осредство иностранных негоциантов. Когда у сеньора больше не было наличных, он испытывал искушение взять товар прямо со склада.
Но, по примеру крестьян, кормивших нацию, купцы, которые ее обогащали, не имели иного выбора, кроме как удовлетворять аппетиты своих обременительных защитников.
Последним 1569 год представлялся годом богатства, роскоши: Нобунага торжественно восстановил сёгунский дворец, давно сгоревший, и построил «Нидзё госё» — удачный компромисс между княжескими палатами былых времен и укрепленными резиденциями военных вождей, без которых в то суровое время и при новой стратегии обойтись было нельзя.
Что же, на дымящихся руинах древнего прошлого Японии еще можно было что-то отстроить? Из той былой пышности, от которой остались лишь ностальгические воспоминания? И скоро над массой наскоро возведенных крыш из простой дранки, держащихся на крестовинах из коротких брусьев, — однообразным покровом обычных домов, поднимутся внушительные черепичные кровли правительственных зданий? И сквозь облака, которые скапливались во впадине, где располагался Киото, и которыми художники умело пересекали свои картины, наконец можно будет видеть что-то другое, кроме языков пожаров либо толп лохматых и машущих руками солдат, занятых своим делом?
Возможно, но мира следовало ждать еще не завтра, даже если страх порой бывал хорошим советчиком — когда, например, он дал Нобунага возможность занять всю провинцию Исэ, не встретив сопротивления и не услышав голоса совести. Только последний из Кусуноки, неспособный этому противостоять, но бесстрашный, удалился в монастырь, откуда он будет взирать на мир, чувствуя себя еще сильней, чем когда смотрел с высоты своих укреплений. Велико было искушение расправиться с ним, но вовремя вмешался Хидэёси: такие личности мертвые еще опасней, чем живые! Времена неощутимо менялись. Нобунага и его кровожадность уже принадлежали прошлому, Япония поворачивалась к своим всегдашним великим ориентирам — императору, феодальной знати, Китаю и к чувству нравственного долга. Это был наилучший шанс для Хидэёси: как многие лидеры, вышедшие из низов, он ни о чем так не мечтал, как об отождествлении с национальной традицией, и если заявлял о готовности ради этого к любым революциям, то старался закрыть за собой дверь, чтобы другие смутьяны не сокрушили того, что восстановил он. Пришло время вдохновенных завоевателей, рыцарей, для которых война — только средство служения порядку.
Может, и императорские чиновники тоже чувствовали, что ветер меняется? Используя сегментарный календарь того времени в китайском духе, двор как раз объявил, что меняет название эры, выражая таким образом, через новую фазу лунного календаря, надежду на обновление мира, на то, что он станет милосердней и будет проявлять больше истинного почтения к старинным японским ценностям.
На первый взгляд эта идея выглядела эффективной — во всяком случае, шла на благо архитектуре: разве не было настоятельно необходимым восстановить и построить дворцы для церемонии провозглашения новой эры? Императорская наживка, на которую приманивали феодалов, порой пренебрегавших самой элементарной осторожностью. Например, Нобунага — он послал в Киото основные силы войска под двумя предлогами: помощи в строительстве и достойного участия в церемониальных смотрах. Но гарнизоны на его базах Киёсу в Овари и Гифу в Мино соответственно ослабли, о чем вражеские шпионы немедленно доложили своим хозяевам. И некоторые из последних, как бы они тоже ни были заняты в столице, увидели в этом соблазнительную возможность для удара. И совсем уж легкомысленно — надо ли обвинять в этом Хидэёси? — семейство Ода, словно на пустом месте, испортило отношения с семейством Асакура, властителями области, расположенной к северу от Мино и выходящей на Японское море. Более того: враждебность со стороны Асакура немедленно повлекла за собой, вследствие хитросплетения союзов и дружеских связей, враждебность Асаи Нагамаса — того самого, чей поспещно заключенный брак с сестрой Нобунага едва не обернулся трагедией, если бы не бурлескное вмешательство танцующего Хидэёси. А ведь силы всех этих семей, и рода Ода, и рода Асаи, как раз находились в Киото под официальным предлогом восстановления старинных дворцов — ситуация взрывоопасная! Асаи мобилизовали своих союзников во имя Асакура и сёгуна, защитником которого, на их взгляд, Нобунага не имел права считаться — он только что проявил вероломство, без предупреждения напав на две крепости семьи Асакура, несправедливо обвиненной в том, что она выражает верность недостаточно усердно. К счастью для Нобунага, он, непредсказуемый игрок, нашел такой козырь, на какой не слишком рассчитывал, — Токугава Иэясу.
Иэясу, когда еще был ребенком, в свое время попал в руки семейства Ода, а именно отца Нобунага, которому семья его передала в качестве заложника, — мальчик несомненно тяжело пережил то, что свои его оставили, и оценил, что хозяин не стал его мучить. Став взрослым, он помог Нобунага сокрушить род Имагава; потом возникли официальные союзные отношения вместе с неминуемым браком — дочери Нобунага и старшего сына Иэясу; для человека происхождения скорее скромного, как Нобунага, родство с отпрыском Иэясу, потомком императорского рода Мацудайра, было весьма престижным. Как раз в этот драматический момент тот же Иэясу, человек бесспорно родовитый и высокого рода, берет на себя выполнение самой решительной акции, какая может быть, — без дальнейших церемоний осуществить военную оккупацию Киото, не заботясь ни о легитимности, ни о союзах, которые всегда ненадежны.
Так в истории высунулись уши третьего и последнего из великих диктаторов, создавших современную Японию. Одна гравюра XVIII в. увековечит его в комическом виде: Нобунага при помощи своего полководца Акэти Мицухидэ, перевязав лоб характерной повязкой чернорабочих, с огромным напряжением и весь в поту, растирает густую смесь риса с водой, из какой делают моти — традиционные новогодние пирожки. На втором плане Хидэёси, узнаваемый по обезьяньему лицу, искаженному усилием, тоже с полотенцем рабочего на лбу, неутомимо месит тесто, придавая ему необходимую тонкую структуру. Наконец, на заднем плане восседает на троне Токугава Иэясу, безмятежный, сверкающий парадными доспехами; он спокойно и важно поглощает пирожок, плод тяжелого труда двух остальных персонажей.
Несомненно, в том 1570 году в Киото он уже лелеял надежду на это.
Итак, целью была военная оккупация Киото. Однако это проще было сказать, чем сделать! Киото, закрытый с трех сторон горами, можно было изолировать, умело расставив заслоны, но при условии, что не забудешь о четвертой стороне, обращенной к Внутреннему морю, где как раз готовились высадиться отряды Асакура. Все та же угроза с моря, связанная со своеволием ветров, непредсказуемая и неизменно внушавшая страх! На земле шпионы быстро проводили разведку и позволяли почти ежедневно отмечать перемещения врага, но что они могли сделать на море, если флот мог воспользоваться прикрытием тумана — или, с большим риском и бесшумно, пройти ночью?
Хидэёси встал в арьергарде, между Киото и побережьем; говорят, он имел в распоряжении три тысячи солдат, и это ему казалось недостаточным, с учетом территории — обширной долины реки Ёдо. Он также знал, как и все его противники, что это сражение несомненно будет решающим и что на кону стоит судьба исторического союза: защитник, надлежащим образом признанный сёгуном и императором (может быть, эта легитимность и предрешила выбор Иэясу), выступает против врагов, которые, оспаривая у него это достоинство, тем самым вновь ставят под вопрос значимость императорских решений. Казуистика? может быть; право сильного? конечно; но все смутно чувствовали, что предстоящая битва определит далеко не только участь этих непрочных альянсов.
Хидэёси опасался худшего — он понимал, что слаб. Верный старым приемам, магия которых срабатывала всегда, он велел расставить вокруг свои штандарты и с наступлением вечера зажечь со всех сторон большие костры, чтобы создать видимость огромной армии. Эта хитрость, древняя, как сама война, тем не менее произвела свой эффект: Асакура Ёсикагэ, прибыв ночью, велел разбить бивак, чтобы собраться с мыслями, а его армия заснула, изнуренная морским путешествием. Ёсикагэ не торопился — гонцы сообщили ему, что это огни всей армии Нобунага, зажатой меж своих противников и лихорадочно готовящейся к отступлению. Непростительная наивность для военного вождя: эти гонцы были агентами Хидэёси, они внушали иллюзию. Когда в лагере Асакура все уснуло, Хидэёси бросился на них и устроил побоище, а потом поспешил присоединиться к своему господину в Киото, посоветовав ему как можно быстрей вернуться на базы в Мино и Овари, тогда как он сам с соратниками укрепится в трех крепостях, от владения которыми зависело удержание столицы.
Так Нобунага ловко выпутался из опасного положения; он быстро помчался к своим базам, в то время как его лучший полководец остался сторожить Киото. Позиция выгодная, однако ненадежная, потому что между обоими стояли две преграды, находившиеся в руках противников: одна — Ёкояма, которую Хидэёси удалось быстро захватить в 1573 г. благодаря Иэясу, пришедшему ему на помощь, и другая — Одани, штаб-квартира семейства Асаи, где укрепился Нагамаса, опираясь на своего друга Асакура, разбитого в ту роковую ночь в проливах выше Осаки. В общем, надежный оплот, центр обороны Асаи, ключ к земле Оми, слишком важное место, чтобы атаковать его не задумываясь: Хидэёси предпочел обойти его и быстро вернуться в Гифу.
Своевременная предосторожность: едва он выступил, как все карты смешала весть о восстании в тылах — окрестности Осаки, земля Сэтцу, юго-западнее Киото, имевшая широкий выход ко Внутреннему морю, из которой можно было контролировать один из проходов в бухту, оказалась в огне и крови. Так Хидэёси познакомился с новым следствием феодальной войны, восстанием народа и прежде всего крестьян; но эту жакерию поддержал самый грозный противник из всех — буддийское духовенство.