Но господин повелел; хуже того, он утвердился в своих намерениях, — выслав сначала Рикю в Сакаи, то есть, конечно, недалеко, он вернул того в Киото и сообщил о своем решении: смерть. Рикю подготовился к этому, организовав последнюю чайную церемонию, а потом вскрыл себе живот, в то время как квартал, говорят, оцепили три тысячи солдат. Чтобы помешать нападению друзей, попытке прийти на помощь, весьма маловероятной? Или чтобы придать обряду полную торжественность? Рикю умер; но Хидэёси еще питал к нему достаточную неприязнь, чтобы убрать его статую из Дайтокудзи и выставить ее на публичном месте — на позорном кресте для приговоренных за уголовные преступления. Зачем? Оба унесли свою странную и кровавую тайну в могилу.
Теперь Хидэёси радовался, что видит Фусими быстро поднявшимся из хаоса, куда его ввергло землетрясение, — он велел восстановить здание немного северней, пользуясь легкостью японской деревянной архитектуры, элементы которой допускали легкую сборку и разборку, лишь бы хватило рабочей силы. Хидэёси смотрел на вещи широко — он хвалился, что собрал 25 тысяч человек только для этого дела.
Фусими Хидэёси выразил в нем свой идеал мирной жизни, подходящей для воина; это была серьезная мирная жизнь, склонная к гражданским искусствам (бун), мирной параллели военным искусствам (бу); ее составной частью была поэзия, а также китайская литература — афишировать поверхностное знакомство с конфуцианскими классиками считалось хорошим вкусом.
В самом деле, даймё, заботясь о репутации, очень старались, насколько это было возможно, блистать в аристократических искусствах, создаваемых кистью и воображением, — оригинальном выражении национального духа. Они наперебой приглашали знатоков классического стиха, китайского и японского, излюбленной формы выражения чувств у придворных, и на пирах с достойным количеством алкоголя страстно предавались сочинению стихов и стихотворных ответов. Из них родятся «забавные нанизанные стихи» (хайкай-но ранга), отличающиеся коротким ритмом и удачными мыслями, даже игрой слов, — литература «по случаю», очень живая, которую Хидэёси поддерживал в лице поэта Сатомура Дзёха (1524–1602), прежде уже получавшего пенсию от Нобунага. Чуть позже Мацунага Тэйтоку (1571–1653) и Нисияма Соин (1605–1682) сделают из этой легкомысленной моды крайне серьезный жанр. Эта доступная форма литературы была почти единственной, которую постоянно практиковали и ценили феодалы; до них плохо доходили разные виды старинного большого стиля, в котором по-китайски или на китайский манер излагалась нравоучительная история; на японском языке оставались сказки, эпические повествования, жизнеописания героев, кото-рые со времен эпохи Камакура, а еще активней с XIV в. рассказывали сказители, ходившие из провинцию в провинцию; но во всех этих жанрах, превосходно подходивших женщинам и горожанам, недоставало рыцарского достоинства. Кстати, освоился ли воин с тем безмолвным убежищем, которое представляла собой научная литература или литература о повседневной жизни? Привычный к действию, он любил искусства, предполагающие обмен, диалог, то, что подставляло ему зеркало, где отражался он сам, как китайские исторические романы, в избранных отрывках предложенные японскому читателю и представлявшие собой огромный набор стратегических приемов; он ценил искусство представления, вызов, парад; а более всего он нуждался в публике. Вот почему воины больше всего выражали себя в двух страстях — к чайной церемонии и к театру но.
Почтенному репертуару, унаследованному от XV в., который играют и по сей день и в котором как будто сказано все, Хидэёси попытался придать новый импульс, взяв в качестве героя собственную персону, а в качестве сюжета — историю своей жизни: его секретарь Омура Юко сочинил цикл из десяти пьес, которые Компару Ансё положил на музыку. И после рождения Хидэёри не проходило сезона, чтобы Хидэёси не организовал больших представлений, в которых чаще всего принимал участие в качестве актера, приглашая вассалов прийти и восхититься: горе было тому, кто уклонится! Для любого достойного царедворца даже считалось хорошим тоном подражать своему господину и тоже подниматься на сцену, чтобы танцевать и гнусавить истории героев былых времен либо удивительную историю тайко, с наслаждением слушавшего доносившиеся до него лестные отзывы. Он искренне верил в этот обман или искал в нем средство управления?
Какая важность, ведь он находил в этом неподдельное удовольствие:
..Хотя Вы мне послали несколько писем, я не ответил, не имея времени из-за но… Моя техника но совершенствуется: когда я исполняю симаи [танец но, однако без костюмов] из разных пьес, вся публика это очень ценит. Я уже исполнил его для двух пьес и, немного отдохнув, снова начну 9-го числа, чтобы показать его всем дамам Киото.
Повторяю: я в самом деле устал и мне надоело, потому что я все больше играю но. К 14 или 15 числу у меня будет свободное время, и я отправлюсь в Фусими, чтобы ускорить строительные работы. Я проведу там три-пять дней и сразу же нанесу Вам визит, чтобы мы могли поговорить. Я сыграю но в Вашей резиденции, чтобы показать Вам… (Письмо к Нэнэ. 1593.)
Мимолетное упоминание о временной усталости, которую он легко преодолевает:
Я выучил десять пьес но… Я стал очень ловким и попытаюсь научить других (Письмо к Нэнэ. 5 марта 1593.)
Наряду с этими публичными церемониями сложные взаимоотношения в его доме и повседневные радости жизни интересовали его тем более, что он чувствовал, как на него наваливается нечто вроде скрытого изнурения. Для человека того времени он уже достиг старости. И он с эпикурейским удовольствием наслаждался всеми развлечениями, которыми его пытались окружить близкие; ему нравилось письменно благодарить друзей, а чаще всего женщин, преподносивших ему простые и по видимости ничтожные подарки — живых диких гусей или перепелов, лишь бы ловец принес ему клея, чтобы ловить птиц. Любители чая посылали ему глиняные кувшины с чайным листом, принадлежности для приготовления чая, то есть серьезные подарки, из тех, какие делали друг другу знатоки и вельможи.
Но дамы его дома соперничали в изобретательности, также преподнося ему одежды — выкроенные из легкого газа, на лето, или из плотного шелка, если это были церемониальные наряды; он получал сравнительно много нижнего белья, о котором красноречиво говорил, выражая тем самым интерес к этим интимным подаркам, но иногда жаловался, что получает его слишком много, и просил проявлять больше фантазии. При случае он разражался бранью по адресу этих поклонниц, посылавших ему, например, военный балахон (дзимбаори), в то время как он не вел войну.
Прав ли он был в своих жалобах? Помимо экземпляра из Кодайдзи в Киото, парчового с иранскими мотивами, еще в Британском музее хранится один из таких военных плащей, которые атрибутируют как принадлежащие ему, — утверждение сомнительное, как и в отношении всех предметов, связываемых с великими людьми, но эта одежда превосходно показывает, какими роскошными бывали такие костюмы. Сам дзимбаори в принципе придуман в Японии на основе одежд, носившихся португальцами, у которых японские воины позаимствовали шерстяную ткань — толстое и теплое сукно, расся, прежде неизвестное в Японии, и систему застегивания — пуговицы. Батальный плащ из Британского музея весь оклеен перьями по основе пеньковой ткани, по-прежнему мягкой и гибкой. Перья утки, медного фазана и зеленого фазана спереди образуют полосы, а сзади — концентрические окружности, воспроизводящие мотив мишени. Воротник и обшлага из шелка, привезенного из Китая, придают одежде утонченную изысканность, и, несмотря то, что прошли века, перья сохранили яркость своих сверкающих красок. Это создает впечатление дерзости решения вплоть до провокационности, которую, однако, неизменно умеряет тончайший подбор сочетаний цветов — высшая гармония той эпохи, вновь обретшей вкус к созиданию и миру. Так же как сам Хидэёси, на склоне лет проявлявший неожиданный для него интерес к живописи и с нежностью смотревший на рисунки, которые жена и девушки из ее свиты преподносили ему при каждом удобном случае. Одежды для но тоже представляли собой подарки, тем более ценившиеся, что они были дороже, отделывались редчайшими шелками и украшались золотым шитьем.
Но Хидэёси выражал любопытство ко всему и иногда радовался самым неожиданным вещам и предложениям — пятистам свечам, которые очень кстати позволили ему хорошо сэкономить, или устрицам, этим моллюскам, которых в Японии ели с каменного века, но о которых он никогда не слышал. Он удивился им, как ребенок, и выказал особую радость, что благосклонный даритель догадался вместе с корзиной устриц прислать ему опытного слугу, умеющего их вскрывать. Хидэёси не только хорошо пообедал, но явно при этом и повеселился как сумасшедший. Ведь этот важный господин был еще и бонвиваном — он наслаждался трапезой у теплого источника и получал непритворное удовольствие от диковин и сокровищ, а не только демонстрировал роскошь из политических соображений. Он собирал всевозможные лаковые шкатулки, оружие, лошадей и не гнушался сам утверждать эскизы, интересовавшие его, — например, отделки седла, разработанной Эйтоку. Его замки представляются огромными пещерами Али-Бабы, полными величайших чудес искусства того времени. Это несомненно так и было, но потрясения после его смерти уничтожат все — или почти все — в огне пожаров, и сам Хидэёси бесспорно относился к ним как к обязательным, но бесполезным атрибутам власти. Его частные письма чаще упоминают вещи простые, личные, действительно выбранные с вниманием и сердечной заботой: повелитель Японии, так пекущийся о мире, восстановленном с великим трудом, что стал подверженным приступам ярости и жестокости, близких к безумию, похоже, более чем когда-либо нуждался в том семейном, женском тепле, которым некогда был так обделен.