Удивительно ли – если сообразить, в какой обстановке выросла эта девочка, – что она так скоро и ловко устроила свой побег? Применив способ единственно возможный и, конечно, давно обдуманный. Ни один ямщик не повез бы ее никуда без ведома отца, сколько бы ни размахивал Минский своей нагайкой. С его разрешения подвезти до церкви, а там – мало ли какой каприз – и до следующей станции – дело другое. Но в церковь Дуню отпускали по воскресеньям. Минский прибыл вечером в четверг. Уже в пятницу к обеду план побега обсужден и принят, и доктору за пособничество, за фальшивый диагноз выданы 25 рублей. Как бы ни был Минский красив, убедителен и находчив – маловато времени с утра и до обеда, чтобы преодолеть хоть самое слабое сопротивление, особенно если папаша соблазняемой девицы тут же, возле, снует взад-вперед, а сама она – отнюдь не простушка робкого десятка. Короче, я подозреваю, что инициатором идеи был не Минский, а если все-таки он, то поддержка оказалась энергичней, чем он рассчитывал. Присовокупим свидетельство ямщика, «что во всю дорогу Дуня плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте». Вырин совсем ничего про нее не понимает, раз воображает, что она – заблудшая овечка, которую стоит только найти, чтобы она вернулась домой.
Возобновим в уме тот эротический абзац. Прибавим обморок – несомненно, притворный, а иначе необъяснимый: не такие, знаете ли, нервы у Авдотьи Выриной, чье детство прошло на почтовой станции, среди нескончаемых скандалов, под пьяный мат и угрожающие выкрики, чтобы ей терять сознание, едва завидев отца, которого она не очень-то боится. Но говорить с ним в присутствии Минского было бы ошибкой очень дорогостоящей (нужны ли пояснения? полистайте «Отца Горио»), – «и с криком упала на ковер», ни дать ни взять вчера из пансиона.
Только такая женщина – решительная, волевая, с актерским талантом – могла заставить Минского жениться на ней. Тем самым переменив вроде бы неизбежную, почти состоявшуюся развязку повести. А также сделав оплаканную ею и нами смерть героя отчасти нелепой, – разве нет? В защиту Вырина можно только сказать, что этот брак действительно слишком неправдоподобен, и от такого человека, как Минский, никак нельзя было ожидать, что он справится со всеми трудностями (примите во внимание хотя одну, формальную: у невесты нет никаких документов).
Правда, у него был очень сильный мотив.
Потому как воля, решительность, актерский талант – все это побочные рефлексы. Отблески того неугасаемого пламени, которое наполняет ярким внутренним светом то некую Манон Леско, то некую Долорес Гейз, то некую Нину (если вам знакомо такое название – «Весна в Фиальте»). Ничем не могу доказать ни одного из этих утверждений. Разве что повествовательная конструкция Пушкин – Белкин – А. Г. Н. – Вырин очень похожа на приемы аббата Прево. Разве что в черновом конспекте у Пушкина Дуня убегает от отца ни с каким не с гусаром, а одна, и вслед за нею срывается в Петербург влюбленный в нее писарь – и отыскивает ее там и, горько разочарованный, возвращается и умирает, как и ее отец. Но ведь все это ровно ничего не значит.
А имеет (возможно, только для меня) значение – что «Станционный смотритель» есть история безнадежной страсти, занявшей человека на всю жизнь. Человек – вы давно догадались – обозначен инициалами А. Г. Н. Он приезжает на почтовую станцию трижды, с промежутками в несколько лет. Каждый раз очень волнуясь и проявляя нетерпеливую, тревожную любознательность. Его последнее появление выглядит бессмысленным, если не безумным: узнав, что станция упразднена, А. Г. Н. отправляется в село Н. за свой счет, хотя дорога неблизкая, а цель – «посетить знакомую сторону» – неопределенная, мягко говоря.
И эта поездка полностью окупается. А. Г. Н. добывает наконец и доставляет нам необходимую развязку – столь неожиданную, столь утешительную.
«И я дал мальчишке пятачок и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных».
Он прощает судьбу и заключает с нею мир. Раз уж ей достало ума поступить с его бедной Дуней великодушно.
А Белкин сказал себе – и Пушкин с ним согласился: женщина, сумевшая вызвать чувство, которое спрятано в этой фразе, – без сомнения, заслуживает его.
Совершенно допускаю, что и Самсон Вырин заливал сивухой не столько скорбь о ее моральном падении, о мнимо-бедственной участи, сколько самую простую, нестерпимую тоску разлуки. Тут она в самом деле кругом виновата: открытку-то в почтовый ящик что ей стоило бросить? Так нет же: готовила эффектный сюрприз – и на несколько месяцев опоздала.
Выводы, увы, бедны: литературный критик, как и товаровед, живет в каждом человеке; но любой текст, прежде чем высказать о нем суждение, необходимо дочитать до конца; каждый, кто умер, приобретает бытийный статус литературного персонажа – и наоборот; поэтому для литературы мертвых нет; и нельзя исключить, что вообще никто из нас не умирает насовсем.
Свист свахи
Случалось и с Гоголем, что он говорил правду, даже в письмах. Например, в письме к Жуковскому от 10.01.1848: «Я решился собрать все дурное, какое только я знал, и за одним разом над всем посмеяться – вот все происхождение “Ревизора”!» Нет никаких причин не верить. Двадцати семи лет от роду, с образованием средним, имея несколько месяцев канцелярского стажа да сколько-то семестров педагогического, положение в обществе занимая невысокое, вращаясь почти исключительно в литературной среде, – какие такие особенно обширные сведения мог он собрать о так называемом дурном, скажем – об изъянах государственного строя Империи Российской?
Но зато довольно сомнительно, что Николай I искренне сказал на премьере:
– Ну, пьеска! Всем досталось, а мне – более всех!
Якобы это слышал собственными ушами Петр Каратыгин, «находясь за кулисами при выходе государя из ложи на сцену», а впоследствии пересказал сыну, а тот лет через пятьдесят вспомнил и напечатал, на радость будущей советской науке и школе.
Что такое досталось Николаю Павловичу и заодно еще каким-то всем?
Неужто император в самом деле призывал публику к обобщениям в духе Белинского, опять же позднейшего? Принимал на себя ответственность за коррупцию в глубинке?
Ну, встречаются там, на периферии, в отдельных райцентрах такие начальники УВД, как Скозник-Дмухановский.
Которые глушат поборами малый бизнес («Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? И на Онуфрия несешь»).
Пользуются откатами при госзаказах («А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода!»).
Наконец, прямо присваивают бюджетные средства («Да если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять лет была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела. Я об этом и рапорт представлял. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру скажет, что она и не начиналась»).
Ну, бывают там и судьи, не брезгающие подарками от тяжущихся. И почтовые работники, самовольно, скуки ради, перлюстрирующие переписку. А в лечебных стационарах администрация экономит в свою пользу на медикаментах и питании для больных. А рядовые сотрудники правоохранительных органов склонны к неоправданному применению силы и охотно берут, а то и вымогают взятки. А также многие вообще госслужащие, даже будучи при исполнении обязанностей, – попивают
Вот, собственно, и все. Все дурное, что удалось Гоголю разузнать. Что кое-кто кое-где у нас порой честно жить не хочет. Что попадаются среди чиновников низового звена плуты и воры.
Реплику императора (если он ее действительно произнес) надо, видимо, понимать так, что, дескать, распустили мы с вами, господа, кадры на местах. Не проявляем в работе с ними необходимой требовательности.
И адресована эта реплика была, конечно, никаким не актерам.
«На спектакле государь был в эполетах, партер был ослепителен, весь в звездах и других орденах. Министры… сидели в первом ряду. Они должны были аплодировать при аплодисментах государя, который держал обе руки на барьере ложи. Громко хохотали…»
Посмели бы они не хохотать: были в курсе – пьеса читана во дворце, поставлена чуть не по именному повелению, цензура подмахнула разрешение, практически не заглядывая в текст, автору назначен от монарха ценный подарок…
Но про себя имели что возразить. Что автор сочиняет понаслышке и знаком с административным механизмом весьма приблизительно. Что даже и званий таких нет – попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ. Что в уездном городе первое лицо – уездный предводитель дворянства, городничий же – всего лишь начальник исполнительной полиции, так сказать – зам. исправника, – и, таким образом, в комедии перековеркана вся реальная вертикаль власти.
Что назначают городничих из отставных военных и гражданских чиновников, преимущественно же из уволенных от службы раненых офицеров.
Что это должность архитрудная, о которой сами Брокгауз и Ефрон через полвека напишут:
«В качестве начальника исполнительной полиции в уездном городе Г. ведал все отрасли полиции безопасности и благосостояния; производил суд по маловажным полицейским проступкам и взыскания по бесспорным обязательствам; имел обязанности по делам казенным, по делам военного ведомства; одним словом, на Г. с подчиненными ему частными приставами и квартальными надзирателями возлагались все обязанности дореформенной исполнительной полиции, столь многочисленные и разнородные, что точное выполнение их фактически было невозможно».
Наконец – что все обвинения против Антона Антоновича голословны: если и подтверждаются, то не документами, а прослушкой, материалы которой откажется приобщить к делу даже Ляпкин-Тяпкин.
Все обвинения голословны, да и вины простительно тривиальны, за исключением одной. Городничему вменяется нарушение прав человека. В терминах эпохи – прав состояния.