Природа дани, выплачиваемой японцами, почти не менялась с течением лет. В ее состав всегда и почти в одинаковом количестве входили лошади, веера, расписные ширмы, чернильные камни, заплавленные в стекло украшения, агаты, а также целая масса оружия, мечей, копий и доспехов, которые китайцы очень ценили. Наряду с этими «подарками» как таковыми японцы привозили также товары, которые в соответствии с законом о дани оплачивались или обменивались на другие, считавшиеся равноценными, — в этом состояло все отличие от посольства 1453 г., решившего, что его одурачили, тогда как на самом деле оно дезорганизовало рынок, переполнив его. Таким образом, о выходе за узкие рамки дани можно было договориться — само китайское правительство разрешало продавать на внутреннем рынке товары, поставленные в слишком большом количестве, чтобы двор мог оставить их себе, или признанные недостаточно качественными.
К сырью, полностью входившему в эту категорию «выплачиваемой дани», японцы добавляли и продукцию своих ремесленников, зная, что китайцы ее ценят: драгоценные изделия из золоченой бронзы, лаковые изделия и прежде всего письменные приборы, искусно украшенные крупинками золота и серебра — изделия, техника производства которых на материке была почти утрачена, тисненую оленью кожу, курильницы для благовоний, инкрустированные золотом и перламутром. Каждый член японского посольства — которому при китайском дворе всегда делали подарок сообразно его рангу — мог также получить от своего руководства разрешение продать подобные изделия бесчисленным чиновникам и придворным, населявшим Запретный город, и оставить деньги себе: какие прибыли это сулило! Каждый вкладывал в это собственные средства, так что в 1511 г. глава японской делегации и его заместитель привезли по 100 клинков мечей, как и координатор миссии (со бугё); их помощники приготовили по 50 и 30 клинков, монахи сбыли по 10 клинков, а к капитанам кораблей руководство благоволило больше — каждому из них разрешалось вывезти по 20 клинков, тогда как переводчики имели право только на три. Эта коммерция несомненно шла хорошо, коль скоро в 1549 г. она началась вновь, но на сей раз торговали веерами: чиновники китайского двора вооружились на несколько поколений вперед, надо было им продавать что-то другое!
Китайские подарки, преподносимые в обмен на дань, традиционно включали в себя серебряные и медные монеты, а также штуки ткани. Но при случае двор умел продемонстрировать щедрость. Так, в 1406 г. Цензо-рат велел от имени китайского императора, чтобы гора Асо, крупнейший вулкан на Кюсю, была названа «Горой Долгой жизни, Мира и Национального примирения»; за это Сын Неба жаловал японцам 1000 лянов серебра, 200 рулонов ткани, сотканной из золотых нитей, много рулонов шелка, 60 костюмов из шитой парчи, 3 серебряных капельницы и 4 таза, атласные занавеси, покрывала, керамические подушки и, чтобы все доставить, два судна дальнего плавания — то, в чем японская технология отставала больше всего.
Иногда японцы особо просили каких-то подарков или покупали китайские изделия, например, фарфоровые, от которых они были без ума. Миссия 1511 г. даже приобрела загадочный «белый порошок», который вполне мог быть каолином.
Когда Ёсимаса собрался в 1456 г. отправить новое посольство, второе в его правление, он предпочел просить о посредничестве корейского царя, опасаясь, что японцы оставили по себе в Пекине очень плохую память! Но ситуация изменилась, и теперь уже не было речи о многочисленной и надоедливой делегации. Саму сёгунскую власть терзала бедность, во многом оправдывающая выплату дани ради получения дохода. И положение японских инвесторов было, похоже, не лучше: флотилия достигла Китая только в 1469 году. Она состояла всего из трех кораблей: сёгунского («Идзумимару») и двух других, снаряженных могущественными семействами, Оути (которые владели «Тэрамару») и Хосокава (собственников «Миямару»).
Это не упростило жизнь китайских чиновников: быстро оказалось, что частные судовладельцы, чью смелость и прозорливость надо отметить, — опасные торговые партнеры, постоянно недовольные. Не добившись того, чего хотели, от китайских властей, они даже посмели на обратном пути конфисковать груз с корабля сёгуна, чтобы компенсировать себе неполученную прибыль и сделанные издержки. Они захватили и двойные инсигнии, обладание которыми давало в глазах китайских таможенников право иностранным кораблям заходить в китайские порты. Лишившись инсигний, корабли сёгуна сильно рисковали, что с ними обойдутся как с пиратскими, и бедный сёгун был вынужден вновь прибегать к посредничеству корейского царя, чтобы объяснить ситуацию Сыну Неба. Это посольство, роковое для репутации рода Асикага и представления о сёгунской власти как о реальной, тем не менее ознаменовало выдвижение семейств, сумевших скопить капиталы и вложить их в операции большого масштаба.
Итак, вот в какие рамки вписывались события, о которых Хидэёси имел (или мог получить) непосредственные сведения. Время его молодости совпало с новым периодом ужесточения отношений; поскольку сходные причины вызывают идентичные следствия, торговые отношения с Китаем с 1557 г. прервались — ужасные вако, пираты, которых называли японскими, опять взялись за свое дело, еще раз оправдав гнев Сына Неба. Но в 1567 г., за год до того, как Хидэёси поступил на службу к Нобунага, запрет был снят. Японцы возобновили торговлю, прежде всего с Юго-Восточной Азией, куда ходили за шелком-сырцом. Иногда они натыкались на китайские колонии, основанные за морем, и вступали в контакт с португальцами, появившимися в Малакке с 1511 г., и испанцами, достигшими Филиппин в 1521 г. (в Маниле они обоснуются в 1571 г., а до Японии доберутся только в 1582 г., в самый год смерти Нобунага). О голландцах Хидэёси так ничего и не узнает: они прибудут в далекий Бантам лишь в 1596 г., как раз за два года до его смерти, и прочно обоснуются там с 1603 года.
Великие роды — такие, как Оути, вымершие с 1555 г., и Хосокава, по-прежнему процветавшие, — более чем когда-либо были заинтересованы в этой торговле и обращались к неожиданным источникам новых доходов. Даймё, особенно из Западной Японии, пытались попробовать в этом и свои силы, но им была нужна монета из драгоценных металлов для оплаты. Тогда они предприняли огромные усилия по разведке месторождений, и вот уже происходила разработка пятидесяти золотых рудников и тридцати серебряных. Некоторые даймё, как было известно Хидэёси, посылали серебро иезуитам в Макао, чтобы получать золото — редкое в Японии, несмотря на все обнаруженные тогда залежи, многочисленные, но бедные, — или шелк; другие, как Хидэёси — несомненно более прозорливые — обменивали свое серебро на свинец, покупая его у иностранцев: металл, возможно, и неблагородный, но из него делали пули! Так что, несмотря на растущее раздражение эксцессами христианских даймё Кюсю, которое вскоре, в 1587 г., проявится, Хидэёси использовал все возможности, чтобы угодить иностранцам: он дал испанским купцам гарантию, что правительство выкупит то, что не купят японские негоцианты; он не терпел ни «непроданных товаров», источника больших убытков, ни конфискации товара таможнями, как это постоянно практиковалось в Китае; Япония в то время стала едва ли не раем для заморских купцов.
Тем не менее интересовался ли Хидэёси миром, расположенным за пределами архипелага? Было ли у него время для этого? Знал ли он, чтобы обратиться к незнакомцу, иные языки, кроме языков оружия и материальной выгоды? В конце жизни он без околичностей напишет об этом вице-королю Индии (португальскому администратору в Гоа), который до того передал ему послание через отца иезуита: у нас есть своя философия, по которой мы можем дать вам разъяснения и которая превосходна; поэтому перестаньте говорить нам о вашей, которая нас не интересует; отношения определяются только факторами силы и эффективности:
…Моя страна, включающая шесть десятков провинций, за многие годы пережила больше смятений, чем мирных периодов… С юности я размышлял об этой прискорбной ситуации… [и наконец] я снова обрел спокойствие. За несколько лет единство народа установилось на прочных основах, и теперь чужеземные народы, близкие и далекие, несут нам дань. Весь мир повсюду ищет лишь повиновения мне.
..Хотя моя страна теперь в безопасности, я не потерял надежды распространить свою власть на народ династии Мин. На своем плавучем дворце я могу достигнуть Срединной империи в мгновение ока. Это будет так же просто, как коснуться ладони моей руки. Я воспользуюсь им, чтобы посетить вашу страну, каким бы ни было расстояние или различия между нами…
Несколько лет назад в мою страну приехали так называемые отцы, чтобы околдовать наших мужчин и женщин, духовенство и мирян. Мы покарали их, и то же самое будет, если они вернутся, чтобы распространять свою веру. Какой бы ни была секта, какой бы ни была сила, которую они представляют, они будут уничтожены. Тогда будет слишком поздно сожалеть об этом. Но если вы желаете установить дружеские связи с этой страной, [знайте, что] моря теперь свободны от угрозы со стороны пиратов и купцы могут въезжать и выезжать беспрепятственно. Помните об этом…
Открытие или закрытие мира? Невозможность выйти за рамки кругозора ленного вождя, бахвальство гениального, но тщеславного бретера? Или трогательная попытка постичь этот мир, постоянно ускользающий? Ясно было одно: следовало наложить руку на Кюсю, порт — выход в мир, ключ к прибыльной торговле, доходы от которой представлялись ему тем нужней, что император только что, в 1586 г., возвел его в еще более престижное — а значит, и разорительное — достоинство дадзёдайдзина, первого министра и председателя Высшего совета, должность, созданную в 671 г. и в принципе предназначенную только для принцев императорского рода.
И вмешалась судьба: Отомо Ёсисигэ, христианский властитель земли Бунго (современная префектура Оита), тот самый, который недавно отправил эмиссара в Рим, попросил помощи и поддержки против ярости одного южного клана — Симадзу с вулканической территории Сацума (современная префектура Кагосима).