Просто повезло: у Наташи этой самоконтроль оказался не на высоте. Дала (извините: отдалась), не дожидаясь совершения таинства брака. Впоследствии, задним числом, Райский, будучи великодушен, не отрицал и своей вины, так и написал в автобиографической повести: «Он уважал ее невинность, она ценила его сердце – оба протягивали руки к брачному венку – и оба… не устояли».
Ай-а-ай. Мало что траур: еще и медицинские какие-то имелись противопоказания; ей бы уйти в глухую защиту. «Доктора положили свой запрет на нетерпеливые желания. “Надо подождать, – говорили им, – три месяца, четыре”». Не сумела дать отпор. Не соблюла. Райский, будучи справедлив, подобрал ей (потом) смягчающее обстоятельство – буквально как себе: «Брачный алтарь ждал, а любовь увлекла их вперед».
Но изящная объективность хороша в беллетристике (от нее до равноправия полов – рукой подать). В практической жизни, понятно, тяжесть проступка (и последствий) квалифицируется по-разному: молодого человека – да, увлекла вперед любовь, – а про барышню, извините за прямоту, каждый скажет: барышня пала. И не то чтобы после этого жениться на ней стало совсем нельзя, – но как-то не необходимо. Тем более сама все поняла, повела себя правильно – «любила, ничего не требуя, ничего не желая, приняла друга, как он есть…».
Ну он и пожил с ней немножко – и еще потом в течение года-другого заезжал – раз в квартал – осчастливить. И лишний раз похвалить себя, как некто Ионыч, за кадровое чутье. («…Думал часто, сидя, как убитый, в злом молчании, около нее: “Нет, это не та женщина, которая, как сильная река, ворвется в жизнь, унесет все преграды”», и т. п. художественные образы. «Где взять такую львицу? А этот ягненок нежно щиплет траву, обмахивается хвостом…») Потом ситуация – все-таки неуютная – сама собой рассосалась. Плохая наследственность, недоедание, беспомощность медицины, – и вот уже охотник на львиц плетется с поникшей головой за гробом падшего ягненка, «то читая себе проклятия… то утешаясь тем… что не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя…».
Дело прошлое, и с кем не бывает, и быль молодцу, как известно, не укор.
Молодцу – не укор. А девицам вместо поэта Блока читать бы поэта Асадова: «И может, все вышло не так бы, случись эта ночь после свадьбы!»
В настоящий же, в наблюдаемый нами момент объекту не терпится разобраться с этой Марфенькой. По имеющимся сведениям, он «дал себе слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о том, что такое Марфенька: это было слишком очевидно, а что из нее будет, – и потом уже поступить в отношении к ней смотря по тому, что окажется после объяснения».
Вот он – этот самый случай. Он удобен. Время пошло.
Первым делом – установить, нет ли у нее кого-нибудь – или не было ли. В обоих случаях – экзамен однозначно ею провален, но это всего лишь результат, а как сладок сам процесс этого словесного раздевания: ну признайся в чем-нибудь, ну отдай свой неблаговидненький какой-нибудь секрет. Как брату.
– Не мучаешься ты ничем внутренно? Нет ничего у тебя на душе?..
Глубокий вздох. Пауза.
– Как не быть! Я взрослая, не девочка!
– А! грешки есть: ну слава богу! А я уже было отчаивался в тебе! Говори же, говори, что?
(Ишь как оживился. Ремарка: «Он подвинулся к ней, взял ее за руки».)
– Что! А совесть?
– Что же может быть у тебя на совести? Доверься мне, и разберем вместе. Не пригожусь ли я тебе на какую-нибудь услугу?
Спешит, спешит. Запредвкушал: не запахнет ли каким самодельным развратцем? Как облегчилась бы вся перспектива! Но – не тут-то было. Разочарование, фактически – облом:
– Послушайте-ка проповеди отца Василья о том, как надо жить, что надо делать! А как мы живем: делаем ли хоть половину того, что он велит? Хоть бы один день прожить так… и то не удается! Отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным…
Ну и прочий детский лепет на целую печатную страницу. Перетерпеть, потом прервать:
– И больше нет у тебя заботы, счастливое дитя?
– Как будто этого мало! Разве вы никогда не думаете об этом?
Пошутить:
– Нет, душенька: ведь я не слыхал отца Василья.
– Как же вы живете: ведь есть и у вас что-нибудь на душе?
Отличная подача! Превосходный повод вернуться к делу:
– Вот теперь ты!
Выражено тупо, но ошибиться насчет смысла (ты у меня на душе, ты!), когда тебя уже минут пятнадцать держат за обе руки, – кажется, нельзя. Нет, невинность все превозмогает:
– Я! Обо мне бабушка заботится, пока жива…
– А как она умрет?
Повторить (внедрить идею) раза три, неумолимо подавляя всякие там «боже сохрани», «бог с вами» и «перестаньте, ради бога», – пока не замолчит. Тяжелый вздох – и закрыла рот; давно бы так.
– От этого и надо думать, что птичек, цветов и всей этой мелочи не станет, чтоб прожить ею целую жизнь. Нужны другие интересы, другие связи, симпатии…
– Что же мне делать?
Ага! Напугана! почти в отчаянии; отбита, как бифштекс; готова к температурной обработке; масло-то на сковороде шипит.
– Надо любить кого-нибудь, мужчину…
(Ремарка: «наклоняя ее лоб к своим губам». Но ей все еще невдомек.)
– Выйти замуж? Да, вы мне говорили, и бабушка часто намекает на то же, но…
– Но… что же?
– Где его взять?
– Разве тебе не нравится никто? Не заметила ты между молодыми людьми…
Проверочный вопрос. Пусть еще полторы страницы пощебечет про какого-то Викентьева; одну ее руку прижать к левому своему боку, другую стиснуть; главное – не оставлять стараний, авось возбудится, – но нет, нет! давайте-ка опишем деятельность его головного мозга классической прозой:
«Может быть, одна искра, – думал он, – одно жаркое пожатие руки вдруг пробудят ее от детского сна, откроют ей глаза, и она внезапно вступит в другую пору жизни…» Так что там насчет Викентьева? Ах, он славный?
– Славный! И ты славная! Как жаль, что я стар, Марфенька: как бы я любил тебя!
– Что вы за стары: нет еще!
– В самом деле, я не кажусь тебе страшен и стар?
– Вовсе нет.
– И тебе приятно… поцеловать меня?
– Очень.
– Ну, поцелуй.
«Она привстала немного, оперлась коленкой на его ногу и звучно поцеловала его и хотела сесть, но он удержал ее».
Тут, извините, приходится полностью перейти на классическую прозу: на такой дистанции нам не разобрать подробности начавшейся возни в темноте.
По мнению эксперта Тургенева И. С., наблюдаемый джентльмен попросту, без затей, усаживает барышню к себе на колени. Говоря классической прозой:
«Она попробовала освободиться, ей было неловко так стоять, наконец села, раскрасневшись от усилия…
…Она хотела привстать, чтоб половчее сесть, но он держал крепко, так что она должна была опираться рукой ему на плечо
– Пустите, вам тяжело…»
Не знаю, не знаю, Иван Сергеевич. По-моему, усажена она скорее на бедро. (Тургенев настаивает: «Может ли что-нибудь быть безобразнее его немотствующего мления, когда Марфинька сидит у него на коленях?» И с отвращением восклицает: «Ох, как все это придумано!!») Или на одно колено – верхом. Но какой бы ни была конкретная конфигурация – всем, кроме ангелов, абсолютно понятно – что предъявляет изо всех сил героине герой, чтобы открыть ей глаза и пробудить от детского сна. Какую тайну анатомии человека.
Но Марфеньке – по-прежнему хоть бы хны, и такая простота, согласитесь, хуже воровства; теперь в случае чего сама и будет виновата, не правда ли?
«…Пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.
– Люби меня, Марфенька: друг мой, сестра!.. – бредил он, сжимая крепко ее талию…»
Нет, господин читатель, уж вы извольте дотерпеть. Это ведь великая русская литература, ее золотой запас, – или вы сомневаетесь?
Когда И. А. Гончарову стукнуло 70, литературная общественность не придумала ничего лучшего, как торжественно преподнести ему мраморные часы с бронзовым изображением этой самой Марфеньки (не на дерновой ли скамье?).
Празднуя, как один человек, двухсотлетний юбилей корифея, – отчего бы не припомнить знаменитую мизансцену и нам?
Правда, там еще невероятно много букв. Ну так отметим лишь ключевые телодвижения.
– Ох, больно, братец, пустите, ей-богу, задохнусь!
– Хорошо тебе?
– Неловко ногам.
(Ремарка: «Он отпустил ее, она поправила ноги и села подле него». Все? Отстал? Ничуть не бывало. Атака возобновляется.)
– Зачем ты любишь цветы, котят, птиц?
– Кого же мне любить?
– Меня, меня!
– Ведь я люблю.
– Не так, иначе!
Ремарка: «положив ей руки на плечи». Это словесная – и физиологическая – кульминация. Тут уж все настолько недвусмысленно, что какая дура ни будь, а волей-неволей ответит по существу. Она и отвечает:
– Вон одна звездочка, вон другая, вон третья: как много!.. Скоро ужин…
И т. д. Полторы страницы она болтает без умолку, а он типа отключился.
Ремарка: «…и задумалась, наблюдая, как под рукой у нее бьется в левом боку у Райского. (Подлежащее в придаточном пропущено не мной! – С. Л.) Потом хотела привстать, но почувствовала, что он держит ее крепко. Ей стало неловко…»
– Больно, пустите… ах, как неловко.
А этот продолжает изображать мертвого жука. Лично я догадываюсь, что случилось. Вы, полагаю, – тоже. Дело житейское, – а не надо было так себя растравлять; мышца – не камень. Но классическая проза видит вещи иначе: впал в каталепсию (на последнем отрезке, учтите, не отвечал за себя: такая мощная вспышка темперамента, что нервы не выдержали) – практически потерял сознание – очнувшись, выдал частичную амнезию:
«Он вдруг отрезвился, взглянул с удивлением на Марфеньку, что она тут, осмотрелся кругом и быстро встал со скамейки. У него вырвался отчаянный: “Ах!”»
Теперь истерика, а как же, – страницы на полторы: не подходи близко, не ласкай меня! – не отвечай никогда на мои ласки! – если я когда-нибудь буду слишком ласков или другой также… Этот Викентьев, например… – Ни ему, ни мне, никому на свете… Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством… Ты перл, ты ангел чистоты… – Никогда не подходи близко ко мне, а если я подойду – уйди! – Не хочу ни ужинать, ни спать.