Принцип гигантской статуи утвердился очень далеко оттуда, в Гандхаре, а потом прежде всего в Китае начиная с эпохи Северной Вэй (конец V — начало VI вв.); подобные фигуры — каменные или бронзовые — изображали Вайрочану, Великий Источник Света, божественный образ, ассоциировавшийся также с излучением суверена, проникающим сквозь множество царств и миров. Сутра, излагающая доктрину о Будде Вайрочане, пришла в Японию в эпоху Нара под названием «Боммокё»; для напоминания обо всех ее основных идеях император Сёму и велел воздвигнуть большого бронзового Будду в Нара, торжественно открытого в 752 г. и стоящего посреди храма Тодайдзи, который возвели специально для статуи. Здание, а потом и сама статуя — крупнейшее бронзовое изображение в мире, — жестоко пострадали во время войн конца эпохи Хэйан (XII век), но сёгуны Минамо-то, обосновавшиеся в Камакура, а потом регенты Ходзё, сменившие их в XIII в., потратили непомерные суммы на реставрацию этого символа монаршей власти и величия Японии. Таким был поток, включивший в себя проект Хидэёси, который, кстати, уже тоже распорядился восстановить великого Будду в Нара, снова пострадавшего в 1567 г., — жест, отражавший незаурядное благочестие.
Так была организована «охота за мечами» (катана гари), как фамильярно называли ее. Но все-таки позволительно задаться вопросами о реальной быстроте исполнения и реальном значении этого эдикта. Текст «Тамонин никки» сообщает, что в провинции Кага, например (современная префектура Исикава), посланники Хидэёси собрали (с 1588 г.) «1073 катаны (длинных меча), 1540 вакидзаси (коротких мечей), 160 яри (алебард), 500 когаи (ножей) и 700 сёто (дат или кинжалов)», итого 3973 единицы оружия всех категорий. Но, чтобы получить количество обезоруженных людей, это число надо разделить на два, — каждый боец обладал по меньшей мере одним коротким и одним длинным оружием, катаной и вакидзаси, так что возможности сражаться не лишились и 2000 бойцов. С учетом того, какое количество личного состава военачальники обещали выводить на поля сражений, суммарное количество для провинции выглядит скудным. Надо ли делать отсюда вывод, что большинство таких «наемников» получало оружие от полководцев, а никакого личного оружия не имело? Или что многие спрятали оружие, которым владели? Тот же текст намекает на большие опасности, которым подвергаются жители сельской местности; крестьяне думали не столько о бунтах (навязчивой идее Хидэёси), сколько о том, что грозит им самим в стране, в умиротворение которой они верили мало, тем более что сам Хидэёси снова обещал схлестнуться с сеньорами Востока — Ходзё. Однако по размышлении они сочли, что ярость «Обезьяны» для них еще опасней, чем ярость феодальных соседей. Трудный выбор! Или скорей быстрое подчинение новому господину, возможно — более сильному, более ловкому и в любом случае более жестокому: если он при случае мог выказать великодушие по отношению к серьезному сопернику, присоединение которого принесло бы ему много полезных вассалов, по отношению к крестьянству он никогда не проявлял никакого милосердия — ведь в обществе, которое ориентировалось на конфуцианскую модель, предполагавшую колоссальное уважение к земледелию — основе национальной экономики, над производителями тяготело предельное и парадоксальное проклятие.
Правда, столь хитроумно выстроенное здание могло рухнуть со дня на день: репутация завоевателя, выскочки, пусть даже гениального, состояла всего лишь из неутомимо сплетаемой сети физических или моральных побед — достаточно было ослабнуть одной петле, и вся ткань могла расползтись.
К примеру, Хидэёси тщетно требовал от Ходзё Уд-зимаса, хозяина обширных территорий в Канто, чтобы тот явился в Токио и изъявил почтение как императору, так и его кампаку. Удзимаса укрылся в своих владениях и укреплял там связи, дружеские и семейные, со своим соседом Токугава Иэясу. Первый призыв, в 1588 г., ничего не дал; на второй, 1589 г., явился брат главы клана — сам Удзимаса не шелохнулся, очевидно, не спеша покоряться человеку, триумф которого ему, возможно, казался не более чем временным. Полуострова и равнины Канто простирались так далеко от столицы и были так хорошо защищены с тыла огромными горами Северо-Запада, традиционным очагом сопротивления централизаторскому влиянию Киото!
Таких надежд Хидэёси, конечно, не мог позволить питать, если не хотел быстрого распада того дела, которое с большим трудом совершил. Однако в тот момент у него было много других поводов для раздумий.
Без конца гоняясь за осуществлением грез о политической славе, он несомненно не уделял особого внимания ускользавшим годам — и вот время прошло! Ему стукнуло уже пятьдесят четыре, а наследника нет: Хидэкацу, четвертый сын Нобунага, которого он усыновил, в 1585 г. умер, а ни один ребенок его крови не родился. Странная судьба: пусть его супруга была бесплодной, но, конечно, в наложницах он никогда не испытывал недостатка — не один из его верных вассалов, представителей родов Кёгоку, Гамо, Маэда, предлагал ему как минимум одну из своих дочерей, чтобы она попыталась исполнить его надежды и доставить ему удовольствие. В качестве главы дома и его жена Нэнэ предоставляла ему те же услуги, а Хидэёси был не из тех мужчин, которые отказываются от приятных моментов жизни. Несколько писем к Нэнэ, например, адресованы той или иной наложнице, которые все были подвластны официальной супруге, в отсутствие хозяина принимавшей решения о дне и месте, где каждая из них должна встречаться с господином; взамен — уважение к «посреднику» всегда священно — они служили вестницами, передавая послания супругов. Несмотря на столь хитроумную организацию, Хидэёси перешагнул рубеж пятидесятилетия, не родив ребенка — во всяком случае такого, который прожил бы достаточно долго, чтобы кто-нибудь сохранил о нем память.
Кое-что переменилось, когда Хидэёси выделил одну девочку-подростка, которую когда-то спас от смерти, — дочь Асаи Нагамаса и О-Ити, родной сестры Нобунага, женщины, которой предстояло после драматичной жизни покончить с собой на трупе второго мужа, Сибата Кацуиэ; легенда, всегда падкая на подобные утверждения, рассказывает, что Хидэёси смотрел на О-Ити — хрупкую и трагическую героиню — глазами, полными нежности. Ее дочь все еще носила-свое детское имя — Тятя. Она, говорят, отличалась обворожительной красотой, но того типа, который любопытным образом прежде всего напоминал о матери. И вот в мае 1589 г. наконец свершилось чудо: Тятя произвела на свет сына, получившего имя Цурумацу. Чтобы отметить это событие, Хидэёси преподнес юной матери замок, стоящий на реке Ёдо (к югу от Киото); тогда Тятя отказалась от прежнего имени, и теперь ее официально будут называть поэтичным и помпезным именем Ёдо-доно или Ёдо-гими. Итак, кампаку, приемные предки которого — Фудзивара, наконец может основать род и передать свое сказочное наследство бесспорному наследнику!
Из месяца в месяц здоровье ребенка все больше его интересовало, и в нем ощущалось зарождение чувства искренней привязанности, не имевшей отношения к политическим замыслам главы клана:
Вы не написали мне, и я в большой тревоге. Становится ли юный принц все больше и больше? Очень важно давать строгие приказы Вашим людям, чтобы Ваше жилище было бы защищено от огня и чтобы между ними и их подчиненными не возникало разлада. К 20-му числу я Вас, конечно, увижу и обниму юного принца, и той ночью Вы будете спать рядом со мной: ждите меня.
Повторяю: Вы должны им сказать, чтобы они не позволили юному принцу схватить насморк; Вам не следует быть небрежной в чем бы то ни было (Письмо к Ёдо-гими, 1590 г.)
И с ощущением, что он наделен покровительством богов, в апреле 1490 г. он объявил войну семейству Ходзё, не в силах больше выносить их оттяжек и уловок. Хидэёси бросил на чашу весов все свои силы — сухопутную армию и морскую армию, в то время как Ходзё Удзимаса спокойно отступил в соответствии с тактикой, которая всегда приносила ему успех. Он отошел к своему замку Одавара в земле Сагами (современная префектура Канагава), с которым еще не смог справиться ни один противник, ни один из крупных феодалов Севера, даже сам Уэсуги Кэнсин.
И сражение назревало медленно, словно каждая из воюющих сторон вдруг застыла в эпической и неподвижной позе: с одной стороны — инертность Удзимаса, с другой — невозмутимое ожидание Хидэёси, поставившего свою армию лагерем (говорили о двухстах тысячах солдат); разве он не умел всегда обеспечить интендантскую службу, которая, впрочем, большую часть времени сводилась к умению прокормить армию на территориях, по которым происходит переход? И что может быть изящней, чем эта административная переписка из палатки, восстанавливающая связь с военными началами исполнительной власти и той походной эффективностью, о какой забыл сёгунат, омещанившись или слишком расслабившись от придворных грез:
Вы снова и снова посылаете ко мне гонцов, и я очень счастлив. Мы окружили Одавара двумя-тремя рядами, выкопали рвы и возвели стены, и мы не дадим уйти ни одному врагу. Здесь окопались люди восьми провинций Канто, и если нам удастся заставить их сдаться, заморив голодом, дорога на Осю (провинция Муцу) откроется настолько широко, что я буду этим только доволен. Учитывая, что Канто составляет треть Японии, я теперь хотел бы дать твердые приказы, чтобы мы могли сохранить эту ситуацию даже по окончании сего года. Отныне я намерен стремиться к благу страны. На сей раз я хочу разрешить столько задач, сколько возможно, и стоять лагерем долго, пока не истощатся мои запасы золота и серебра, пока мое имя не сохранится для потомства, а потом я совершу триумфальное возвращение. Помните это и говорите всем.
Повторяю: я поймал врага в клетку, и, значит, никакой опасности нет; не бойтесь! Я скучаю по юному принцу, но, поскольку я смотрю в будущее, и прежде всего потому, что я желаю повелеть своим людям замирить всю страну, личные чувства я откладываю до лучших времен… (Письмо к Госа, камеристке жены, от 13 апреля 1590 г.)