Это показное бескорыстие перед иностранцем, которого он желал растрогать, в сочетании с обещанием везде строить церкви, а затем обратить китайцев в христианство, должно быть, едва гость вышел за порог, сменилось прагматизмом, который лучше согласовался со стремлением к непременной эффективности.
Однако этот жест был не столь неуклюж, как его описывали миссионеры: пусть отец Луиш Фроиш обвинял Хидэёси в стремлении к поиску богатств, превышавших всякую меру, при единственной — святотатственной — заботе о том, чтобы обессмертить свое имя, но японские воины любили тот простоватый, но сильный образ их самих и их двора, воплощением которого казался им кампаку. И во внутриполитическом плане, похоже, трудно обвинить его в ошибке: какой лучший способ можно было найти, чтобы вдохнуть Новую жизнь в нацию, которую более двух веков раздирали феодальные войны? Как по-другому было отвести тот избыток энергии, который не мог за один день, без затруднений и долгого приспособления, превратиться в мирную деятельность? Конечно, Хидэёси иногда недооценивал возможное сопротивление, равно как и проблемы, встававшие за привычным ему горизонтом. Так, в 1587 г., во время захвата Кюсю, он приказал одному из союзных даймё, Со Ёсисигэ, вступить в контакт с царем Кореи, потребовав от него на китайский манер того изъявления верности и той дани, которые в его глазах представляли единственно возможную форму международных отношений. Корейский суверен, отвечая в том же тоне, потребовал, чтобы до начала переговоров выдали всех корейских пиратов, укрывшихся в Японии, которые легко находили убежище у своих друзей и собратьев на побережьях Кюсю; царь желал побыстрей подвергнуть их скорому суду, потому что корейские берега страдали от международного пиратства, равно как берега Японии и Китая. Как ни странно — грубость тона не исключала взаимного уважения? — оба лидера в 1590 г. пришли к соглашению: Хидэёси без тени наших нынешних сомнений выдал сто шестьдесят корейских пиратов судьям их страны, а корейский двор направил в Дзюракутэй двух послов.
Они достигли Киото в апреле 1590 г. и поселились в Дайтокудзи. Прием вызвал восхищение у одного иностранного наблюдателя, Валиньяно, посла вице-короля Индий; последний, желая направиться в Японию в следующем, 1591 г., велел тщательно описать этот прием в надежде — тщетной, — что его примут с большим блеском.
Послы, следуя аристократическому обычаю, ехали до Дзюракутэя в паланкине, а перед ними шел оркестр. Хидэёси ждал их в обширном зале, сидя на толстой подушке и с лицом, обращенным на юг, согласно императорскому протоколу. На нем были высокая шапка из лакового газа и платье из тяжелого темного шелка сообразно его положению кампаку. Вокруг него в иерархическом порядке располагались его чиновники и главные вассалы. Корейцы, приглашенные садиться, заняли места, и принесли кушанья, поставив их перед каждым на маленький поднос. Простота моти (традиционных рисовых пирожков) и сакэ (рисового алкогольного напитка) выглядела странной на фоне пышности обстановки и торжественности ритуала; хуже того — не обменялись ни одним тостом… [Потом Хидэёси удалился и вернулся позже], неся на руках маленького Цурума-цу. Перед ним все простерлись… Он заинтересовался корейскими музыкантами и попросил их сыграть так громко, как они могут, а потом, увидев, что ребенок заплакал, он засмеялся и попросил, чтобы того унесли. Похоже, он был занят только своими мыслями, далекими от людей, которых он принимал, и совершенно не считался с требованиями этикета. Вдруг послы засвидетельствовали свое почтение, потом удалились, чему кампаку как будто не придал ни малейшего значения
(Murdoch. Р. 309.).
Неподдельная рассеянность, легкомыслие? На самом деле намеренная дерзость и тонкая тактика, превосходное вступление, позволяющее идти прямо к цели. Хидэёси без обиняков высказывается в послании, отданном для передачи царю Кореи:
Мой замысел — вступить в Китай, распространить наши собственные обычаи во всех провинциях — четырехстах и более — этого народа и учредить там навсегда правление нашего императора. Поскольку ваша страна проявила предупредительность и нанесла визит к нам в Японию, чтобы выказать уважение, вам опасаться нечего… Когда я вступлю в Китай… мы возобновим наш союз. Мое единственное желание — чтобы блеск моего имени достиг трех стран
Что вдруг случилось с головой этого вождя, доселе столь осторожного при внешнем фанфаронстве? Это была, конечно, драма наивности, драма эгоцентризма и гордыни, которые не всегда щадят и великих людей, делая их детьми, драма плохой осведомленности в ситуации, когда национальное чувство в эйфории вновь обретенного единства — или в надежде на его скорое обретение — воспринимает все в манихейской оптике. Как Хидэёси воображал себе материк? Как большой Киото, в котором находятся те же мелкие феодальные общества? Он, централизатор современной Японии, еще не имел ни малейшего представления о государстве масштаба Китая. Преступная слепота — его положение не давало ему права заблуждаться; долговременная слепота — он дважды отправлял посланника в Корею, но в июле 1591 г. еще не получил никакого удовлетворительного ответа и с наступлением лета начал готовиться к войне.
Было ли это предзнаменованием и следовало ли с ним считаться? 5 августа того же 1591 года умер Цурумацу, столь любимый и столь ожиданный ребенок. Он унес с собой в могилу надежды Хидэёси, его веру в создание рода, и тем самым его смерть грозила пошатнуть стабильность страны. Эта драма несомненно имела отношение к тому, что отныне во всех решениях кампаку стало проявляться ощутимое ожесточение; он снова переживал кризис, что побуждало его бить наотмашь.
Через две недели после того, как скончался Цурумацу, Хидэёси повторил с совершенно военной четкостью директивы «охоты за мечами» и, более того, уточнил их социальные последствия:
1. Если среди вас есть люди, служившие в армии, которые убивали крестьян с июля прошлого года, в конце кампании против области Муцу [ставшей следствием и завершением войны с семейством Ходзё], вам дозволяется поместить их под надзор и изгнать их. Город или деревня, спрятавшие человека такого рода, будут [солидарно] преданы суду за неуважение к закону.
2. Если крестьянин покидает свои поля, чтобы сделаться купцом или сельскохозяйственным рабочим, будет наказан не только он, но и вся деревня вместе с ним будет отвечать перед судом. Любой индивидуум, не служащий при оружии и не занятый земледелием, равным образом будет преследоваться местными властями в судебном порядке и подлежит изгнанию. Чиновники, пренебрегшие своим долгом в этой сфере, будут изгнаны со своих постов за недосмотр. В случае, если факт превращения крестьян в купцов будет скрыт, ответственность понесут весь город или вся деревня.
Ни один воин, покинувший своего господина без дозволения, не будет принят на службу к другому. Прежний статус человека будет рассмотрен с величайшей тщательностью; от него могут потребовать представить поручителя.
Те, кто не скажет, что уже имеет господина, будут арестованы за нарушение закона и отправлены к прежнему господину. Если это постановление будет нарушено и тот, кто совершил проступок, останется на свободе, [прежний] господин получит в качестве компенсации головы трех человек, в противном случае новый господин будет сочтен ответственным [за проступок] и отдан под суд (21 августа 1591 г.)
Как было принято, немногими словами сказано многое: Хидэёси прикрепил крестьянство к земле, но защитил его от бесчинств военной касты, которую тоже жестко подчинил закону; он насадил систему сложной и обязательной коллективной ответственности, впрочем, широко применяемую в Китае со времен зарождения империи и внедренную силой с начала царствования династии Мин. Смелость Хидэёси заключалась в том, что он с равной строгостью применял эту систему к горожанам, к селянам и, что для Японии было новшеством, к феодальным вождям, на которых могла быть возложена личная ответственность за выбор вассалов. Для воинов былых времен такой режим несомненно был бы невыносимым, но современники Хидэёси ощущали необходимость поддержания равновесия, в котором нуждались сами, чтобы сохранить недавно полученные привилегии и преимущества. К тому же, щелкая кнутом угроз, Хидэёси умел внести в жизнь и радость — на сей раз она приняла облик славного и прибыльного похода за море, потому что Япония стала слишком тесной.
В сентябре 1591 г., через недолгое время после эдикта о «замораживании классов», он провозгласил, что вводит в действие план, подготовленный в предыдущем году, в марте 1590 г. Так было принято решение о вторжении в Корею, а штаб-квартиру экспедиционного корпуса расположили в местности под названием Нагоя, на побережье провинции Хидзэн (в современной префектуре Сага на Кюсю).
Глава XЗА МОРЕМ
Возможность добраться до Китая и тем более до Кореи была не чудом для того, кто знал Кюсю, а на Кюсю — тихую бухту Карацу. «Карацу» — само название уже содержит призыв: оно означает «порт династии Тан», то есть для страны, позаимствовавшей у великой китайской династии Тан (618–907) основную часть своей культуры, политики и религии, — «порт Китая». Со времен неолита, но совсем бесспорно — с III в. до н. э. отсюда поступали в Японию основные продукты китайской металлургии — либо непосредственно из области Нинбо и рек бассейна Янцзы, либо транзитом через корейскую территорию. Место для этого было подходящим: из еоснового бора, окаймляющего кривую линию пляжа из серебристого песка, в хорошую погоду виден остров Ики, силуэт которого нечетко вырисовывается в море, милях в двадцати от японского берега. А мореплаватели знают, что это не последний этап: с северо-западной стороны Ики угадываются голубоватые контуры больших островов Цусима (приблизительно в 25 милях), откуда опять-таки можно разглядеть другую землю, расположенную почти на том же расстоянии. В общем, это приглашение к путешествию: надо лишь пересечь ряд