Для чего Пьяве пересказал звучные (чеканные, как говорится: сужу по переводу П. Г. Антокольского) французские стихи бесформенными речитативами и примитивными куплетами на итальянском. И убрал пару лишних монологов шута, которые не про его поруганную честь, а насчет, например, роли личности в истории либо эффективности террора. По ходу санобработки понизили короля французов до итальянского герцога; правда, не простого, а владетельного: раз главный терпила сюжета – шут придворный, без двора (и трона) не обойтись. У исторического Франциска шутом был некий Трибуле, – герцогу придумали итальянца с прозвищем Риголетто. Он поет баритоном. А герцог – тенором. Баритон горек. Тенор сладок.
Вдохновенная музыка жадно впитала всю пошлость текста. Арии так мелодичны, что мы хоть и сострадаем баритону, но не в силах не сочувствовать тенору.
Притом что если отключить партитуру – то перед вами два отпетых (каламбур невольный) мерзавца.
Тенор – сексуальный рекордсмен с лицензией на всех, как у Николая или Лаврентия Павловичей. (Но только Николай добросовестно вознаграждал дам, исполнивших свой долг, и поощрял их супругов; а маршал, Герой Труда и член президиума политбюро, прямо из койки, говорят, отсылал на зону; нежноголосый оперный ветреник рядом с этими двумя не более чем невинное дитя, заурядный охотник на самок, тщеславный коллекционер: повалил – позабыл.)
Терпила же баритон – преданный (в обоих смыслах) соучастник, пособник. Бессовестный, но щепетильный; коварный, но чадолюбивый; главное – глуп, как Самсон Вырин: не понимает, какую власть имеют над противоположным полом тенора. Особенно – которые не просят. (Когда в 1882 году эта пьеса вернулась на французскую сцену, Гюго переименовал ее в «Месть глупца»: видать, за полстолетия-то поумнел.)
Герцога в опере на всякий случай не зовут никак. Но в либретто, представьте себе, сказано, что герцог он – мантуанский. А это означает, что, конечно же, фамилия – Гонзага. Крайне сомнительно, что Пьяве или Верди слышали когда-либо про Джеймса Крайтона и про то, как он был предательски умерщвлен. Но когда тенор, невредимый счастливчик, заливается из кулис, покидая сюжет: Но изменя-а-аю им первый я! – а на сцене вместо него, за него умирает преданное (опять же в обоих смыслах) сопрано… Проглядел, короче, неконтролируемую ассоциацию венецианский горлит. Такая вот шутка Мнемозины.
Вообще-то она глуховата и к тому же плохо различает добро и зло. Но упущения Немезиды умудряется иногда восполнять.
Когда бы не склероз, не маразм, не Альцгеймер, не краеведы с экскурсоводами.
Ну разумеется – какие могут быть сомнения? – стоит в Мантуе памятник Риголетто. Бронзовый урод со всеми шутовскими причиндалами. В том числе с погремушкой. Стоит во дворе дома, и это, представьте, тот самый дом, где шут и его дочь жили-были. Casa di Rigoletto, внутри – экскурсионное бюро. Ничего не скажешь, удобно.
Мнемозина, кстати, – не статуя. Река. Берущая начало, как известно, в Лейбадее (Беотия, область Греции), вблизи пещеры Трофония (влиятельный пещерный прорицатель), – там же, где и Лета. Но Лета – полноводная, широкая, холодная, быстрая – как Нева. Мнемозина же – извилистая, с грязной почти стоячей водой, с несметными залежами коммунального хлама на дне, – канал Грибоедова (так называемый), одним словом. По булыжнику его набережной влачились, повизгивая, мои детские санки: в туберкулезные ясли возили меня в 1946-м. От Вознесенского моста, через Вознесенский проспект (так называемый Майорова), к тому дому, к той перекошенной подворотне, где на этот самый булыжник, заливая его кровью, в 1866-м упала Е. И. Мармеладова, – дальше не помню.
Я к чему, собственно, клоню. (Пусть это будет мой личный, никому не нужный вклад в теорию трагического. Благотворительный взнос.) Что не бывает (по-моему) трагизма без коварства.
У злодея обыкновенного – глупца свирепого – не та квалификация, чтобы раскрутить трагический сюжет. (Умные свирепые встречаются редко и еще реже успевают реализовать свой потенциал: их убивают до.)
А у простого подлеца – не та хватка. Подлость атакует снизу, всегда готовая поддакнуть коварству, подыграть, но не способная самостоятельно подстроить большую неудачу. (Подлец, по Далеву словарю, – это человек, готовый достигать своих целей низким искательством, в ком нет чувства чести и самоуваженья.)
В трагедии всегда есть место подлости, тем она и похожа на так называемую жизнь. Но в трагедии настоящей, заправской, непременно (по-моему) трудится некто – как определяет его Даль, – лукавый, злорадный, хитрый, скрытный и злобный, замышляющий, двуличный, проискливый на зло. Якобы есть и существительное – коварник, – но почему-то (стоило бы подумать почему) в языке не прижилось.
Коварство – наиболее устрашающая способность вида Homo Sapiens. Возможно, именно благодаря ей он обыграл всю остальную природу. Природе было просто нечем крыть.
«Ну, там, скажем, кошки, собаки, петухи, пауки и так далее. Или даже в крайнем случае взять – дикие звери. Слоны там. Отчасти жирафы. И так далее.
Так у этих зверей, согласно учению Брема, ничего подобного вроде того, что у нас, не бывает. Они, как это ни странно, коварства почти не понимают. И там у них этого нету.
И это, вообще говоря, отчасти даже курьезно, что у людей это есть, а у остальных этого нету. А люди все-таки, чего бы там ни говорили, в некотором роде есть венец создания, а те наоборот. И тем не менее у тех нету, а у этих есть. Вот это даже странно. И как-то нелепо».
Отнюдь. Не курьезно и не нелепо, а совсем наоборот – глубоко логично. Сам-то М. М. Зощенко окончил 8-ю петербургскую гимназию, а воспитанием внука интересовался, думаю, не особенно. Вот и не видел захватывающей картинки в учебнике истории СССР для четвертого класса, год издания 1951 и др. Два цвета: густой-прегустой зеленый (доисторическая таежная растительность) и жирный светло-коричневый, так называемый телесный (как чулки советских женщин, как так называемый кофе с молоком из оцинкованного бачка в общепите). Телесного цвета были голые дикари, доисторические соображающие, с копьями и дротиками. Они суетились и копошились по краям глубокой ямы (песок и суглинок потемней телесного), а в яме топтался, размахивая хоботом, кирпично-коричневый меховой мамонт. И смекалистые швыряли в него камнями, кололи его копьями, бросали дротики, стараясь ослепить, и каменными топорами рубили извивающийся хобот.
И так все это было толково нарисовано. Вся стратегия – как на ладони. Выследили, окружили, загнали, заманили вот на эту поляну, где предварительно выкопали яму, а поверх положили крест-накрест жерди и забросали их каким-нибудь лапником – замаскировали. Кто-нибудь из телесных еще и жизнью, небось, пожертвовал для коллектива: поддразнил мамонта, как пикадор – испанского быка, чтобы тот бросился на него прямиком по настилу.
Разделение труда. Вроде передвижной скотобойни, странствующей за свежим мясом вслед.
Вот до чего сильна была сметливость первых людей – объясняла училка. (Не забыл, как звали, но пусть будет NN – вдруг ее правнуки ею почему-либо гордятся. Расхаживала между рядами парт, имея в руках металлическую линейку. И сзади прицельно била ею нерадивых, невнимательных, неуспевающих, списывающих – по ушам, так соблазнительно оттопыренным ввиду стрижки под ноль.) Вот благодаря чему сапиенсы пришли на смену неандертальцам (теперь формулируют тоже культурно, но понаучней: вытеснили; на самом деле, как я понимаю, – истребили, поедая, иногда предварительно насилуя). Те были примитивные. Имели мозг такой же величины, но в нем не было коварства. А туда же: пользовались, например, огнем. Но нерационально: жарить живьем себе подобных даже и не пробовали небось.
Зато наши как изобрели колесо, так почти сразу додумались и до колесования. (См. миф об Иксионе: тоже история по-своему печальная.)
Я ведь разорвал цитату из «Голубой книги». В следующих двух абзацах М. М. фактически обобщает всю проблематику Шекспира. Сделать это лучше, чем он, невозможно (и незачем, и тем лучше для самонадеянного меня):
«Это всегда отчасти коробило и волновало наиболее честных специалистов-философов, проповедующих общее развитие и душевную бодрость.
“Нельзя допускать, – сказал в свое время славный философ Платон, – чтоб птицы и звери имели нравственное превосходство перед людьми”.
Но с тех пор в ужасной, можно сказать, сутолоке жизни прошло что-то там, кажется, две тысячи лет, и эти так и продолжали иметь то, чего не было у зверей».
За мамонтов, между прочим, Немезида рассчиталась с теми, из палеолита, что на картинке: наслав на них (в год смерти Крайтона, между прочим) Ермака, за ним оспу и алкоголь, а впоследствии закрепостив для «Дальстроя»: чтобы снабжали олениной администрацию лагерей и вохру. Были у этих племен языки, а у иных, говорят, и письменность. Нынешний образ их жизни описан в превосходном (да уж получше этого моего) тексте Шуры Буртина на сайте «Русский репортер» (большое спасибо блогеру Татьяне Мэй за наводку).
«Алеуты, айны, камасины, кереки, сиреники, юги уже вымерли. Эскимосы, нивхи, кеты, ульчи, ороки, орочи, негидальцы, нанайцы, наукане, удэгейцы, алюторы, ительмены, энцы, юкагиры – находятся буквально на грани исчезновения. Долгане, эвенки, эвены, ханты, манси, нганасане, селькупы, коряки, шорцы окажутся на ней через десять лет».
Что ж, пора оглянуться, то есть перечитать написанное (перечитал; раньше надо было, но не мог) и признать: привычка заходить издалека и доводить до точки с запятой завела меня далеко слишком. Текст растекается, разбегается, как ртуть, вокруг крошечного тезиса. Вот я сейчас его еще раз выскажу, а потом докажу еще на одном наглядном примере, и те из вас (вы ведь помните: это «вы» – фигура речи), кто дочитал до этой страницы, окончательно поймут: не стоило тратить время на такое огромное всего лишь предисловие неизвестно даже к чему.