выступали. Потом, года три или четыре назад, перестав прочитывать от корки до корки всю музыкальную прессу, я начал замечать, что знаю уже не всех исполнителей, играющих в пабах и небольших клубах; а в прошлом году две команды с абсолютно неизвестными мне названиями давали концерты в «Форуме». Не где-нибудь, в «Форуме»! В зале на полторы тысячи человек! Одна тысяча пятьсот человек придут слушать команду, о существовании которой я даже не подозревал! Когда это случилось в первый раз, у меня на весь вечер испортилось настроение – скорее всего, потому, что я имел глупость признаться в своей невежественности Дику и Барри. (Барри чуть было не лопнул от хохота; Дик не отрывал глаз от своего пива – он был слишком огорошен, чтобы встречаться со мной взглядом.)
И вот я снова иду проверить себя (Принц, к счастью, на месте, и, значит, я уже набрал хотя бы одно очко; в тот день, когда я не наберу ни одного, настанет самое время повеситься) и вдруг замечаю плакат, который кажется мне знакомым. «ПО НАСТОЯНИЮ ПУБЛИКИ! – говорится в нем. – СНОВА ОТКРЫВАЕТСЯ „ГРАУЧО КЛАБ“!» И ниже: «КАЖДУЮ ПЯТНИЦУ НАЧИНАЯ С 20 ИЮЛЯ». Я целую вечность стою перед ним, разинув рот. Плакат того же размера и цвета, что был когда-то у нас. У них даже хватило наглости содрать наш дизайн и логотип: очки и усики Граучо Маркса, вписанные в конечную «о» слова «Граучо», и сигара, торчащая из баранки (видимо, для этой загогулины существует какой-то правильный полиграфический термин, но мы называли ее именно так) буквы «б» в слове «клаб».
На наших тогдашних постерах внизу обычно было указано, какую музыку я ставлю, а в самом конце по моему настоянию упоминалось имя неподражаемого, талантливого диджея, обреченно мечтающего стать когда-нибудь культовым. У этого постера нижней части не видно – какая-то группа сплошь заклеила ее своими крошечными объявлениями. Я отдираю их и читаю: «СТАКС, АТЛАНТИК, МОТАУН, РИТМ-ЭНД-БЛЮЗ, СКА, МЁРСИ-БИТ И, НЕ ИСКЛЮЧЕНО, ЧТО-НИБУДЬ МАДОННЫ – ТАНЦЕВАЛЬНАЯ МУЗЫКА ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ, ДИДЖЕЙ РОБ ФЛЕММИНГ». Приятно узнать, что и через столько лет я занимаюсь все тем же.
Стоп. Как, собственно, это понимать? Возможных объяснений только три: а) это плакат 1986 года, и его недавно раскопал специализирующийся на плакатах археолог; б) я решил заново открыть клуб, заказал плакаты, развесил их, а потом был сражен тяжелым приступом амнезии; в) кто-то другой решил открыть для меня клуб. Я склоняюсь к мысли, что третье объяснение наиболее вероятное, и иду домой дожидаться Лору.
– Запоздалый подарок на день рождения. Мне эта идея пришла в голову, когда я жила с Рэем, и так понравилась, что меня даже стало раздражать, почему мы больше не вместе. Может, потому-то я и вернулась. Ты рад? – После работы она зашла куда-то выпить с коллегами и сейчас слегка пьяна.
Никогда ни о чем таком не думал, но рад. Напрягся и заробел: надо ведь раскопать соответствующие диски, раздобыть аппаратуру – и тем не менее рад. Потрясен – так будет точнее.
– Ты не имела права решать за меня, – говорю я ей. – А что, если…
– Что «если»?
– А что, если у меня другие неотложные планы?
– У тебя разве бывают неотложные планы?
– Не в том дело.
Ума не приложу, зачем всякий раз строить из себя вот такого – надутого и неприступного, мол, сам со своими делами разберусь. Мне бы залиться слезами любви и благодарности, а не надуваться.
Она вздыхает, плюхается на диван и скидывает туфли:
– Ух какие мы. Ну да все равно не откажешься.
– Я подумаю.
В один прекрасный день, когда мне предложат нечто подобное, я живо соглашусь, скажу: спасибо огромное, просто великолепная идея, как мило с вашей стороны, давно об этом мечтал. Увы, этот день еще не настал.
– Ты знаешь, что мы тоже выступаем? – говорит Барри.
– Только через мой труп.
– Лора сказала, что разрешит, если я помогу с постерами, ну и с остальным.
– Надеюсь, вы не собираетесь ловить ее на слове?
– Естественно, собираемся.
– Не будете играть, получите десять процентов выручки.
– Нет, мы сыграем.
– Черт, что за ерунду она затеяла? Ладно, двадцать процентов.
– Нам необходимо выступить.
– Сто десять процентов. Это мое последнее слово.
Он смеется.
– Я серьезно. Придет человек сто, вход – пятерка с носу, то есть я предлагаю вам пятьсот пятьдесят фунтов. Все эти деньги я готов отдать за удовольствие не слышать вас.
– Роб, мы лучше, чем ты думаешь.
– Не верю. И послушай, Барри. Придут Лорины сослуживцы, люди, у которых дома собаки, дети и пластинки Тины Тернер. Как вы с ними уживетесь в одном подвале?
– Это пусть они с нами уживаются. И между прочим, мы уже больше не называемся Barrytown. Ребятам надоело, что я Барри из Barrytown. Мы теперь SDM. Sonic Death Monkey.
– Sonic Death Monkey…
– Как тебе? Дик одобрил.
– Барри, ты же давно разменял четвертый десяток. Ради самого себя, ради своих друзей, ради своих мамы с папой ты не должен петь в группе с таким названием.
– Ради себя, Роб, я должен дойти до самого предела, а наша группа как раз и доходит до предела. И даже дальше идет.
– Вот именно, если попадетесь мне на глаза в пятницу вечером, обещаю устроить вам что-нибудь совсем уж запредельное.
– Этого-то мы и хотим. Отклика. А если Лорины буржуи-адвокаты станут воротить нос, так и шли бы они… Пусть побесятся – найдем на них управу. Мы готовы ко всему. – Он издает смешок, который по наивности считает демоническим.
Кое-кому вся эта история могла бы показаться весьма забавной. Кое-кто сделал бы из нее анекдот, повторяя его слово в слово даже при виде разносимого вдребезги клуба, даже при виде того, как толпа рыдающих адвокатов ломится к выходу, брызжа кровью из ушей. Я отношусь к этой истории по-другому. Я сворачиваю ее в тугой клубок нервозного страха и от греха подальше прячу у себя в потрохах, где-то между пупком и задним проходом. Но даже Лора не видит повода для беспокойства.
– Это только для первого раза. И потом, я сказала, что выступление продлится максимум полчаса. А то, что пара моих приятелей сбежит, так ничего страшного – все равно они не смогут каждую неделю звать бебиситтеров.
– Сама знаешь, мне надо заплатить аренду. А еще за квартиру…
– Все уже сделано.
От одной этой коротенькой фразы что-то у меня в голове перещелкивает. Я вдруг умолкаю. И дело не в деньгах, а в том, как она обо всем умеет позаботиться: просыпаюсь я тут как-то утром и вижу, что она роется в моих синглах, отбирая из них те, что, как она помнит, я когда-то крутил, и складывает их в специальные сумки, которые я раньше носил с собой в клуб, а потом они много лет пылились в шкафу. Она поняла, что, не получив пинка под зад, я с места не двинусь. А еще поняла, как счастлив я был, занимаясь всем этим. И с какой стороны ни посмотреть, вывод напрашивается только один: что бы она для меня ни делала, она делает это из любви ко мне.
Я уступаю порыву, который в последнее время усиленно давил в себе, и обнимаю ее:
– Извини, я веду себя как дурак. На самом деле я ценю все, что ты для меня делаешь, и знаю, ты делаешь это из лучших побуждений, и я тебя люблю, хотя по мне сразу и не скажешь.
– Все нормально. Да вот только ты вечно какой-то дерганый.
– Знаю. Но сам не понимаю отчего.
Если бы мне пришлось-таки высказать догадку, отчего я такой дерганый, я свалил бы все на не самое приятное ощущение – ощущение того, что я попался. Мне, в некотором смысле, было бы уютнее не чувствовать себя так прочно привязанным к ней; мне было бы уютнее, если бы все те радужные предчувствия и сладкие предвкушения, какие бывают в пятнадцать, двадцать и даже двадцать пять лет, когда ты уверен, что в любой момент у тебя в магазине, офисе или на дружеской вечеринке может возникнуть совершеннейшее в мире создание… если бы все это по-прежнему оставалось где-нибудь тут, спрятанным в заднем кармане штанов или нижнем ящике стола. Но нет, похоже, все в прошлом – от такого кто угодно станет дерганым. Мы с Лорой теперь одно, и бессмысленно притворяться, что это не так.