И другие современники упоминают, что С. А. была собой нехороша. Но тут же прибавляют: зато стальной ум, непогрешимый литературный вкус плюс четырнадцать иностранных языков (не знаю, кто считал).
Как бы там ни было, Иван Сергеевич не влюбился, хотя разговор за чаем оказался приятным удивительно. Влюбился Алексей Константинович. И чуть ли не той же ночью, усталый, не прилег, как обычно, а сочинил стихи для пения по радио:
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид…
В следующий раз Иван Сергеевич и Софья Андреевна увиделись наедине. О «Записках охотника» и пьесе на Малом театре потолковали подробно. Иван Сергеевич разнежился, даже выдал (с возвратом, лишь на несколько дней) только что переписанную копию «Месяца в деревне». После чего переключились на литературу вообще, и Тургеневым уже пущен был в дело томик Монтеня, всегда находившийся под рукой: для первого тет-а-тета некоторые страницы – самое то.
Но что-то не срослось. И Тургенев сетовал потом:
«Из числа счастливых случаев, которые я десятками выпускал из своих рук, особенно мне памятен тот, который меня свел с вами и которым я так дурно воспользовался… Про вас мне точно сказали много зла – но это нисколько не подействовало… Видно, тогда не судьба была!»
Вероятно, он просто-напросто струсил. У него был приятель – тоже литератор – Григорович, автор «Антона Горемыки», знаменитого гуманного романа, болтун и сплетник. И этот Григорович про эту m-me Миллер, в девичестве Бахметеву, знал, как выяснилось, буквально все: соседка по имению. В Пензенской, что ли, губернии.
– Отец умер. У Sophie трое братьев, сестра. Прожились. Мать старалась не только сбыть ее, но продать. Не выходило. Князь Вяземский – не тот, не тот! – сделал ей ребенка. Брат ее вызвал князя на дуэль, но брата этого сослали на Кавказ. Возвратившись оттуда, он написал Вяземскому письмо: не приедете драться – публично оскорблю. Князь Вяземский приехал и убил его на дуэли, за что сидел в крепости года два. Sophie тем временем вышла за Миллера, ротмистра, конногвардейца. Тот был влюблен безумно, она же терпеть его не могла и скоро бросила. Как чепчик за мельницу, mon cher, как чепчик за мельницу!
Моральный облик несколько зловещ, не правда ли? С непредсказуемым ротмистром на заднем плане. Главное же – грубое какое-то лицо.
И Тургенев не поехал за рукописью. Другого же никакого ни предлога, ни случая не представилось никогда.
Зато у графа Толстого дела сразу же пошли на лад, как это видно из стишков, датированных тем же январем:
Пусто в покое моем. Один я сижу у камина,
Свечи давно погасил, но не могу я заснуть,
Бледные тени дрожат на стене, на ковре, на картинах,
Книги лежат на полу, книги я вижу кругом.
Книги и письма! Давно ль вас касалася ручка младая?
Серые очи давно ль вас пробегали, шутя?..
Никогда ни с кем ему не было так интересно. (А было ему уже за тридцать, а сколько ей – кто же знает?) В его кругу таких таинственных женщин не было ни одной. У него тоже была тайна, и некому было открыться: что на самом-то деле, по призванию, он не чиновник, а художник!
Однако же покамест служил, и роман шел с перерывами. Свидание – письмо, свидание – письмо. Г-жа Миллер сохраняла суверенитет. Летом взяла и укатила из Петербурга в Пензенскую губернию, в Смальково, к своим.
Заскучав, совершила увеселительную поездку в Саратов – с подругой, с одним из братьев и с подвернувшимся кстати Григоровичем. Который даже и на старости лет рассказывал всем, кому не лень было слушать, как он «употребил ее, когда она сидела на качелях».
– Дорогой употреблялись страшно, до изнеможения. Она была необыкновенно страстная и все просила нового.
Но тут будто бы случилось так, что он заболел, и компания оставила его – в Нижнем, что ли. А когда он выздоровел и вернулся домой, а оттуда помчался к Бахметевым – M-me Миллер встретила его прохладно и рассеянно. Была грустна, пожаловалась на слабость.
– У ног ее сидел граф Алексей Константинович Толстой. Я не хотел мешать, и мы расстались.
В тот летний день в Смалькове Софья Андреевна рассказала Алексею Константиновичу всю свою жизнь. Как человеку, которого любит, причем это горькое блаженство ей совершенно внове. И он понял, что не расстанется с нею никогда, потому что она без него пропадет, погибнет. А что вместе они, наоборот, будут счастливы. Лишь бы она позабыла свое несчастное, оскорбительное прошлое. Вдали от света, в сельской местности, наслаждаясь покоем, музыкой и литературой.
Отныне у него была одна цель.
И три препятствия (если угодно – с половиной): его мать (никому не позволявшая даже имени произносить ужасной женщины, погубившей Алешу), его придворная должность (наследник престола ни за что не хотел его отпускать) – ну и Синод с ротмистром (вообще-то уже полковником) Миллером.
Мать умерла, отставку дали, ротмистр не возникал, Синод утихомирился.
На все это потребовалось 12 лет. Протекшие не особенно весело. (Если не считать разных творческих успехов – «Князя Серебряного», проделок Козьмы Пруткова, колокольчиков моих в день веселый мая.) Холодность Софьи Андреевны граф объяснял себе двусмысленностью ее положения, уязвляющей гордость, но все-таки немножко тосковал.
Хотя во время Крымской войны, когда он заболел в Одессе тифом и чуть не умер, она пренебрегла всеми условностями приличия – приехала. И он поправился, и они путешествовали по Крыму, и она казалась почти счастливой – или нет?
Обычной полная печали,
Ты входишь в этот бедный дом,
Который ядра осыпали
Недавно пламенным дождем;
Но юный плющ, виясь вкруг зданья,
Покрыл следы вражды и зла —
Ужель еще твои страданья
Моя любовь не обвила?
В 1863-м наконец обвенчались – в Дрездене, в греческой церкви.
И следующие 12 лет прожили в состоянии, которое Тургенев оценивал так:
«Кого тешит эта трудно и скучно разыгранная трагикомедия? Вопрос!» И прибавлял: «Жаль мне Толстого – как отличнейшего человека; как писатель – он ужасен…»
Положим, не ужасен: только наивен в сюжетах так называемых серьезных, так называемых исторических – про варягов и царей. Но что правда, то правда: неправдоподобно хороший – храбрый, веселый, остроумный, великодушный был человек. Взрослые такими не бывают. Должно быть, какая-то фея наворожила, чтобы он навсегда остался мальчиком Алешей, героем детской сказки, написанной для него и про него родным дядей (согласно сплетне – родным отцом): «Черная курица, или Подземные жители».
Софья Андреевна с ним скучала. Зимой скучала в Европе, разоряясь на безумную роскошь (денег было больше, чем у всей остальной русской литературы); летом скучала в деревне (имение Красный Рог в Черниговской губернии: дворец и парк, необозримые леса). Звала его по фамилии: «Какие глупости ты говоришь, Толстой!» Он ее раздражал. Она даже не считала нужным скрывать от него, что ставит Тургенева как писателя много выше.
Алексей Константинович огорчался. К тому же здоровье стало ему изменять. Невралгия, астма, потом какая-то новомодная зона – это когда кожу по всему телу точно поливают кипятком. Неимоверные головные боли каждый день. Он стал ходить медленно, осторожно, боясь пошевелить головой, как будто нес на плечах непосильную тяжесть. А лицо сделалось постоянно багровое, все пронизанное толстыми синими жилами. В иные дни мучительно было на него смотреть.
И кто-то в Париже (говорят – Тургенев) присоветовал ему лечиться инъекциями морфина. Он попробовал – и резко повеселел.
В Париже он жил один, на холостую ногу. Съездил с Тургеневым в Карлсбад. Устроили чтение – для заграничных русских – в пользу погорельцев города Моршанска. Имели успех, и А. К. написал графине: «Я был очень хорошо принят, не хуже Тургенева». И что Тургенев про одну его балладу сказал: прекрасная вещь.
В другом письме из Карлсбада – не к ней – тон другой, немножко странный:
«Тургенев выразил было мне желание, чтобы я сделал ему вспрыскивание, но потом на попятный двор. Надеюсь, что у него в непродолжительном времени заболит известное место и что я буду иметь случай избавить его от страданий».
Сам же он к морфину пристрастился. И умер от передозировки. В 1875 году, пятидесяти восьми лет от роду. Дома, в Красном Роге. Заснул в кресле и не проснулся. Последние слова его были:
– Как я себя хорошо чувствую!
Софья Андреевна после похорон, распорядившись замуровать склеп наглухо (ввиду «ненадежного и буйного характера местного населения»), переехала в столицу и зажила наконец, как ей хотелось. У нее в гостиной регулярно собирались по вечерам умные люди – поговорить и влиятельные люди – послушать. Это называлось – салон графини Толстой. Вошедший было в страшную моду, когда она завела – в последний раз – новое знакомство.
«Встретив моего отца, – вспоминает Любовь Федоровна Достоевская, – она поспешила пригласить его к себе и была с ним очень любезна. Отец обедал у нее, ходил на ее вечера, согласился прочесть в ее салоне несколько глав из “Братьев Карамазовых” до их публикации. Вскоре у него вошло в привычку заходить к графине Толстой во время своих прогулок, чтоб обменяться новостями дня. Хотя моя мать и была несколько ревнива, она не возражала против посещений Достоевским графини, которая в то время уже вышла из возраста соблазнительницы…»
Вообще – дружили. Он доверял Софье Андреевне свои мысли. В том числе самую важную: позволял ей знать, что он знает, кто он.
Какое письмо ей прислал про свой триумф – про эффект пушкинской речи. Как люди в толпе обнимали друг друга и клялись быть впредь лучшими. Как одни дамы крепко держали его за руки, чтобы другие дамы могли их целовать. Как все плакали, «даже немножко Тургенев».
Примерно два с половиною года, пока он не умер, Софья Андреевна чувствовала смысл своей жизни.