Таким образом, у вас был один факт – правда, непроверенный: пропал человек. И была улика – тоже одна, но крайне подозрительная: дорогая вещь, принадлежавшая этому человеку, а найденная у другого. У заведомого преступника, про которого народная опять же молва говорит, «что он способен застрелить христианина из ружья, чтобы отобрать у него песету».
Ну, еще допускаю, что дон Хосе числился в розыске как дезертир, подозреваемый к тому же в нападении на своего начальника. Это если у органов Севильи и Кордовы в 1830 году имелась общая база данных.
И всего этого вам хватило, чтобы с легким сердцем (не правда ли?) послать дона Хосе на эшафот не за одно лишь убийство из, предположим, ревности (тоже, думали вы, нашелся герой романса!) – но по совокупности преступлений, в том числе – убийств, и в том числе – низких (это до чего же надо докатиться – укокошить мирного иностранного ученого ради золотой безделушки).
Ведь это от вас – от кого же еще – тот доминиканец узнал формулу, так сказать, обвинительного заключения:
«– Добро бы он еще только воровал. Но он совершил несколько убийств, одно другого ужаснее».
Однако вы составили (понятно, в уме) это заключение и огласили соответствующий приговор, руководствуясь исключительно классовым чутьем и реакционным правосознанием.
Фактически, кроме непроверенных подозрений и непроверенных сообщений, у вас не было на дона Хосе ровно ничего. Одна-единственная улика – эти самые часы с репетиром.
Как вдруг их владелец, мирный иностранный ученый, объявился в Кордове, вполне живой, ни малейших повреждений. То есть из дела выпал целый эпизод – причем практически единственный, представлявшийся доказанным. А пресловутая улика много потеряла в весе и стала несколько загадочной. И это накануне дня исполнения приговора.
Конечно, вы не стали его пересматривать из-за такого пустяка, – очень даже вас понимаю. Но помимо правосознания – простой инстинкт ищейки разве не подсказывал вам: на всякий случай – допроси этого мнимого потерпевшего, допроси, что-то с этими часиками не тик-так?
Что вы говорите? Заявление? Какое заявление? Куда же вы, сеньор?
Исчез. Только что приплясывал рядом – и как не было его. Правильно Данте описывал это место: как многоколенчатый, бесконечный пищевод гигантского пылесоса. И душа человека, когда-то родившегося от женщины, здесь ну ничем не отличается от души человека, придуманного каким-нибудь писакой. Такая же пылинка. И все мы куда-то летим. Куда-то в страшное.
Хорошо, что исчез. Я уже и не знал, как развязаться с этой риторической фигурой. А связался – в надежде, что юридический ракурс особенно ярко высветит всю неприглядность поведения г-на М.
Не припомню другого такого произведения ни в одной литературе, кроме разве советской: чтобы симпатичный автору герой – чуть ли не автопортрет автора в молодости – по ходу сюжета имел возможность спасти не спасти, но хотя бы просто сказать правду в пользу приговоренного к смерти, – а вместо этого сказал ложь ему во вред.
Причем из корыстных побуждений.
«– Я с вами схожу к коррехидору (говорит г-ну М. монах-доминиканец. – С. Л.), и вам вернут ваши чудесные часы. А потом посмейте рассказывать дома, что в Испании правосудие не знает своего ремесла.
– Я должен сознаться, – сказал я ему (рассказывает г-н М. через шестнадцать лет. – С. Л.), – что мне было бы приятнее остаться без часов, чем показывать против бедного малого, чтобы его потом повесили, особенно потому… потому…»
Да понятно, почему особенно, сударь. Потому, что вам придется прилгнуть.
Ладно, из чистого милосердия предположим, что тогда, 16 лет назад, в молодости, г-н М. был настолько туп, настолько не разбирался в людях и ситуациях, что действительно считал вероятным, что (третий раз это «что»! разучился я совсем составлять фразы) прекрасные его котлы увел у него дон Хосе. Пока волок его по темной улице под руку. Спасая от разъяренной Кармен. Ну, вы помните:
«Дон Хосе взял меня под руку, отворил дверь и вывел меня на улицу. Мы прошли шагов двести в полном молчании. Потом, протянув руку:
– Все прямо, – сказал он, – и вы будете на мосту.
Он тотчас же повернулся и быстро пошел прочь».
Вот на этой прогулке, дескать, и спер часы. Хотя, мне кажется, это даже технически невозможно: вести человека под руку, а другой рукой залезть ему в карман.
И разницу между бандитом и карманником г-н М. тоже должен был понимать.
И помнить, что этот бандит несколько дней тому назад имел превосходную возможность отнять у него все, включая жизнь.
И чувствовать, что на той темной улице, после той сцены в той темной комнате (три раза «той», будь я проклят!), его счеты с доном Хосе больше не исчисляются в материальных предметах.
Повторяю: дадим ему шанс – предположим, что он ничего этого не понимал, не помнил и не чувствовал. В тот – чисто конкретно и единственно в тот – момент, когда решился дать показания; когда его молодую совесть вытащили за ушко на солнышко и оглушили старым как мир аргументом для предающих впервые:
«– О, вам не о чем беспокоиться, он достаточно себя зарекомендовал, и дважды его не повесят».
Более того: согласимся, что в тот – но только в тот – момент г-н М. даже мог себе позволить воображать, что сообщит коррехидору чистую правду, только правду, ничего кроме: часы золотые с музыкальным механизмом, предъявленные мне как вещдок № 1 в уголовном деле дона Хосе Лиссаррабенгоа, опознаю как свое имущество, а каким образом эта вещь оказалась у дона Хосе Лиссаррабенгоа, мне неизвестно.
А ведь и то верно: каким образом? Очень хороший вопрос. Но не к г-ну М., а к господину Мериме.
Г-ну же М. я на месте коррехидора так и сказал бы: вас и не спрашивают, каким образом завладел этой вещью осужденный; а спрашивают, при каких обстоятельствах владеть ею перестали вы? где и когда?
Вот этого-то вопроса г-н М. и боялся. Ах, в логове цыганки, ночь-полночь? Ах, просто хотели погадать на картах? Маленько поколдовать? А не пройдете ли с нами, тут недалеко, в райотдел святейшей инквизиции? (Которую ведь упразднят только через четыре года. Когда окончится политический кризис. А покамест законный король – Фердинанд VIII – еще ходит инкогнито по Невскому проспекту в Петербурге и по ночам шьет себе мантию из кусков разрезанного вицмундира.)
Но приговор дону Хосе уже подписан, мелкие подробности никого не интересуют и даже вредят концепции. Ваша, стало быть, вещица? Распишитесь в получении.
Не погубил и даже участь не отягчил, а так – подвернул на какой-нибудь градус на железном ошейнике винт.
В тот же день узнает, что все-таки маленько – и невольно, о, разумеется, невольно – наклеветал: не дон Хосе, а Кармен, это Кармен стащила часики. (По ходу сеанса черной магии. Пока он раскатывал губу и пускал слюни.) Но и через шестнадцать лет будет повествовать о своем поступке без тени стыда. Светской прозой. Мелкий хлыщ – ну что с него взять.
А вот г-ну Мериме, если случайно здесь встречу, скажу обязательно: изящнейшая композиция, дорогой мэтр! Как ловко вы подвесили сюжет на тонкой золотой цепочке от этих часиков.
Не польстись на них Кармен – вообще ничего бы не произошло или произошло бы иначе. Не привела бы к себе французика, дон Хосе не застал бы его там – и поссорился бы с Кармен в какой-нибудь другой раз; из-за другого кого-нибудь, чего-нибудь; и, может быть, не так жестоко.
А г-н М., оказавшись опять в Кордове, спокойно переночевал бы в доминиканском монастыре, да и укатил наутро, как и собирался, в Мадрид и оттуда домой, в Париж. И никогда не узнал бы, чем все кончилось у того бандита с той цыганкой. Городская уголовная хроника – не то, чем угощает иностранных коллег местная интеллигенция. Ну, сидит один мошенник в часовне – осужден и приговорен, завтра будет казнен. Какое до него дело нам, специалистам по исторической географии?
Как какое дело, сын мой? Это же тот самый – который вас обокрал; взял ваши часы —
«эти прекрасные часы, которые вы в библиотеке ставили на бой, когда мы вам говорили, что пора идти в церковь. Так они нашлись, вам их вернут.
– То есть, – перебил я смущенно, – я их потерял…»
И все срослось. Только еще пририсовали сбоку этого доминиканца. Хорошая зрительная память, любопытен, болтлив и с коррехидором на дружеской ноге.
А не устрой он г-ну М. (как полезному свидетелю обвинения и заодно независимому, в некотором роде, наблюдателю) свидания с осужденным – никто не услышал бы печальную повесть дона Хосе; а значит, не было бы знаменитой новеллы «Кармен», вот и все. Вашего прославленного шедевра.
Грубая уловка, да тонко сплетена. Проза ведь – по крайней мере, наполовину – и есть искусство грубых уловок, не так ли?
Кто же заметит, что есть причины, по которым эти часы с репетиром не могли вообще-то найтись в седельной сумке дона Хосе и затем оказаться на столе у коррехидора.
Причины, положим, слабые: простые подсказки здравого смысла. Первая: отправляясь на ночную прогулку в незнакомом городе, в чужой, не особо цивилизованной стране – например, подсмотреть, как стадо голых испанок бросается в Гвадалквивир, – зачем вашему г-ну М. брать с собой вещицу класса люкс из драгметалла? Благоразумный путешественник сунул бы ее в саквояж, а саквояж оставил бы у кастеляна. В монастыре, где его поселили, был же какой-нибудь кастелян?
Ну а этот путешественник – неблагоразумный. Мальчик. Двадцатисемилетний пижон. Хорошо, так и запишем.
Вторая закорючка посерьезней: вот дон Хосе, закопав труп Кармен, садится на коня; доскакать до первой же кордегардии, сдаться властям – чтобы задушили железным ошейником. Ему-то для чего, с какого перепуга брать с собой какие-то проклятые краденые часы: послушать в дороге бой музыкального механизма? Самый правдоподобный ответ: забыл выбросить, да и наплевать ему было, что там в седельной сумке, какое барахло.
И тут нас нетерпеливо поджидает главная проблема. Тот самый хороший вопрос. Каким все-таки образом дон Хосе присвоил эту цацку? Отнял у Кармен, чтобы когда-нибудь, при нечаянной встрече (или через стол находок?) – возвратить доброму г-ну М.?