– Иду! – откликается парень и только было собирается протянуть фрау Треттер руку на прощание, но та уже отвернулась и, тяжело переваливаясь и оставляя за собой плотную завесу дыма, исчезла.
Ян быстро разувается, Карола дает ему тапочки. У входа в комнату Тиля стоят два ящика: из одного торчат горлышки бутылок, на другом корявым почерком написано «Личная гигиена». В гостиной Карола указывает ему на кушетку, приглашая присесть. Он разглядывает стопку журналов по дизайну и, погрузившись в свои мысли, принимается листать какой-то из них, пока Карола несет из кухни бутылку белого вина и две упаковки хлебных палочек.
– Будешь?
Он кивает. Она наливает ему бокал и, усевшись в ослепительно-желтое вольтеровское кресло напротив, откидывается и кладет ногу на ногу. Ее бокал был полон еще до этого. На ней короткая юбка выше колена, на блестящей коже, несмотря на долгую зиму, заметен загар.
– Его нет дома?
– Как же, он у себя.
– Тиль что, заболел?
– Кто это тебе сказал?
– Фрау Треттер внизу.
– Нет, вовсе нет, он не болен, ему просто нужен покой, – она трет коленку; Ян старается сделать вид, что не замечает этого. Снаружи раздаются раскаты грома, но молний не видно. – Я слышала, у тебя все отлично.
– Да, вполне, я совершенно доволен.
– И что теперь? Отправишься посмотреть мир?
– За этим я и пришел. Попрощаться. – Он берет хлебную палочку и принимается ее грызть.
– Куда направляешься?
– Ничего необычного – для начала в США, повидаться со знакомыми и тому подобное. Потом на юг, до самого Чили, пока не знаю, как буду добираться, но по большей части скорее всего по земле. Потом через океан в Новую Зеландию, по программе «Ворк энд тревел», ну, вот, как-то так.
– Будешь вкалывать на плантации?
– Да, именно.
– Как Оскар когда-то.
– Верно, как он. – От палочки остается лишь огрызок. Ян быстро смахивает крошки со свитера. На улице тем временем настолько разыгрался ветер, что стучат ставни, ходя ходуном. – Да, на лето что-то не похоже.
– Теперь только спасаться бегством. – За спиной у Яна возникает Анна-Мари, жестами упрашивая мать не выдавать ее. – У нас в планах провести три недели на мексиканском нагорье.
– А с кем?
– Над этим мы пока работаем.
Ян в задумчивости делает глоток, берет еще хлеба. Девушка, проведя руки по бокам от его головы, закрывает ему глаза своими маленькими ладошками. Он невольно вздрагивает и, выставив гриссини, словно волшебную палочку, произносит:
– Хм… Интересно, кто бы это мог быть?
– Это тот бандит, что не хочет никуда ехать!
Общий хохот.
– Бандитка, – поправляет мать Анна-Мари и, перемахнув через подлокотник, плюхается на кушетку рядом с парнем.
– Остаешься здесь?
– Нет, соскочу с рейса в США, – отвечает она. – Повидаться со знакомыми и тому подобное.
И подмигивает.
– С твоим парнем? Как его зовут, напомни?
– Ты имеешь в виду Кая?
Он кивает.
– Не-е, – протягивает она. – Мы уже сто лет как расстались. С тобой, разумеется! – девушка хихикает. Комнату озаряет вспышка молнии, но грома не слышно.
В гостиную входит Оскар, ставя в угол спортивную сумку.
– Ну и погодка.
Ян встает, чтобы поприветствовать его; их ладони смыкаются в крепком рукопожатии.
– Мои поздравления! – произносит отец.
– Спасибо.
Они присаживаются рядом с Анной-Мари; их локти и колени соприкасаются. Карола на кухне гремит посудой.
– Опустим ненужное вступление, – просит мужчина.
– Согласен.
– Отлично. На чем мы в прошлый раз остановились?
– О, это было довольно давно.
– Успел позабыть?
– Кажется, речь шла о том, что мы – Тиль и я – должны обрести форму. В смысле, сформировать характер, приблизительно так.
– Точно, – сияет Оскар. – Итак, повторим. Период, когда на вас накладывала свой отпечаток школа, подошел к концу. Как же события могут развиваться дальше?
– Предстоит повидать мир. И чем скорее, тем лучше.
– Добро, – он поглаживает щетинистый подбородок. – К двадцать первому году жизни, как мы и говорили, должно проявиться твое «Я».
Парень кивает. Анна-Мари, наведя на них смартфон, делает снимок и принимается что-то стремительно печатать.
– Более того, это «Я» должно осознать себя как таковое. Не просто как часть семьи или еще какого-то коллектива, а как индивидуума, то есть как нечто цельное, неделимое, как то, что не может полностью слиться с чем-то посторонним.
Ян продолжает кивать. Вторая упаковка хлебных палочек подъедена наполовину.
– При этом каждому хотелось бы, чтобы его «Я» растаяло, каждый предпочел бы переложить ответственность в руки других – товарищей, соратников по команде. Или предпочел бы, чтобы оно растворилось в отношениях. Я имею в виду – ну, между нами говоря, что вообще такое секс? Не более чем жалкая попытка на какое-то время забыть о том, что твое собственное «Я» не может стать частью кого-то другого.
Парень снова кивает, делает глоток из бокала. Анна-Мари, не поднимая головы, продолжает строчить что-то в телефоне. Ее мать чем-то звенит в коридоре. Небо периодически рассекают молнии.
– К двадцати одному году твое «Я» будет чувствовать себя одиноким, как никогда. Наверняка от тебя это не ускользнет. Сплоченное братство одноклассников будет распадаться на глазах, каждый из друзей упорхнет в своем направлении и, однажды исчезнув, уже не вернется. Ты окажешься один на один с собой. Где бы ты ни был – хоть, не знаю, с корзиной в руках на хлопковой плантации. Хорошо, что ты принял именно такое решение, это позволит твоему «Я» лучше сформироваться. Ты научишься говорить: «Это мне нравится, а это – нет». У тебя появятся острые углы, понимаешь?
Он по-прежнему кивает. Анна-Мари бросает на них беглый взгляд, подтягивает поближе ноги и погружается в ответы на первые комментарии.
– И как раз где-то к двадцати одному они и должны проявиться, иначе всю оставшуюся жизнь твое «Я» будет представлять собой бесформенное нечто, приспосабливающееся ко всему и принимающее то одну, то другую форму, утрачивая при этом самое себя, потому что ему не за что ухватиться. А ухватиться можно только за эти самые выступающие углы, они должны колоть глаза тебе и окружающим. Говорю по опыту, честно. Ты должен понимать, что моя работа заключается не в чем ином, как в снятии этого слоя бесформенности и болезненном вырезании черт. А почему я вынужден это делать?
Ян качает головой. Гостиную наполняет запах мокрой свежескошенной травы, который несет с собой проливной дождь.
– Потому что люди наплевательски относятся к собственному «Я»! Потому что не позволяют ему – и это самое главное! – встретиться лицом к лицу с опасностью. Обкладывают его ватой, чтобы, не дай бог, ничего не заострилось, не поранилось, не сломалось. От такого «Я» многое должно отпасть, и именно это и происходит сейчас с Тилем. Отвалиться должны посторонние мнения – от твоей личности должен исходить четкий посыл: «Оставьте меня с вашей фигней в покое!» И это обязано произойти до двадцати одного, иначе бесформенное существование войдет в привычку. Это не я придумал, это еще великий Гете сказал. А до двадцати восьми душа странствует. Без шуток. Личность должна проявить себя, доказать, на что она способна. Это и есть настоящее рождение, понимаешь?
Он вновь кивает.
– За время учебы и странствий, как в старые добрые времена, становится ясно, чем заполнить пустоты, оставшиеся после того, как было отброшено все ненужное. Что стоит взять в свой багаж, какие умения и навыки. Затем, начиная с пятой семилетки, от двадцати восьми и старше, пора приниматься за работу: все, полна коробочка, остается лишь подровнять, нанести финиш – накопить больше ничего нельзя.
Входит Карола, неся в одной руке манную кашу, в другой – ручку и несколько разно-цветных листков бумаги.
– И когда ты планируешь пуститься в путь? – осведомляется Оскар.
– Уже все готово: забронировал билет с опцией кругосветного путешествия. – Парень кладет руку на плечо Анны-Мари. – Малышка летит со мной!
Та расплывается в сияющей улыбке.
– Отлично! – одобрительно кивает отец. – Запланируйте только остановку в Мексике – и никаких проблем!.. Ну а потом? По-прежнему собираешься посвятить себя архитектуре?
– Ага, ничего не изменилось.
– Да будет так! – Анна-Мари убирает в карман телефон.
Ящики, стоявшие у двери Тиля, за это время куда-то исчезли. У порога осталась лишь тарелка с горячей кашей. Из комнаты в коридор доносятся отголоски немногословных распоряжений, отдаваемых прокуренным басом, и эхо раздающихся следом выстрелов. «Даже французские школьницы стреляют лучше! Даже французские школьницы стреляют лучше!» – вопит голос до того разъяренно, что говорящий глотает слова, обрывки фразы накладываются друг на друга.
Они стоят полукругом, плечом к плечу: Анна-Мари, слегка спрятавшись за спину Яна, рядом Оскар, Карола ближе всех к двери. Словно семейство, собравшееся в ожидании именинника. Прижав листок к двери, мать пишет: «Дорогой Тиль, сегодня тебя ожидает сюрприз! Здесь, снаружи. На обед подаю классику. Каро» – а потом, обернувшись к Яну, шепчет:
– Смотри, как это работает, – и просовывает записку под дверь.
Все прислушиваются. Раздается такой звук, словно в ружье заправляют патроны, один за другим. Слышен очередной приказ, затем вступает женский голос с французским акцентом: «Бегите, трусы, бегите! Бегите! Бегите, трусы!» Оскар нервно мнет ладонь в ладони, Анна-Мари целиком скрылась за спиной у друга. Кто-то приближается к двери, шорох, будто гладят по шкуре против шерсти. Из-под двери вылетает ответ. Все наклоняются.
– Не могу разобрать, – шепотом произносит Ян.
– Если я все правильно понимаю, здесь написано: «Дорогая Каро, просто поставь, а зверь сам доберется».
– Зверь? Какой зверь?
– А это что за аббревиатура? – тычет отец пальцем в листок.
– «ЛВР» означает «лично в руки», – поясняет сестра.