Так-таки взял и отнял? Ударил и отнял? Как обыкновенный кот у обыкновенной шмары?
Невозможно. Невермор. Этот человек – такой, каким вы его придумали, дорогой мэтр, – выше пошлостей.
А раз так, у вас остается всего одна возможность заставить эти часы сыграть в сюжете убедительно. Последний способ доставить их в распоряжение следствия. Но эта возможность отвратительна, и этот способ неисполним.
Не отнял у живой – значит, ограбил мертвую? Вы хотите, чтобы я по умолчанию позволил себе загрузить в мозг такой видеоклип: дон Хосе, прежде чем опустить труп Кармен в яму (вырытую ножом! – украдено? у старика Прево? да что вы говорите? кто бы мог подумать?), проверяет на ощупь – не зашита ли в подол юбки, по обыкновению цыганок, какая-нибудь ценная добыча? И распарывает подол, или рвет, или режет ножом, достает часы, бросает в сумку?
Лично я отказываюсь. Осмелюсь предположить, что автору и самому недостало бы силы дурного вкуса. А главное – дон Хосе уже выдуман, и выдуман прочно. Его легче задушить, чем переписать. Автору нужно, чтобы он оставил отпечатки пальцев на этой штуковине, – чтобы, значит, в беллетристической композиции третья грань мнимой призмы прилегла наконец к двум другим? Мало ли что автору нужно. (А никто и не заметит, что хваленая композиция – туфта.) Дона Хосе, когда он бродит вокруг этой ямы, волнует исключительно участь двух душ. И занимают другие побрякушки:
«Я долго искал ее кольцо и наконец нашел. Я положил его в могилу рядом с ней, вместе с маленьким крестиком. Может быть, этого не следовало делать».
Ведь, правда же, «Кармен» – точно не про то, что какая-нибудь избирательная биохимия якобы вольна как якобы птица, то есть принуждает человека ради торжества ее реакций превозмогать и выгоду, и страх?
И точно не про свободу – (любой глагольный эвфемизм по вашему вкусу) с кем больше нравится или сильнее хочется.
Все равно приходится, знаете ли.
С Гарсиа Кривым: потому что он ее ром – цыганский, гражданский муж; как не дать родному рому? (И ведь как-то же он этим самым ромом сделался; полагаете – обольстил? соблазнил?)
С тюремным врачом в Тарифе: чтобы организовать Кривому досрочное освобождение по состоянию здоровья.
С тем драгунским поручиком (если бы дон Хосе не помешал): чтобы коррумпировать его в интересах ОПГ.
С милордом офицером: якобы чтобы потом заманить в засаду, убить и ограбить, – но кто же знает наверное? может, с ним и нравилось.
Плюс ночные уличные знакомства (с господами типа М.): от скуки, но ради денег или просто за деньги.
«– А, ты ревнуешь! – отвечала она. – Тем хуже для тебя. Неужели же ты настолько глуп? Разве ты не видишь, что я тебя люблю, раз я ни разу не просила у тебя денег?»
С ними со всеми – и одновременно с доном Хосе.
А потом еще с пикадором.
И опять с доном Хосе.
Такая свобода. Такая гордая независимость. Как у последней замызганной горничной при номерах «Мадрид и Лувр», что на Тверской. Презираешь, ненавидишь, видела в гробу – а подол заворотить. Хучь (извините провинциальное произношение: цитата!) еврей (к примеру, наш старый знакомец бен Юсуф), хучь всякий.
А, кстати, для личной гигиены – только Гвадалквивир. Или Гибралтар.
Постоять по горло в темной теплой воде; пошляться по городу, как рысь прямоходящая на каблуках, светящимися глазами отпугивая умных, приманивая глупых. Днем – отоспаться в норе, в лачуге. На полу, завернувшись в тряпье.
Нехорошо – как рысь? Претенциозно? Примитивно? Не взыщите: наша с доном Хосе палитра художественных средств бедна. То ли дело – г-н М.: и стишок классический подпустит, и антропологические замеры проведет.
А у нас для описания Кармен всего два приема.
Самый легкий – задействовать картинку из детгизовской книжки про животный мир. (Шучу.) Политипаж из английского, французского, русского журнала. (Опять шучу; а впрочем, в чемодане ограбленного, например, англичанина мог оказаться и журнал.) Короче говоря:
«…она шла, поводя бедрами, как молодая кобылица кордовского завода»;
«…пошла за моими людьми, кроткая, как овечка»;
«…легкая, как козочка, она вскочила в коляску»;
«…разразилась своим крокодиловым хохотом» (а? что я говорил? этот хохот не переиначен из слез: Кармен хохочет не лицемерно, а как Пушкин; дон Хосе определенно видел на картинке – не в зоопарке же – крокодила с распахнутой пастью; возможно, это была иллюстрация к сказке Чуковского; шучу); Пушкин, кстати, тоже использовал политипажи: Германн трепетал, как тигр;
«никакая обезьяна не могла бы так скакать, так кривляться и куролесить»;
«приехала с радостным лицом и веселая, как птичка».
Другой прием, понятно, – переодеть.
Севильской гризеткой: юбка красная, чулки белые, туфельки красные с лентами огненного цвета, мантилья черная.
Цыганской плясуньей: «вся в золоте и лентах, платье с блестками, голубые туфельки тоже с блестками, всюду цветы и шитье».
Дамой из общества – скажем, супругой какого-нибудь чиновника: Кармен – под зонтиком! Очень смешно. «Эти дураки приняли меня за приличную женщину».
Содержанкой английского полковника: «Никогда еще я не видел ее такой красивой. Разряженная, как мадонна, надушенная…»
А вот в рассказ г-на М. – на набережную по лестнице – она поднимается, одетая «просто, пожалуй, даже бедно, во все черное».
В черном, конечно же (в том же самом, наверное), платье она и уходит из повести дона Хосе – в яму в лесу.
А теперь – внимание! Шляпы долой, господа! На цыпочках, на цыпочках, проходите, становитесь полукругом; и боже вас упаси кашлянуть; мастер не должен знать, что мы тут, у него за спиной. Сейчас вы увидите, как он будет делать ей глаза, делать глаза Кармен!
Техника такая: он заставит г-на М. написать, а дона Хосе – выговорить несколько предложений, торчащих из остального текста как бы под углом. Странных и резко запоминающихся. И наталкивающих (довольно бесцеремонно) на одну и ту же мысль. Которая, дескать, сама собой возникает в уме, отражающем этот взгляд – взгляд Кармен.
Смотрите: он начинает. Вот Кармен, войдя в текст, открывает лицо (я вынужден еще раз выписать эту цитату, уж простите):
«Подходя ко мне, моя купальщица уронила на плечи мантилью, покрывавшую ей голову, “и в свете сумрачном, струящемся от звезд”, я увидел, что она невысока ростом, молода, хорошо сложена и что у нее огромные глаза».
Да, внутрь предложения вмонтирован классический стих. Да, ни с того ни с сего. Можно подумать, г-н М. таким изысканным способом всего лишь напоминает нам, что Кармен подошла к нему практически в полной темноте. Можно подумать, мы не верим, что г-н М. окончил гимназию или даже коллеж; можно подумать, нас это хоть капельку интересует.
(В азарте литературоведения кто-нибудь, пожалуй, нырнет глубже: за этим стихом в трагедии Корнеля «Сид» следуют несколько других – про какой-то вражеский флот – как он подходит ночью к какому-то городу, – но Мериме, судя по всему, писал для нормальных людей.)
Но все не так и даже совершенно наоборот. Акустическому эффекту (как если бы г-н М. середину фразы сыграл на скрипке, – или как в цирке, когда объявляют смертельный номер, раздается барабанная дробь) – сопутствует шикарный эффект оптический. Правда, рассчитанный на читателя очень внимательного, – а остальные как хотят.
(Ох, боюсь, что все изобретаемые мною здесь велосипеды – трехколесные; для французских исследователей младшего возраста: скажем, от двух до пяти.)
Но тем не менее. Место действия, сказано нам, освещено исключительно звездным небом – то есть фактически никак. Г-н М. в предыдущем абзаце уже обмолвился, что на набережную Гвадалквивира выходил обычно в такое время, когда «только кошка могла бы отличить самую старую торговку апельсинами от самой хорошенькой кордовской гризетки». Но для верности повторяет и тут:
«Однажды вечером, в час, когда ничего уже не видно, я курил, облокотясь на перила» и т. д.
Что же получается: секунду назад не было видно ничего; пресловутый и прекрасный свет, струящийся от звезд, секунду назад не давал г-ну М. отличить каргу от особи аппетитной. Но вот Кармен сбрасывает мантилью – и надо же, какие подробности открываются: и рост, и возраст, и телосложение.
Одно из двух: или он надел очки ночного видения, или усилилась освещенность.
Если выбираем второй ответ, остается догадаться: фосфоресцируют белки этих огромных глаз или горят зрачки?
Либо голова окружена каким-то сиянием – сумрачным, конечно, – почему г-ну М. и припомнился сказанный стих.
Потом они с Кармен идут в кафе, и он пытается рассказать, как выглядело ее лицо, озаренное свечой. Но вместо этого описывает какой-то экспонат музея этнографии. Типа: голова цыганки; раскрашенное дерево, воск.
«Ее кожа, правда безукоризненно гладкая, цветом близко напоминала медь. Глаза у нее были раскосые, но чудесно вырезанные; губы немного полные, но красиво очерченные, а за ними виднелись зубы, белее очищенных миндалин», и проч.
Он же у нас ценитель. Классификатор. Коллекционер. Другой бы на его месте сбежал, заметив в этих чудесно вырезанных глазах «…какое-то чувственное и в то же время жестокое выражение, какого я не встречал ни в одном человеческом взгляде».
Ни в одном человеческом! Это очень серьезно. Вы, сударь, в большой опасности.
Но, по-видимому, он всего лишь хотел сказать, что никогда прежде не встречался с цыганами лицом к лицу. Зато теперь набрался опыта и готов обобщать.
«Цыганский глаз – волчий глаз, говорит испанская поговорка, и это – верное замечание».
Скверное. А поговорка – тупая. Не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что г-н М. сочинил ее сам.
«Если вам некогда ходить в зоологический сад, чтобы изучать взгляд волка, посмотрите на вашу кошку, когда она подстерегает воробья».
(Ну, это он, положим, украл у Анны Андреевны, – громко шепчет ахматовед. – Все мы бражники здесь, блудницы. Тринадцатый год.)