Ему не хватало домашнего очага; он писал об этом между строк Маа, дочери Маэда Тосииэ и своей самой юной наложнице:.
Вы отдали мне два костюма на Новый год, и я этому порадовался, пожелав Вам долгой и счастливой жизни. Я рассчитываю переправиться в Корею весной, взять все лично на себя, а потом устроить триумфальное возвращение. Я особенно доволен вестью, что здоровье Ваше улучшилось после того, как Вы съездили на воды. Этого аиста я поймал, охотясь с соколом, и преподношу его Вам в надежде, что он доставит Вам удовольствие… (26 декабря 1592 г.)
Но в Корее удача ему изменяла. Если китайская военная машина была тяжеловесной, если требовалось время, чтобы она пришла в движение, сама ее масса способствовала тому, чтобы эффективность она сохраняла надолго. В январе 1593 г., несмотря на холода северных зим, 40 тысяч солдат китайской армии достигли окрестностей Сеула, после того как обратили в бегство японский авангард, расквартированный близ Пхеньяна. Тем не менее игра была еще не окончена, и японское военное искусство снова совершило чудо: японская пехота, вооруженная длинными копьями, пригодными для того, чтобы выбивать всадников из седла, и мушкетами, разгромила архаичную китайскую кавалерию полководца Ли Жусуна, вооруженную лишь короткими мечами, бесполезными вне рукопашной схватки. Однако японские командиры знали, что преимущества у них уже не будет: в мае 1593 г. представлялось, что спасение — лишь в переговорах.
К счастью, Китай согласился направить троих поверенных в делах в замок Нагоя, и Хидэёси заявил о своем намерении женить императора Японии на дочери Ваньли.
На самом ли деле он собирался это сделать? Корейская кампания не вызвала энтузиазма, на который он рассчитывал. Если сеньоры запада страны пошли за ним, то восточные — которые и примкнули совсем недавно — проявили вежливую, но холодную сдержанность: ни один из Токугава, ни один из Датэ, ни один из Уэсуги не согласился взяться за оружие лично и принять участие в походе — все, и то словно скрепя сердце, прислали маловыразительных представителей.
Хидэёси понял. Кстати, все призывало его в Киото: слабеющее здоровье матери, а также неожиданная и счастливая новость — Ёдо-гими, молодая мать милого Цурумацу, слишком рано ушедшего из жизни, снова беременна. Он узнал об этом из письма самой Нэнэ, своей супруги, и та, несомненно, выразила в письме по этому поводу огорчение, с которым Хидэёси посчитался:
…Эти дни я немного кашлял, почему Вам и не писал, и сажусь за письмо я впервые. Я также рад узнать, что Дама Ни-но-мару [Ёдогими] беременна, но вспомните, прошу Вас, что я не желаю иметь ребенка. Сыном тайко должен был бы стать Цурумацу, но он ушел в иной мир. Смутило бы Вас то, что будущий ребенок касается только Дамы Ни-но-мару? (Письмо к Нэнэ, 11 мая 1593 г.)
Он демонстрировал безразличие, чтобы смягчить страдания жены из-за ее бесплодия, но хозяин Японий проявил безграничную радость, по пути из Нагоя в Киото наконец узнав о благополучных родах и, не желая того, выдав свои чувства:
Счастлив, что Мацура прислал человека столь быстро. Передайте ему, пожалуйста, мою благодарность. Я предполагаю, что Мацура присутствовал при родах и послал мне гонца, как только смог; я хотел бы назвать [ребенка] Хирон. Пусть даже самые низшие слуги не используют почетную приставку «о» [говоря о нем, чтобы не вызвать ревности богов, которые могли бы забрать его к себе обратно]. Называйте его только Хирои, Хирои. Я очень скоро совершу триумфальное возвращение (Письмо к Нэнэ, 9 августа 1593 г.)
Потом он пишет молодой матери:
Повторяю: давайте Хирои достаточно молока и проявляйте о нем большую заботу. Пожалуйста, достаточно ешьте, чтобы у Вас хватало молока. Вы не должны ни о чем беспокоиться. На том заканчиваю. Посылаю Вам пять птиц, пойманных при охоте с соколом, и три бамбуковых корзины мандаринов (Письмо к Ёдо-гими, 25 августа 1593 г.)
Будут ли по-прежнему покровительствовать ему боги — кроме как в корейском деле, сложность которого он недооценил?
Глава XIРАДОСТЬ И НЕНАВИСТЬ
Трудно представить более счастливого человека, чем Хидэёси, узнавший о рождении маленького Хирои-мару, который получит в отрочестве имя Хидэёри. Все надежды, которые он некогда возлагал на бедного Цурумацу, возродились и удесятерились. К этому добавлялись страстная любовь, растроганность, ослепление чудом, полностью выходившим за пределы представлений и взглядов политика. С того дня ребенок, казалось, стал средоточием всей жизни Хидэёси. Это постоянная тема его писем, в которых выражаются его радости и тревоги: он сожалеет о молодости Ёдо-гими, которую находит недостаточно внимательной и к которой он теряет интерес, целиком отдаваясь любви к ребенку.
Повторяю:.. не могу выразить, насколько одиноким я чувствую себя вдали от Хидэёри и до какой степени не в состоянии одолеть свою печаль. Еще раз повторяю: строго приказывайте своим людям принимать предосторожности от пожара. Каждой ночью посылайте их проверять комнаты по два-три раза. Вы должны быть бдительной (Письмо к Ёдо-гими, 8 декабря 1597 г.)
Ёдо-гими получала больше почестей и знаков внимания, чем когда-либо, однако они были адресованы не ей как таковой, а матери Хидэёри. Хидэёси страшился смерти, которая в тысяче образов рыщет вокруг маленьких детей — он узнал об этом на горьком опыте. С этого дня он уже никогда не покинет Центральную Японию, слишком беспокоясь об этом сыне и предпочитая жить рядом с ним и показывать его гостям. Он писал ему с серьезностью и нежностью, как очень дорогому другу, — ребенку, который еще был всего лишь младенцем:
Вы быстро написали мне, и я очень счастлив; надеюсь, у меня будет свободное время и я вернусь скоро. Поскольку Вы очень любите маски, я послал их разыскивать, даже в Китаи, чтобы преподнести Вам (Письмо к сыну, 1594 или 1595 г.)
Или же:
Я очень счастлив, что Вы мне написали. Из-за работы здесь, как я Вам говорил во вчерашнем письме, я не отправил Вам ни единого слова, хотя очень хотел. Я вернусь совсем скоро, в конце года, и поцелую Вас в уста. Больше никто, кроме меня, не должен целовать Ваши уста, даже немного. Я представляю, как Вы становитесь все красивей.
Папа
Повторяю: я едва могу выразить свою любовь к Вам; я вернусь очень скоро, в конце года, чтобы говорить с Вами. Я намеревался написать также Вашей маме, и, надеюсь, она поймет [что у меня не было времени для этого]… (2 декабря 1597 г.)
Это новое; неожиданное отцовство тем не менее парадоксальным образом осложняло восстановление порядка. Во что превращался в этой ситуации Хидэцугу, приемный сын? И каким будет место юного сына по крови по отношению к законному наследнику? Было общеизвестно, что Хидэёси питает к приемному сыну и племяннику лишь ограниченное доверие, упрекая его, в частности, за то, что тот имел бледный вид по сравнению с Токугава Иэясу в сражении при Нагакутэ (1584), имевшем печальный исход.
Но Хидэцугу, на которого выбор пал только как на старшего из племянников, тем не менее оставался обладателем должности кампаку, которую у него нельзя было отобрать без весомой причины.
Некоторые документы и рассказы того времени приводят вероятное решение: Хидэцугу мог бы выдать дочь за этого ребенка, в свою очередь сделав его наследником, а позже передав ему свой титул кампаку. Однако подобные варианты не удовлетворяли Хидэёси и его горячий отцовский пыл.
Тем более что о своеобразной фигуре его племянника ходили странные слухи: в обществе, далеко не склонном к чрезмерной чувствительности, он выделялся жестокостью, нездоровым пристрастием к смертным казням, в которых с удовольствием участвовал, вопреки всем обычаям; говорили также, что он любит упражняться в стрельбе — из лука или мушкета, — делая мишенями крестьян, трудящихся на своих полях; другие, еще более постыдные, если это было возможно, слухи намекали на его склонность к садизму, на безумие, которое его охватывало при виде крови. И в довершение всего шпионы сообщали, что после рождения Хидэёри он постоянно усиливает свою охрану, не жалея средств. Вскоре поползли и подозрения в измене: Хидэцугу, которому Хидэёси никогда не доверял ничего по-настоящему ответственного, начал добиваться прямого ленного подчинения вассалов тайко. Благовидный предлог или реальные опасения — неважно, но Хидэёси использовал это как повод для молниеносной акции: Хидэцугу должен исчезнуть.
Для этого существовали толью два средства: изгнание — но оно допускало любые заговоры и любые надежды, — и смерть. Осторожность или гуманность? Хидэёси начал с изгнания. Он вручил Хидэцугу, обвиненному в измене, приказ удалиться на гору Коя, в монастырь Сэйгандзи; фактически это было не пострижение в монахи, а интернирование, и представители тайко допросили там обвиняемого, попытавшись добиться у него признаний в его замыслах и имен феодалов, состоящих с ним в заговоре. Этот этап быстро закончился, и очень скоро перешли ко второму варианту. В августе 1596 г. батальон (10 тысяч человек?) окружил храм и предъявил Хидэцугу приказ Хидэёси: в кратчайший срок покончить с собой. Так умер приемный сын, который, конечно, не обладал талантами, необходимыми для его должности, и к тому же был неудачником — а для вождя это приговор.
Маленький Хидэёри остался единственным и законным наследником Хидэёси: позиция ненадежная — вспомним историю самого Хидэёси, оттеснившего сыновей своего господина Нобунага! — но тем не менее многообещающая, при условии, что его отец проживет еще достаточно долго или, в случае скорой смерти