проливов, едва ли более широких — если смотреть издали, — чем проливы между разными островами, составляющими Японский архипелаг.
Тем не менее географический пункт Карацу в то время, когда им заинтересовался Хидэёси, был не более чем мирным рыбацким портом; «международная» роль, причитавшаяся ему в бронзовый век, теперь перешла к Хаката, занимавшему гавань на некотором расстоянии отсюда, на северном побережье Кюсю и точно напротив пролива Симоносэки — обычного морского пролива, соединявшего его с Хонсю. Однако, что было лучше приспособлено к сношениям с континентом, чем бухта Карацу?
Хидэёси уже думал об этом: несколько месяцев назад, сразу после поражения Ходзё, он послал сюда разведчика, разбирающегося в плотницком ремесле и в военной архитектуре, — Курода Дзёсуи, потомка одной из семей мелких христианских даймё Кюсю, которые первыми присоединились к нему, чтобы отстоять свою самобытность — и свое имущество — перед лицом вельмож, сохранивших верность буддийской вере предков.
Едва Курода Дзёсуи набросал первые линии плана замка, как этот план с октября начали претворять в жизнь, потому что замыслы Хидэёси не терпели промедления. К тому же в ту эпоху, как и каждый год, на Северном Кюсю с конца ноября по начало марта дул ледяной ветер из Сибири, сильно мешая работать зимой. Значит, оставалось несколько недель чудесной осени, по сути долгого конца лета, — если привлечь достаточно рабочей силы, можно было уже заложить значительную часть фундамента, по крайней мере для главного корпуса (хоммару).
Тем временем Хидэёси обдумывал новую ситуацию, созданную столь ранней смертью маленького Цурумацу. Еще раз он остался без наследника, лишился той непоколебимой власти, какую дает провозглашенная повсюду уверенность в основании династии, в возможности неделимой передачи наследства, потому что смена обеспечена. Хидэёси было пятьдесят шесть лет, и он начинал постоянно чувствовать усталость, приближение того, что он уже не осмеливался называть старостью. Как еще надеяться на появление сына? И как найти содействие, чтобы тебя не предали? Кто может играть его роль при дворе, когда он отправится к границам? Или кто будет следить за армиями, в то время как он будет обеспечивать единство империи в столице? Цурумацу был еще всего лишь ребенком, но он олицетворял надежду и способствовал тому, чтобы амбиции врагов притихли, хотя бы на время. Что теперь будет, когда его больше нет, а семью кампаку как будто преследует рок? Разве только что (в возрасте около пятидесяти) не умер его младший единоутробный брат — Хидэнага, сын его матери от второго брака? Верный ему, доверенный человек, которому он поручал охрану драгоценного Цурумацу? А маленькому Кинго, как он его называл, ребенку из его семьи, усыновленному в 1584 г. к великому несчастью для Нэнэ, еще не было десяти лет. Чтобы подстраховаться на случай собственной кончины и выстроить логику наследования, Хидэёси вспомнил о старшем из своих племянников, Хидэцугу, сыне сестры. Через несколько недель, в декабре 1591 г., он передал последнему и свою резиденцию Дзюракутэй в столице, и свой престижный титул кампаку.
Однако без мысленных оговорок дела не делаются: он открыто сожалел, что дочь его друга Маэда Тосииэ — которую он тоже удочерил — не мужчина; она казалась ему намного достойнее титула кампаку, чем бедный Хидэцугу!
Тем не менее передача должности произошла: традиция, соблюдаемая с эпохи Хэйан в отношении всех высоких постов в правительстве, не считала благом, чтобы одна и та же власть слишком надолго оставалась в одних руках, особенно если она предполагает — что относилось ко всем придворным должностям и особенно кампаку — существенные ритуальные обязанности. Свобода и действенность возможны только в отставке, которую Хидэёси и получил 28 декабря 1591 г., отдав должность кампаку племяннику и приняв титул тайко — «отставного регента», который полагался кампаку, передавшему должность сыну; Хидэёси так прославит эту должность, что, когда говорят о тайко, не уточняя имени, речь идет всегда о нем.
В то же время, как будто он хотел покончить с протокольными обязательствами, прежде чем переходить к новой стадии деятельности, он созвал в Киото простонародье и простых самураев, чтобы как можно скорей завершить проект, о котором он думал многие годы и работы над которым уже сильно продвинулись, — возведение городской стены Киото. Она была задумана по китайским образцам со времен создания дальней столицы, и когда-то, в конце VIII в., был сделан ее эскиз (радзе), но реализован он не был, что давало полную волю воображению Хидэёси. Последний велел возвести глинобитную насыпь (одой) шириной 9 м в основании и высотой 3 м, увенчанную живой изгородью из бамбука и изящно выложенную камнем. Эта постройка имела мало оборонительной ценности, но была очень престижной, и о ее быстром возведении современник рассказывает так:
[С начала 1591 г.] вокруг города начали копать ров и [на насыпанной таким образом земле] посадили бамбук. Больше половины было сделано уже в феврале… Стена имела десять отверстий… если бы появился враг, зазвонил бы колокол; сразу же закрыли бы ворота, и [нападающий] оказался бы заперт [внутри города, где с ним легко покончить].
Наконец, в этот момент Хидэёси решил на время покинуть свой замок Осака — расположенный несомненно слишком далеко от столицы, на его взгляд, — чтобы приблизиться к Киото: уже не к Дзюракутэю, отданному новому кампаку, а к юго-восточной части города, поселившись между Осакой и Киото, в месте, как всегда, имевшем важнейшее стратегическое значение. Однако он задумал лишь скромное жилище: душой он находился на Кюсю, со своим штабом, в замке Нагоя.
Новый замок, расположенный на высоком мысу, но укрытый в полости эстуария (Нагоя-ура), был также защищен со стороны моря островом, находящимся в центре бухты Карацу. При его постройке широко использовались решения, примененные в цитадели Осака, — внушительные рвы, циклопические стены, угловые башни в несколько этажей, характерные для оборонительной системы того времени. Планировка наружных стен, намеренно усложненная, изолировала друг от друга многочисленные камеры для расквартирования армий и помещала потенциального захватчика в опаснейший лабиринт — непостижимый для того, кто не был с ним хорошо знаком, он незаметно вел чужака к изломам коридоров и ловушкам, позволявшим уничтожить штурмовую группу за недолгое время. Ансамбль его оштукатуренных стен и гордых стрельчатых фронтонов под глазированными крышами венчал пятиэтажный донжон на каменном цоколе.
От этого замка грез ныне осталось лишь живописное изображение, несомненно принадлежащее наблюдательной кисти Кано Мицунобу (1565–1608), сына и ученика знаменитого Эйтоку, того самого, которому Нобунага когда-то поручил отделку своего дворца Адзути. На картине есть все: геометрическое плетение внешних стен, изящество башен, ворот, павильонов и кипучая жизнь в цитадели, ненадолго ставшей центром мира, с точки зрения Японии. Китайские и португальские путешественники и послы теснятся там в живописной и совершенно нереалистичной мизансцене — протокол не допускал, чтобы к правителю одновременно направлялось две делегации, проходившие мимо групп пресыщенных и равнодушных самураев, совместно спеша приветствовать повелителя: японским художникам были присущи стремление к комичному и мягкий юмор, и они писали на основе воображения, по памяти, но при этом использовали образы, которые живо и точно запомнили.
Все источает живое очарование, образуя словно отсвет жизни, какой жила Нагоя в те ключевые годы, порой столь трудные для понимания, — 1591–1592. У подножия замка сформировался «нижний город» (дзёкамати), где теснились жилища ремесленников и купцов. В результате цитадели Японии той эпохи не имели чисто военного облика — в них могли успешно сосуществовать два образа жизни: военное искусство, с одной стороны, и тяжелая повседневная работа — с другой; они жили в симбиозе и постоянно оказывали друг другу взаимные услуги, и из этого произрастет процветание доиндустриальной Японии.
Но в Карацу-Нагоя еще активней, чем в других местах, Хидэёси вводит новшества: в самой глубине огороженного пространства он создает ямадзато, «деревню на холме», маленький рай, скрытый за крепостными стенами: покои для приемов, чайные павильоны, легкие галереи, воссоздающие мир блаженства среди военных построек — два островка у подножия большого донжона.
Хидэёси поселился там в апреле 1592 г. Тем не менее он испытывал озабоченность: ни природная красота этих мест, ни море, открытое в мир, ни успех архитектурного замысла, созданного и воплощенного всего за несколько месяцев, не могли его развеселить. В противоположность тому, что бывало раньше, и к его большому удивлению, он с величайшей неохотой покидал столицу, расставался с радостями своего огромного дома, с очаровательной непосредственностью Ёдогими, матери бедного маленького Цурумацу, чье имя, составленное их двух знаков доброго предзнаменования — «аист» и «сосна», — должно было защитить его от всех бед. Его не покидали мучительная печаль, ощущение гибели надежд, образ ребенка, препорученного теперь только Дзидзо — доброму божеству, которое покровительствует ему в ином мире. Чтобы сохранить последнюю связь, Хидэёси заказал маленькую статую своего сына: установленная в Киото, в Мёсиндзи, на корабле с колесиками — возможно, любимой игрушке ребенка, она оставалась единственным отблеском его жизни. И природа тоже отвернулась от несчастного отца — более чем когда-либо он чувствовал усталость; его аппетит стал переменчивым, и настолько, что он никогда не упускал случая пожаловаться на это в письмах, которые регулярно посылал супруге. Более того: его зрение ослабло! Но не к лучшему ли это было? Он не так замечал седые волосы, постепенно покрывавшие голову.
Хуже было то, что ему не желал подчиняться внешний мир. Корейцы прикидывались, что ничего не слышат, и совсем не спешили способствовать прохождению японских войск. Правда, последние выглядели грозно: в целом 150 тысяч человек как минимум было поставлено под командование Кониси Юкинага и Като Киёмаса, а перевозила их огромная флотилия под началом Куки Ёситака