Некой Ивановой. Унтер-офицерской жены.
Которую вся Россия и по сей день считает вдовой, хотя в комедии написано ясно.
В школьный канон вошел текст второй редакции, 1841 года. А в традицию – тот, что играли на премьере и долго еще после. В том, 1836 года, тексте Иванова не появлялась. Существовала как безымянная обиженная тень. В совести и страхе Городничего. Услыхав, что предполагаемый ревизор прожил в городе уже полторы недели, А. А. вскрикивал:
– Полторы недели! Что вы! (В сторону). Ай-ай-ай (почесывая ухо), в эти три недели высечена почти напрасно унтер-офицерская жена!..
Поскольку все эти дела с откатами – поди разбери да поди докажи, а вот за унтер-офицершу точно по головке не погладят. У нее такие же права, как у мужа. А унтер Иванов вроде бы практически ничем не отличается от рядового, от нижнего чина, – ан нет, как раз практическое отличие есть, одно-единственное, но отнюдь не маловажное: от телесных наказаний он избавлен; как в законе сказано – изъят.
Городничий по небрежности, захлопотавшись, посягнул на святое: на деталь системы – системы привилегий снизу доверху – системы, крепящей вертикаль.
То-то он, прознав (а в первой редакции – только вообразив), что жалоба подана, и вбегает впопыхах, с воплем: «Ваше превосходительство! не погубите! не погубите!»
Вот и запомнилась публике унтер-офицерша. Как жертва явной, очевидной, беззаконной несправедливости. А вдовой сделалась – должно быть оттого, что вдову жальче. Но сострадание это было заочное. И во второй редакции сменилось презрительной насмешкой. Сама себя, дура, высекла: «Мне от своего счастья неча отказываться, а деньги бы мне теперь очень пригодились».
Подзаголовок «Женитьбы» – «совершенно невероятное событие в двух действиях» – не комическая ужимка. Он точен абсолютно, и тогдашний зритель, как и тогдашний читатель, отчетливо это понимал.
Дело не в каких-то там несообразностях, типа того, что Агафья Купердягина принимается за поиски жениха на двадцать седьмом году девичества явно впервые и с бухты-барахты.
Не в том, что сваха закидывает невод уж очень широко («все дома исходила, по канцеляриям, по министериям истаскалась, в караульни наслонялась…»).
И уж, разумеется, не в том, что надворный советник, человек пожилой и вялый, прыгает из окна.
Но есть такая точка, в которой сюжет решительно превозмогает всякое вероятие. Вступает в сферу совсем невозможного. Почему в ней и возможно всё. В область «так-не-бывает» – в паутину бреда наяву, – отчего бы человеку, хотя бы он был и Подколесин, не попробовать прорвать ее тоже невозможным движеньем?
До поры до времени сватовство Ивана Кузьмича идет хотя ни шатко ни валко, но, в общем, благополучно. Знакомство состоялось, взаимная симпатия обозначилась, препятствий не видно. Фактически назначено и свидание – на екатерингофском гулянье, 1 мая (а действие происходит 8 апреля; год, судя по биографии жевакинского фрака, – 1825). Вдобавок получено – и дано – разрешение-приглашение-обещание заглянуть когда-нибудь вечерком… Немножко (а вернее – очень) странно, что Агафья Тихоновна принимает претендента наедине, – и вообще, что незнакомые мужчины преспокойно разгуливают по дому, – но странность эта авось сойдет за театральную условность.
Короче говоря, до самого XVI явления второго действия события следуют более или менее нормальному, приличному, естественному порядку. Иван Кузьмич откланивается. Теперь самое бы время вернуться домой, успокоиться, подремать, помечтать. Совершенно не исключено, что он поедет на екатерингофское гулянье. И даже – что ранее того соберется навестить дом в Мыльном переулке.
Но вот наступает роковое XVI явление: дорогу Подколесину преграждает Кочкарев. И пристает с глупостями – женись немедленно, через час в церковь под венец и проч. Умоляет на коленях, потом скверно бранится. Иван Кузьмич вполне благоразумно ему отвечает, что так не делается, что надобно взять тайм-аут, – и спокойно уходит, не обращая внимания на страшные, необъяснимые слова: к дьяволу, кричит ему Кочкарев, «к дьяволу, к своему старому приятелю!».
В XVII явлении Кочкарев беснуется – и вовсе не похож на доброго малого с неугомонно юрким характером, как изображают его разные специалисты по Гоголю. Он уже ненавидит Подколесина. Для него непереносима мысль, что Иван Кузьмич не подчинился, поступил по-своему, как если бы имел право на собственную жизнь. «Так вот нет же, пойду нарочно ворочу его, бездельника! Не дам улизнуть, пойду приведу подлеца!»
И в явлении XIX все это оборачивается сущей поистине дьяволиадой, циничной пародией на христианский свадебный обычай. Кочкарев силой выталкивает Подколесина на сцену, от его имени скороговоркой сквозь зубы объясняется Агафье Тихоновне в любви – после чего благословляет жениха и невесту! Без иконы. Без свидетелей. В отсутствие тетушки Арины Пантелеймоновны. Сверх всего, выясняется, что он «послал уже за каретою и напросил гостей. Они все теперь поехали прямо в церковь…»
Каких гостей? Откуда он их взял? В какую церковь? Уж не в ЗАГС ли советский? Какой священник решился бы обвенчать эту пару – без оглашения, без так называемого обыска? (Ивану Кузьмичу, я думаю, надо было представить, помимо стандартного набора документов, еще и разрешение начальства на вступление в брак.)
Ни один из современников Гоголя не поверил бы, что действие пьесы происходит наяву. Подколесин тоже был современник Гоголя. И рискнул испытать на прочность декорацию сна…
Занавес должен был упасть под свист. Не публики, а персонажа. Сам Гоголь всегда только так «Женитьбу» и читал.
«Читал Гоголь так превосходно, с такой неподражаемой интонацией, переливами голоса и мимикой, что слушатели приходили в восторг… Кончил Гоголь и свистнул…»
«Гоголь читал однажды у Жуковского свою “Женитьбу”… При последних словах: “но когда жених выскочил в окно, то уже…” – он скорчил такую гримасу и так уморительно свистнул, что все слушатели покатились со смеху…»
Никакая актриса не пошла бы на такое вопиющее нарушение приличий. Театральный цензор, инспектор сцены ничего подобного не дозволили бы. Гоголь вымарал свист, заменил бледной идиомой («мое почтение!») – словно стер точку.
Палец Гарпократа
Указательный. Поднесен ко рту. Детям подобает помалкивать. Как советские – кудрявого Володю Ульянова, скульпторы Древнего Египта с удовольствием лепили малолетнюю ипостась бога Гора: Гор-дитя, Гор-па-херд. Косичка («локон юности») над правым ухом, палец у губ – и ребенок готов. Вообще-то – олицетворение восходящего солнца. Но впоследствии древние греки истолковали – и использовали – эти статуи наподобие плакатов типа помни: болтун – находка для врага.
Если о каких-то вещах долго-долго не говорить ни слова, они как бы теряют существование, хотя бы и оставались у всех на виду. По так называемой науке о русской литературе палец Гарпократа прошелся как бы ластиком. Например: где сказано, что «Ревизор» – автобиографическая пьеса? верней, что Хлестаков написан Гоголем как автошарж? А разве это не приходило в голову каждому, кто заглядывал в последние тома собрания сочинений?
– Доктора советовали мне меньше сидеть на одном месте. Этому случаю я душевно был рад оставить чрез то ничтожную мою службу, ничтожную, я полагаю, для меня, пожалуй что иной бог знает за какое благополучие почел бы занять оставленное мною место… Я мог бы остаться теперь без места, если бы не показал уже несколько себя. Государыня приказала читать мне в находящемся в ее ведении институте благородных девиц. Впрочем, вы не думайте, чтобы это много значило. Вся выгода в том, что я теперь немного больше известен, что лекции мои мало-помалу заставляют говорить обо мне, и главное, что имею гораздо более свободного времени… Осенью поступит ко мне Екатерининский институт и еще два заведения; тогда я буду заниматься двадцать часов и жалованья буду получать вчетверо больше теперешнего… Более всего удивляюсь я уму здешних знатных дам (лестным для меня дружеством некоторых мне удалось пользоваться)…
Не слабо? Государыня ему приказала. Его лекции заставляют о нем говорить. К черту скучные подробности: что, будучи представлен (Дельвигом, издателем Литгазеты) инспектору Патриотического института Плетневу, наплел ему, будто питает страсть к педагогике, и Плетнев пристроил его преподавать историю с географией в младших классах. И рекомендовал домашним учителем еще в две семьи.
Нет уж, пусть-ка Марья Ивановна (Гоголь-Яновская) немного потрепещет от восторга и тревоги: не испортит ли Никошу общество знатных дам; впрочем, надо надеяться, что государыня за ним присмотрит.
Что Марья Ивановна! Он с легкостью надувал людей столичных, образованных. Университетских профессоров. Не говоря уже об А. С. Пушкине. Чье знакомство с министром Уваровым вздумал использовать, чтобы сделаться профессором самому, и врал буквально в глаза:
– Если бы Уваров был из тех, каких немало у нас на первых местах, я бы не решился просить и представлять ему мои мысли, как и поступил я назад тому три года, когда мог бы занять место в Московском университете, которое мне предлагали…
И Пушкин верил. И хлопотал за него перед Уваровым. Да и как не верить молодому специалисту, когда он помещает в официозной газете, которую регулярно читает лично самодержец, – так сказать, в ЦО – объявление о своем капитальном научном труде – о написанной им Истории Малороссийских Казаков:
«Около пяти лет собирал я с большим старанием материалы, относящиеся к истории этого края. Половина моей истории уже почти готова, но я медлю выдавать в свет первые томы…» и проч.
Удивительно – и восхищения достойно – что Гоголь эту свою интонацию передал Хлестакову и сделал такой смешной. Правда, он вынужден был слегка мотивировать ее воздействием алкоголя под рыбу лабардан. Чтобы была по-человечески понятна.