Она провела ночь или день с пикадором после того, как дон Хосе ее ударил.
А вот почему ударил – понятно. Потому что она в очередной раз сказала ему (несомненно, сказала), что у него цыплячье сердце. Раз ему слабо прикончить терпилу-паильо. Она сказала эти (или другие) обидные слова, и он ее ударил. Поэтому. Но не за это. А за то, что она требовала, чтобы он зарезал г-на М.
Все это передано у Мериме двумя предложениями. «Мы сильно поспорили, и я ее ударил. Она побледнела и заплакала».
Представить – страшно.
Помните ведь? Ночью дон Хосе входит в дом и застает ее с мужчиной. Она бросается навстречу и что-то там тараторит; даже не знающим цыганского нетрудно догадаться что: наконец-то! я уж думала, никогда не придешь! Гадаю ему, гадаю, заговариваю зубы, надоело. Этот тип – интурист, у него при себе куча денег. Гаси его скорей, гаси! Мне нужен его перстень, сейчас же!
Ну и какие у дона Хосе причины ей верить? В смысле – не про деньги, не про перстень, а что ничего не было, кроме гаданья?
Между прочим, и я отчасти сомневаюсь. Вернее сказать, г-н М. заставляет усомниться – нарочито неправдоподобно объясняя, по какой, собственно, нужде он ночь-полночь поплелся за первой встречной в какую-то трущобу:
«По выходе из коллежа, – признаюсь к своему стыду, – я убил некоторое время на изучение тайных наук и даже несколько раз пытался заклинать духа тьмы. Давно уже исцелившись от страсти к подобного рода изысканиям, я все же продолжал относиться с известным любопытством ко всяким суевериям и теперь рад был случаю узнать, на какой высоте стоит искусство магии у цыган».
То есть цель сугубо научная. Повышение квалификации. Тема: к вопросу о пси-феноменах, используемых мигрантами в традиционных бизнес-практиках. Но как же – на грани издевки! – скудно составлен отчет о результатах эксперимента:
«Не к чему излагать вам ее предсказания; что же касается ее приемов, то было очевидно, что она и впрямь колдунья».
Недвусмысленно двусмысленно; кавалеры весело переглядываются, дамы старательно окаменевают; графиня де Монтихо изучает картинку на своем веере.
Только что, две минуты (одну страницу) назад, расписывал красоту этой цыганки. Не сводил глаз и в подробностях разглядел при свече под стеклянным колпачком, пока болтали в кафе, поедая мороженое. Потом «попросил хорошенькую колдунью разрешить мне проводить ее домой; она легко согласилась…». Что-то мне подсказывает, что за старой и страшной, будь она хоть профессор проскопии, не поплелся бы ночь-полночь. Никто не поверит в такую бескорыстную любознательность. А я, кроме того, не верю, что г-н М. настолько храбр.
Но про это – после, после. Про ее красоту, про его отвагу.
А пока что дон Хосе стоит в дверях – и мизансцена ему очень не нравится. Настолько не нравится (хотя, казалось бы, что такого, обстановка самая невинная, из горизонтальных поверхностей только стол да пол), – что и в последний день своей жизни —
«Не буду говорить о последней нашей встрече, – все-таки скажет, с горечью скажет он г-ну М.: – Вы об этом знаете, может быть, даже больше моего».
Принципы сеньориты Кармен, ее, так сказать, взгляды на святость гражданского брака слишком ему известны. Как и нам. Ее изобретательность в сфере обмана и притворства – также.
Нет, собой она не торгует. Контрамарка на вход в нее – не товар, а валюта. Так расплачивается Кармен, когда нельзя украсть.
Если, чтобы завладеть перстнем г-на М. (и бумажником; а золотые часы с репетиром уже у нее в кармане юбки; но главное – перстень!), надо всего лишь дождаться дона Хосе – придет, зарежет, снимем с пальца у мертвого, – ничего, кроме карточных фокусов, г-ну М. не перепадет. Ну а на случай, если бы дон Хосе чересчур припозднился, – план Б имеется, безусловно. Раз уж она вбила себе в голову, что этот перстень – какой-то волшебный талисман и ей необходим.
А у дона Хосе выбора нет. Врет она или не врет. Было или не было. Случилось бы или не случилось бы. В темной глубине комнаты неизвестный мужчина уже примеривается к ножке табурета – швырнуть ему в голову.
Включаем вторую камеру.
«Тот резко оттолкнул цыганку и двинулся ко мне; потом, отступая на шаг:
– Ах, сеньор, – сказал он, – это вы!
Я в свой черед взглянул на него и узнал моего друга дона Хосе. В эту минуту я немного жалел, что не дал его повесить».
Узнаете интонацию? Скрадена, как и сюжетный шов, из «Капитанской дочки». Заячий тулупчик = гаванской сигаре. Разбойники добро помнят.
Положим, тут Мериме убедительней Пушкина. Дело все-таки не в сигаре; г-н М. несколько дней назад выручил дона Хосе из настоящей беды. Предотвратил ночной арест – разбудил, предупредил, что скоро явятся жандармы.
(Но почему разбудил? По причине взаимной приязни. Возникшей в какой момент? Когда г-н М. предложил дону Хосе – сигару!)
И вот теперь дон Хосе перед г-ном М. в долгу. Который, естественно, красен платежом.
А между прочим, если бы тогда, в Вороньей венте, г-н М. вместо того, чтобы препятствовать органам правопорядка, с головой укрылся одеялом и отвернулся к стене, – глядишь, Кармен дожила бы до глубокой уродливой старости, Бизе не сочинил бы марш тореадора, Блок не влюбился бы в Дельмас и в поэме «Двенадцать» не было бы этих стихов:
Лишь у бедного убийцы
Не видать совсем лица…
А если бы не подаренный Гриневым заячий тулупчик, Емельян Пугачев помер бы от пневмонии, не успев разжечь протест народных масс, – и никто, никто не написал бы «Капитанскую дочку».
Насколько я понимаю, на Западе в первой половине XIX века только двое читали русскую литературу: Мериме и Мицкевич.
И кем-то, говорят, уже замечено, что на этой странице г-н М. попадает в непонятное, совершенно как Печорин в «Тамани».
Но Лермонтов убедительней, чем Мериме: Печорин – военный, и он вооружен (и он не один: денщик сойдет за телохранителя); и, ввязываясь в шашни с подозрительной ундиной, он, попутно и отчасти, исполняет долг верноподданного (на границе тучи ходят хмуро; контрабанда – куда ни шло; а вдруг – шпионаж?). А г-н М. рисуется искателем приключений, чрезмерно уж беспечным, – мой попугай снова каркает: невермор.
Да это все, впрочем, не важно; главное – вот только что была Гётевой Миньоной или пушкинской Земфирой – и двигалась изящно, и улыбалась (тебе, тебе!) заманчиво, – и вдруг, внезапно, прелестная оболочка лопается по швам, взрывается изнутри, как в кино про монстров: это не женщина, вообще не человек, а могучий, свирепый хищник, жаждущий твоей (твоей!) смерти:
«Ее глаза наливались кровью и становились страшны, лицо перекашивалось, она топала ногой. Мне казалось, что она настойчиво убеждает его что-то сделать, но что он не решается. Что это было, мне представлялось совершенно ясным при виде того, как она быстро водила своей маленькой ручкой взад и вперед под подбородком…»
Дон Хосе выведет г-на М. на улицу и вернется. Кармен закатит скандал: сейчас же ступай за ним, догони, убей. Дон Хосе ударит ее. Она заплачет. Вскорости отомстит. Потом умрет. А потом умрет и дон Хосе.
И все из-за г-на М., если разобраться. Из-за его предусмотрительной привычки каждое утро наполнять свой портсигар.
Кстати, обратите внимание: что является лучшим подарком для приговоренного к смерти.
«Пересчитав сигары в пачке, которую я ему вручил, он отобрал несколько штук и вернул мне остальные, заметив, что так много ему не потребуется».
Эй! Сеньор коррехидор Кордовы! На два юридических слова. Забавно вы подпрыгиваете на этой сковороде – как если бы она была батут. Перебирайтесь на мою, здесь покамест попрохладней.
Осенью 1830 года вы приговорили к смерти через удушение железным ошейником одного идальго из Страны Басков – дона Хосе Лиссаррабенгоа. Говорят, он был обвинен (как известный – орудовавший в сьерре под кличкой Хосе Наварро – разбойник) во многих преступлениях, хотя сознался, если я не ошибаюсь, только в одном – в убийстве женщины по имени Кармен.
Я-то, может быть, и согласен, что и одного вполне достаточно, – а вот вам тогда показалось: мало. Вменить закоренелому злодею один-единственный эпизод, да еще и со смягчающими (состояние аффекта, явка с повинной, сомнительный моральный облик жертвы) обстоятельствами? а с другой стороны (каким бы демократическим государством ни была Испания в ваше время) – казнить дворянина только за то, что он прикончил цыганку легкого поведения? – короче, вы, по-моему, побоялись, что общественность вас не поймет.
И вы, как я понимаю, повесили на обвиняемого несколько других преступлений. Тяжких и особо тяжких. Нераскрытых. Но приписываемых ему народной молвой.
Могу предположить – разбойное нападение и убийство (с целью ограбления) английского офицера на дороге из Гибралтара в Ронду. Там же, поблизости от места засады, был зарыт труп одного цыгана – Гарсиа Кривого, – возможно, ваши альгвасилы откопали этот труп. И, возможно, вы догадались (правильно, кстати), что цыгана зарезал и офицера застрелил один и тот же человек.
Но я сильно сомневаюсь, что вы нашли свидетелей. И даже – что искали.
И я совершенно уверен, что дон Хосе ничего вам не сказал, кроме того, что захотел сказать. Цитата:
«Я сказал, что убил Кармен, но не желал говорить, где ее тело».
Допускаю, что в итоге указал (и то не вам, а поддавшись на увещания церковников) местоположение могилы – для проведения всех этих ритуальных действий. (Но и то навряд ли. Потому что у него были причины не выдавать.)
В конце концов, он явился к вам не для того, чтобы помочь повысить процент раскрываемости по району, а только чтобы вы как можно скорей приказали задушить его железным ошейником.
Все подписал (если подписал) безмолвно. И не стал объяснять, каким путем попали к нему найденные у него при аресте золотые часы с музыкальным механизмом.
А один доминиканский монах опознал их как вещь, принадлежавшую его знакомому интуристу. Который отбыл из Кордовы в Севилью несколько месяцев назад, и с тех пор о нем – ни слуху ни духу.