— Ох, Валюш, если так… поехали!
Сашка едва успел отпрянуть от двери и прошмыгнуть к себе, как две женщины резво, точно скаковые лошадки, уж вылетели из комнаты. Он даже подивился, глядя на Плюху: и откуда в ней взялась эта прыть?! Они собрались в считанные минуты. Мать заглянула к нему, но он притворился, что спит. Хлопнула входная дверь, ключ два раза повернулся в замке и стало тихо.
Сашка быстро вернулся в комнату матери. Так и есть: на столе лежали фотографии! Плюха забыла их спрятать или не думала, что сын заглянет сюда в её отсутствие, ведь он третий день лежит, не вставая. С жадным любопытством он принялся разглядывать старые черно-белые фото. На них были красивые веселые девушки, одетые казачками, в белых лосинах, сапожках и высоких лохматых шапках. А вот они же в цыганских костюмах… Они же на пикнике где-то на берегу в купальниках, рядом какой-то темный мужчина со злым взглядом. А вот и мама! И такая же толстая! Она помогает… помогает Вале застегнуть крючки на спине. На Вале — пышная юбка с оборками, очень короткая спереди и длинная сзади, высокие черные шнурованные сапожки на каблуке, черные чулки как авоська — в крупную сетку, на голове — какие-то стоячие перья… А, мама рассказывала: они танцевали канкан! Только почему мать не в костюме? Постойте-ка, да на неё бы ни один костюм не налез, ведь она почти такая же толстая, как и сейчас! Что ж это?! Выходит… Сашка принялся лихорадочно перебирать фотографии: вот мама стоит возле огромных металлических ящиков, запертых на висячий замок, вот она достает из одного ящика, — он вспомнил: они называются «кофры», — какую-то груду тряпок и улыбается, вот она стоит возле маленькой женщины с длинным черным хвостом и зашнуровывает на ней какой-то странный костюм… не то кошечки, не то лисы…
Так вот оно что! Значит, мать не была танцовщицей — она была костюмершей или кем-то вроде того… Значит, наврала! Чертова Плюха! Неужели ей нужно было придумывать эту дурацкую байку про танцовщицу мюзик-холла, неужели нельзя было просто сказать сыну, кем она на самом деле работала?! Идиотка! Он так верил, что когда-то она была легкой, хрупкой… красивой! А она всегда была тумбочкой! Неуклюжей вареной сосиской! Гадость какая!!!
Сашка ворошил чуть изогнутые глянцевые листы, отыскивая тот, на котором должен быть тот… Ашот. А, вот она — та фотография! Их четверо: Валя на руках у высокого крупного мужчины — красивая, тонкая, с ослепительной белозубой улыбкой, и мать, которую обнимал какой-то грузный толстяк под стать ей самой. Его подслеповатые заплывшие глазки плотоядно щурились в объектив, и даже на посеревшей от времени черно-белой фотографии было заметно, что бесформенный нос у этого пузана был красным. Пил, наверное…
— И эта вот туша — мамин демон… который её околдовал! Мой отец…
Сашка изо всех сил шарахнул по фотографиям обоими кулаками. Они рассыпались по полу, и он, шморыгая носом и утирая сопли тыльной стороною ладони, принялся их подбирать. Собрал, положил на стол, убежал к себе в комнату, кинулся на кровать и начал бить ногами и руками по подушкам, по одеялу…
— Предатели! Все предатели, все!!! А мать… дура! Зачем она все придумала, зачем наврала?! Все у неё вранье… а кроме вранья цветочки, да песенки… Этот Вертинский чертов! «Доченьки, доченьки, доченьки мои…» А у самой не доченька, а сынуля. А она — и давай, и давай… только что бантики мне не завязывает! Разве это жизнь, а? Разве жизнь?
Он вскочил и завертелся по комнате, точно его укусили. Потом, задыхаясь, ринулся к окну, распахнул…
— Жизни, жизни в розовом цвете! — заорал Сашка на всю улицу, перегнувшись через подоконник. — Ах вы… ах вы все… чертовы куклы!
Он схватил мамин любимый кактус, поднял горшок над головой и, размахнувшись, швырнул его вниз. Послышался глухой стук, закачались ветви березки под окном… и опять стало тихо.
— Вот тебе, вот! Так тебе и надо! И не то ещё будет… ты у меня получишь!
Он и сам не знал, кому были адресованы эти угрозы: маме, кактусу или самому себе… Потому что, выбросив горшок с астрофитумом, почувствовал, что его прямо-таки сейчас разорвет изнутри — так билось в нем что-то и просилось на волю… И в глубине души понимал, что каждый шаг навстречу злу, даже малый, каждая подлость, которую он вытворяет, не только не принесут облегчения… они могут свести с ума. Потому что Сашкино сердце совсем не было злым. Но яд уже проник в кровь, Бодлер заронил семена, которые упали в хорошую почву, удобренную отчаянием и одиночеством, — в душу подростка, не способного ещё ни разобраться в себе, ни владеть собой… Подростка, мечтающего о славе, о подвигах, о красоте и не ведающего, как же к ним подступиться… Паренька, выращенного словно в оранжерее, чьи поступки и мысли теперь более походили на уродливые чахлые черенки, выдранные с корнем и валявшиеся на помойке, чем на гордый распускающийся цветок…
Сашка скоро затих — взрыв протеста отнял все силы. И с гулкой, больной головой стал проваливаться в сон… глубже, глубже… он спал. Спал впервые с того злополучного вечера, когда нездоровая липкая дрема одолела его. И снился ему странный сон — видел он, что летает! Но там, во сне не было больше пухлого Пончика, не был он неуклюжим нелепым подростком… Над лесом, над полем, в тумане едва пробужденного дня летела гордая и дерзкая птица. И только ветер рвался навстречу, а её мощным крыльям все нипочем что им ветер?! Ведь эта птица была любого ветра сильней…
И птицей этой был Александр. И был он свободен.
Глава 3ЧЕРНАЯ ТЕНЬ
Лариса Борисовна вернулась довольно поздно очень усталая. Еле дошла: ноги гудели, вены на них вздулись и покраснели. С Валей они распрощались той уж пора было на вокзал, она сегодня же отбывала в Питер на «Красной стреле».
Охая и постанывая негромко, Плюха скинула туфли, с наслаждением надела мягкие тапочки и покачиваясь, как баркас в непогоду, побрела к себе в комнату. Там она вынула из сумки довольно объемистый твердый предмет, завернутый в чистое полотенце, развернула… и в сумрачной комнате тускло сверкнула бронза. То была статуэтка какого-то идола, сидящего в позе лотоса подвернув под себя ноги и сложив руки на груди. Его раскосые узкие глаза в упор глядели на женщину, и на миг ей стало не по себе.
— Что ж, — вздохнула она, — если это сынуле поможет… пускай.
Она сняла с тумбочки свою любимую вазочку из синего хрусталя и статуэтку фарфоровой балерины, застелила её крахмальной кружевной салфеточкой и водрузила идола посередине. Сходила на кухню, принесла блюдечко с молоком и тарелку с печеньем и поставила эти нехитрые дары перед бронзовой статуэткой. Зажгла ароматические тонкие палочки, вставила их в чистый стаканчик, и тотчас терпкий и густой дымок змейками заструился по комнате. Потом она снова вздохнула, немного подумала, сложила просительно руки на груди и жарко молитвенно зашептала.
— Ты… ох, и не знаю как обращаться к тебе… Ты, божочек, нам помоги. Ты сыночке моему помоги, Саше! Сделай так, чтоб его мечты исполнились — я знаю, он много мечтает… И пусть у него головка не болит его так головные боли измучили! И пусть он будет счастливый, пускай живется ему легче, чем мне. Я ведь так намучилась! Да, ты, наверное, все знаешь ты ведь бог! Очень прошу, пожалуйста! А я тебя кормить буду, палочки жечь, маслице вот особое дали мне! Ой, а я про него и забыла…
Она торопливо порылась в сумке и достала маленький пузырек с благовонным маслом. Капнула несколько капель на блюдечко, и всю комнату затопил терпкий запах сандала. От этих непривычных восточных курений и ароматов у Ларисы Борисовны закружилась голова. Она покачнулась, комната перед ней поплыла, стала двоиться, и неуклюже, как-то боком она бухнулась на свою продавленную тахту. Посидела немного… и вроде стало полегче.
— Ну вот, лягушка, допрыгалась! — в который раз за этот волнительный день вздохнула Лара и стала тереть виски. — Надо к сыночке заглянуть, кивнула она божку, который пристально глядел на неё со своего пьедестала, как он там? А то уж полдня, глядишь, к нему не ходила — не дело это, так ведь? Не дело!
Она тяжело поднялась и пошлепала к сыну в комнату. Тот спал и хрипло дышал во сне. Даже тихонько постанывал. Она с любовью наклонилась над ним, сдунула с взмокшего лба прилипшую темную прядь…
— Ну вот, заснул ты, Сашуля, и славно! И хорошо… Спасибо Валечке, что сходить к магине мне присоветовала. Это её божочек тебе, сынуля, помог, он, не иначе!
Она оглядела комнату и, щурясь, — в комнате было темно, — приблизилась к подоконнику. Вот отцветающие пеларгонии, вот плющ восковой, аспарагус… Но горшочка с её любимым кактусом не было.
— Эй, дружочек мой, где ты? — шепнула она, беспомощно шаря руками по подоконнику. И тут только заметила, что окно приоткрыто. — Как же так? Я же сама его наглухо закрывала!
Недоброе предчувствие приливом крови застучало в висках. Она ахнула, заторопилась, напялила туфли и, спеша, спустилась по лестнице… Вот и палисадник под окнами — заброшенный, весь заросший снытью и сорняками. Над головой тревожно шумела береза — поднимался холодный порывистый ветер, неласковый спутник поздней московской осени.
Тьма. Ноябрь…
Под чахлой кривенькой елочкой, не смевшей тягаться с раскидистой вольной березой, застившей свет всему, что росло под её ветвями, валялся разбитый горшок. Она его сразу признала, верней не его, а то что от него осталось: бежевые глянцевитые черепки с зеленой полоской по краю. Плюха сдавленно вскрикнула и схватилась за сердце. Задыхаясь, присела на корточки и стала звать:
— Дружочек мой! Как же так… где же ты?!
Ее рука, шарившая на земле, укололась о пучок острых иголок. Лариса Борисовна, наконец, отыскала его — свой кактус, своего друга по имени Звездочка… От удара о землю он разорвался на части и был разметан по влажной холодной земле.
Плача, она упала в траву. Из окна первого этажа высунулась седенькая головка в платочке, она принадлежала соседке Евдокии Михайловне. Та часами сидела в кухоньке у окна и глядела во двор. Евдокия Михайловна после инсульта была частично парализована, а следил и ухаживал за ней внук Димка.