И, наконец, Банделло в сцене бала не просто вычеркнул последние две реплики (см. выше). Нет, он вписал две другие.
Для Ромео – довольно тривиальную. Ничего особенного. Дешевым разбавителем (на синтетическом розовом масле) 17 слов текста Да Порта он развел до 76, профессионал:
– Мадонна, то, что я мог доставить вам приятность, каким бы то ни было способом, меня безмерно радует, и я ничего другого в мире так не желаю, как услужить вам, и буду почитать себя счастливым, если вы соблаговолите приказывать мне, как вашему последнему слуге. Если моя рука вас согревает, то огонь ваших прекрасных глаз воспламенил меня, и, если вы не поможете мне потушить этот пожар, не пройдет и минуты, как я весь сгорю и обращусь в пепел!
Но зато какую заключительную реплику придумал Банделло для Джульетты! Пожалуй, я почти готов взять назад переделкина и плагиатора. Эта поправка дает ему некоторые права соавтора Да Порта и законного предшественника Шекспира:
«Не успел он произнести последних слов, как игра с “венком” кончилась. Поэтому Джульетта, загоревшаяся любовью, со вздохами пожимая ему руку, успела только промолвить в ответ: – Увы, что могу я вам сказать, кроме одного, что я больше принадлежу вам, чем себе самой!»
Из семи последних слов Шекспир сделал всю Джульетту. Ее чувство, ее характер, ее судьбу.
Актер, играющий Ромео, должен постараться не выглядеть смешным. Это трудно, потому что Шекспира это не заботило. Один из его фирменных приемов: персонаж влюбленный должен вести себя либо как сумасшедший – то есть молоть бессвязную чепуху; либо как поэт – то есть молоть чепуху напыщенную.
Его, допустим, спрашивают: как ты пробрался в этот сад? (Хотя и так ясно, что перелез через стену.) Он отвечает: перенесся на крыльях любви. Ему говорят – это же смертельный риск, мои родственники тебя увидят – убьют на месте. Он возражает: твои глаза для меня опасней, чем двадцать мечей. «Взгляни лишь нежно – и перед их враждой я устою».
Поэт из него, впрочем, так себе, эпигонишко, и художественных средств у него мало, фактически – для Джульетты – одно: гипербола. (Розалину воспевал оксюморонами.)
Луна больна от зависти к Джульеттиной красоте; две прекраснейшие звезды, отлучившиеся на время с неба, умоляют ее глаза сиять вместо них, «пока они вернутся».
Но будь ее глаза на небесах,
А звезды на ее лице останься, —
Затмил бы звезды блеск ее ланит…
То есть глаза у нее ярче звезд, а щеки ярче глаз, – это сильно. (Может быть, Т. Л. немножко запуталась.)
И он мечтает быть ее перчаткой, чтобы коснуться такой ослепительной щеки.
Хотя это, кажется, не гипербола. Это, если не ошибаюсь, литота.
Но смеяться над влюбленными детьми нехорошо, и я здесь не для того, чтобы подслушивать шепот, робкое дыханье.
Развинчиваю сюжет – ищу пружину подстроенной неудачи. Скоро найду, потому что время поджимает, – но здесь и сейчас, в саду Капулетов, ночью на понедельник, все покамест идет, можно сказать, как надо.
Да, решение принято безрассудное, и темп взят безумный. Даже не понять, кто кого поймал на слове; обвенчаться предложила Дж., но, конечно, имея в виду перспективу, хотя бы и краткосрочную: чем скорей, тем лучше, но она же не знала, что у Р. в церковных кругах крутой блат и провернуть это дело можно мгновенно.
Так уж вышло. Это завязка. Условие игры. Этюдная позиция. Что решено, то решено. Сбывающееся двойное сновидение.
Катастрофа совсем не неизбежна, – а реакция брата Лоренцо, францисканского монаха (понедельник, раннее утро), прямо обнадеживает. Патер не считает нелепой идею тайного брака без разрешения родителей и заведомо против их воли; не видит оснований для особой тревоги; даже собирается заработать на этой авантюре политические очки:
От этого союза счастья жду,
В любовь он может превратить вражду.
Так что в понедельник, часов с десяти утра и почти до вечера дела обстоят хорошо, практически прекрасно. Ромео обедает дома, в компании веселых друзей. Джульетта собирается в церковь, якобы на исповедь. Верный Бальтазар обходит магазины в поисках веревочной лестницы нужных параметров.
…Сегодня
По ней на мачту счастья моего
Взберусь я смело под покровом ночи, —
декламирует Ромео, соблюдая единство своего стиля. (Давно ли мечтал стать перчаткой?)
«Под вечер», то есть вряд ли позже 17 часов, брат Лоренцо совершает таинство брака. Немножко криво: не перед алтарем, а в исповедальне, без свидетелей и, по-моему, без записи в метрическую, или как там она называется, книгу.
Никого, кроме меня, это не волнует, молодожены прощаются до очень скорой встречи, расходятся по домам, путь Ромео лежит через площадь, – а там Тибальт и Меркуцио схватились уже за шпаги.
Мы видели эту комбинацию Шекспира: размен боевых коней. Меркуцио мертв, Тибальт мертв, Ромео не позже как завтра утром должен покинуть Верону, – и вот (около восьми вечера) он опять в келье брата Лоренцо: рвет на себе волосы, катается по полу, колотя каблуками, рыдает и вопит – и в истерике импровизирует отменную речь на тему: изгнание хуже смерти! хуже! Потому что любая веронская муха может сколько угодно ползать по Джульеттиным рукам (чуду белизны), по Джульеттиным губам! —
любая муха; а Ромео – нет!
Свобода ей дана; а он – изгнанник, – и т. п.
Вдруг новая мысль им овладевает: Джульетта не перенесет потери двоюродного брата; она, конечно, умрет от горя. Что ж, пора покончить с двойным убийцей, носителем гнусного имени – Ромео.
И он вынимает шпагу, но почему-то снова ложится на пол.
Положение, что говорить, осложнилось серьезно. Пролилась кровь – и застарелая вражда Капулетов и Монтекки теперь, конечно, разгорится по новой. Но не все потеряно, шансы на благополучную развязку остаются. Со временем все наладится, главное – не падать духом; понял, нет?
Ну, вставай!
Мужчиной будь! Жива твоя Джульетта,
Из-за кого хотел ты умереть, —
Ведь это счастие! Тибальт тебя
Хотел убить, а ты убил его, —
И это счастие! Закон, что смертью
Грозил тебе, как друг к тебе отнесся
И смерть тебе изгнаньем заменил, —
И это счастие! Ты взыскан небом,
И счастие ласкать тебя готово;
Ты ж дуешься на жизнь и на любовь,
Как глупая, капризная девчонка!
Смотри, таким грозит плохой конец.
Ступай к любимой, как решили мы,
Пройди к ней в комнату, утешь ее,
Но уходи, пока дозор не вышел,
Иль в Мантую не сможешь ты пробраться.
Там будешь жить, пока найдем возможность
Брак объявить, с ним примирить друзей,
У герцога прощенье испросить
И с радостью такой сюда вернуться,
Что в двадцать тысяч раз превысит горе,
Которое сейчас ты ощущаешь.
В высшей степени взвешенный проект излагает служитель культа. Главное – делать прямо сейчас ничего не надо. Разве что исполнить приятный долг – утешить девочку. Все остальное устаканится само.
– Со временем, птенцы, со временем! – доносится из XIX века сиплый голос Салтыкова.
На самом-то деле единственная возможность спасти Джульетту, – если бы кто-то ставил перед собой такую задачу, – это не утешать ее подразумеваемым способом, а именно прямо сейчас увезти ее в Мантую. Достать лошадь (не проблема) и мужской костюм (тоже не проблема) – и, пока Капулеты отсыпаются после похорон Тибальта, преодолеть втроем (Р., Дж. и верный Бальтазар) эти 25 миль (километров 40 – как от Удельной до Зеленогорска). Да, страшновато мчаться под хладною мглой; да, встреча с разбойниками вероятна; но за нас – два клинка и авось.
С другой стороны – действительно, реальной угрозы ниоткуда не видно. Разлука, понятно, невыносима, но ведь не вечна, перетерпите как-нибудь. Оптимизм духовного отца обоснован и заразителен. Взбодрившись, Ромео сморкается, причесывается, ополаскивает заплаканное лицо —
О, как опять душою ожил я! —
и отправляется в гавань любви – карабкаться на мачту счастья. Любители предвкушают следующую сцену: трогательный диалог про соловья и жаворонка. Действие течет дальше.
И мало кто помнит – не все и замечают – небольшой как бы водоворотик. Вставной эпизодик – словно страничка из другой пьесы. Как если бы в карточной колоде внезапно обнаружился внекомплектный джокер, и очень странный: скелет в одежде шута, вооруженный косой.
Комната в доме Капулетов. Поздний вечер все еще понедельника. Сэр и леди Капулет (синьор и синьора), судя по одежде, выражению лиц, да и по их собственным словам, собирались на боковую, когда пожаловал нежданный гость. Чего он хочет? О чем они говорят?
Синьор, могу вполне ручаться вам
За чувства дочери моей: уверен,
Что будет мне она повиноваться.
Жена, зайди к ней, прежде чем ложиться:
Ей о любви Париса ты скажи…
Парис! Что он здесь делает на ночь глядя? Заявился прямо с кладбища, где хоронил Меркуцио (а они – Тибальта). Так это ему они сдают, продают, выдают головой свою дочь! Что же такое необыкновенное случилось? Что изменилось? Почему такая спешка? Чем оправдана такая бесцеремонность претендента? А – льстивая угодливость Капулета? Не далее как вчера, в воскресенье днем, английским (итальянским) языком Парису этому было сказано: годика через два, и только если Джульетта почувствует к вам любовь. А что мы слышим теперь?
Изволь предупредить ее, что в среду…
Нет, стой: какой сегодня день?
Парис
Синьор,
Сегодня понедельник.
Капулетти
Понедельник?