И – в кусты (буквально: «бросился с обрыва и исчез в кустах»).
Наконец-то! Признаюсь, мне тоже маленько поднадоело. Сеанс окончен. Возвращаемся в XXI столетие. Напоследок прочитаем еще одну расшифровку сигналов мозга этого Райского. Интересно же, как передаст классическая проза подбиваемый им итог свиданья. Попробуем угадать. Скверно ему, небось, и совестно. Какого дурака свалял. Разлакомился, распустил слюни. А если она бабушке расскажет? Да и без бабушки – каждый так называемый честный человек русской литературы в такую минуту осознаёт – с дрожью запоздалого испуга, – что побывал на самой грани, за которой законный брак неизбежен.
Так вот, представьте себе, мы попали пальцем в небо! Этот вариант просто не рассматривается. Ход мыслей Райского не банален. Он гнусен. Судите сами, сейчас воспроизведу полностью – хотя слог И. А. Гончарова, впадая в рассуждения, делается как-то уж совсем невыносим.
«Боже мой! – думал он, внутренне содрогаясь, – полчаса назад я был честен, чист, горд; полчаса позже этот святой ребенок превратился бы в жалкое создание, а “честный и гордый” человек в величайшего негодяя! Гордый дух уступил бы всемогущей плоти; кровь и нервы посмеялись бы над философией, нравственностью, развитием! Однако дух устоял, кровь и нервы не одолели; честь, честность спасены…»
«“Чем? – спросил он себя, останавливаясь над рытвиной. – Прежде всего… силой моей воли, сознанием безобразия… – начал было он говорить, выпрямляясь (особенно ремарки эти меня умиляют. – С. Л.), – нет, нет, – должен был сейчас же сознаться, – это пришло после всего, а прежде чем? Ангел-хранитель невидимо ограждал? бабушкина судьба берегла ее? или… что?” Что бы ни было, а он этому загадочному «или» обязан тем, что остался честным человеком. Таилось ли это «или» в ее святом, стыдливом неведении, в послушании проповеди отца Василья или, наконец, в лимфатическом темпераменте – все же оно было в ней, а не в нем…»
А? Каков красавец? Мы-то (я, по крайней мере) как понимали записанную сцену: соблазняет; пытается разжечь, распалить; да, вульгарно; да, бесцеремонно; трогает, поглаживает, пощупывает, злоупотребляя отсутствием у простушки навыков самообороны; да, не особенно благородно себя ведет, но, как говорится, – кто первым бросит камень, инстинкт – не тетка, см. «Лолиту» (а Марфенька достигла брачного возраста, так что уголовного состава нет). В конце-то концов, ничего рокового не случилось. Результат комично противоположен ожидаемому. Думал довести ее – довел себя; конфуз? неприятное ощущение? так ему, распущенному, и надо: не мог ведь не видеть (как воочию видели автор и мы), что девушка категорически не хочет и даже не умеет еще хотеть.
Но нет. Мы (по крайней мере, я) не вникли. Не врубились как следовало. За что он там, в кустах, похваливает себя, разбирая полет? За то, что не изнасиловал, – мы не ослышались (звучит как цитата из поэта Григорьева)? Вон чего! Знойный какой у него организм. Плоть какая всемогущая. Спасибо, что там обитает гордый дух, а не то дефлорировал бы Марфеньку эту в два счета, еще до ужина. (Мы с вами пропустили – неверно прочитали – момент, когда он обдумывал эту возможность; должно быть – когда якобы отключился; симулировал, значит.) После чего, естественно, она превратилась бы для него в жалкое создание. (Как покойная Наташа, царство ей небесное.) Ну а как иначе может смотреть гордый дух на ту, которая позволила повалить себя на дерновую скамью?
«– О, как скверно! Как скверно! – твердил он, перескочив рытвину и продираясь между кустов на приволжский песок».
Стоп, стоп! Как он, собственно, это себе представлял (а вы? а Гончаров?). Она совсем не будет сопротивляться, даже не пикнет? Хорошо, но не могут же не возникнуть хотя бы технические трудности; что-то там расстегнуть, развязать. И потом – это только в литературе так говорится: сорвать цветок; не обязательно все произойдет так же быстро. А времени на все про все какие-то полчаса; а то и раньше позовут к ужину; опять же место не совсем уединенное: прислуга – нельзя же не отдавать себе отчет – шастает по саду; лично я думаю, что при таких обстоятельствах даже и бывалый, серийный маньяк не всякий осмелится.
А уж господину Райскому и подавно слабо.
Господин же Гончаров, я думаю, в такие неприятные подробности попросту не входил.
Почти ничего не знаю – и знать не хочу – про интимную жизнь этого великого писателя. Но похоже, очень похоже, что он был скорее теоретик, а по преимуществу – даже фантазер. Черпавший материал для своих грез в основном из художественной словесности. (Главным образом – зарубежной, что подтверждает и разбираемый абзац: в русской литературе позапрошлого века насильникам не симпатизировали; припоминается Быков из «Бедных людей» и еще парочка педофилов у Достоевского; впрочем, Базаров, если не ошибаюсь, в сцене с Одинцовой душит в себе какой-то зверский порыв, позыв. Вообще же, русская традиция освоила тактику Дон Жуана, на худой конец – Казановы. Насилие и наглый обман – не наш путь: тут образцы – Вальмон из «Опасных связей», Ловелас из «Клариссы». Не забыть и героев де Сада. Русскую литературу Гончаров недолюбливал – читал по долгу службы; а для души регулярно брал из книжной лавки – бесплатно, с возвратом – иностранные романы.)
По мне, так и весь вышепересказанный текст не опирается на чей-либо реальный опыт физических контактов с противоположным полом. Как если бы Гончаров был о них осведомлен не отчетливей, чем вовсе не получившая сексуального воспитания и едва не поплатившаяся за это Марфенька. Соответственно, и Райский должен быть оправдан (не вчистую, а в рамках последнего абзаца). Как жертва крайне неубедительного самооговора. Как репродуктор фантазий своего создателя.
«– О, как скверно! Как скверно!»
Да уж. Но прежде всего – уф! Впредь обязуюсь воздерживаться от цитат. Постараюсь быть по возможности голословным. А у вас, читатель, прошу прощения за жестокий эксперимент. Ну не нашел я другого способа принудить вас прочувствовать качество текста. Чтобы не понаслышке и не по обрывкам впечатлений отрочества, а непосредственно – так сказать, на шкуре собственного ума – убедиться, каков стилист И. А. Гончаров.
Не прелестный. Из авторитетов школьной литературы разве один только Чернышевский писывал хуже (и то не факт).
Потому что не каждый пишет, как он слышит. Некоторые – как видят, а еще некоторые – как видят, закрыв глаза.
Актив Гончарова – не слог, а воображение. А с воображением ведь как? Его энергия зависит от памяти, от ее плотности и массы.
Соответственно, и у прозы Гончарова – несколько уровней, а именно – три.
Многое он видит – как помнит. Быт, распорядок, уклад, штат Адуевки, Обломовки, Малиновки – все исполнено превосходно. И сколько-то персонажей второго ряда (тоже, несомненно, отражения реальных лиц).
От себя самого тоже никуда не деться – хотя бы от самообмана о себе; три главных героя трех главных историй похожи друг на друга и на героя четвертой – не главной, но самой печальной – «Необыкновенной». А если задержаться в ней, если из нее посмотреть на все написанное – получится история болезни одного и того же человека (она же – и правда самообмана). Такой привлекательный был человек; жизнь и люди не умели с ним обращаться – и сломали, как дорогую игрушку. Простите: опять без цитаты не обойтись; к счастью – из письма, то есть без красот:
«С той самой минуты, когда я начал писать для печати (мне уже было за 30 лет и были опыты), у меня был один артистический идеал: это – изображение честной, доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь борющегося, ищущего правды, встречающего ложь на каждом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охлаждающегося и впадающего в апатию и бессилие от сознания слабости своей и чужой, то есть вообще человеческой натуры».
Этот – ну да, не особо оригинальный, но в прямом смысле выстраданный – взгляд на вещи постоянно ощущается в романах Гончарова. От руки, от головы пишущего падает на бумагу огромная тень. Печать ипохондрии. Обида на человечество, особенно – на так называемый прекрасный пол, не способный оценить по достоинству (то есть предпочесть всем и всему) прекрасную душу. Гончаров пишет, как видит, а видит – как понимает. И мы говорим себе: он – писатель искренний. Очень обаятельная черта, не каждому присущая даже из гениев.
И есть третий уровень. На котором свойства прозы Гончарова таковы – да что говорить, вы сами только что освежили восприятие; зря я, что ли, с цитатами возился (еще и сокращал беспощадно – из сострадания к вам).
Как бы вы на моем месте этот уровень охарактеризовали (извините за выражение)?
А охарактеризовать его (еще раз извините) вроде как надо: вы ведь обратили внимание на заголовок данного текста? я всего лишь перечисляю трудности, с которыми столкнулся советский театр, а также советское кино и телевидение, разрабатывая месторождение полезного ископаемого «И. А. Гончаров».
И тут, на третьем-то уровне, главный источник всех трудностей и есть.
Казалось бы – дело техники: пустить бескрайний русский пейзаж, включить задумчивую симфоническую музыку, пошить крепостной массовке лохмотья, дворянам наклеить (не положенные, впрочем, никому, кроме кавалеристов) усы, дворянкам строго-настрого (но тщетно) запретить раскачивать бедрами, – а теперь все по местам – и произносите классический текст – разговаривайте, разговаривайте же!
Лицедеи – тем более заслуженные, а еще тем более народные – справятся, беспокоиться нечего. Произнесут всё.
Провалы между диалогами режиссер, как мастер своего дела, вместе со сценаристом (или вместо него) уж как-нибудь изобретет чем заполнить – и сверху покроет местно-историческим колером поярче.
А чтобы окончательно выявить свою творческую индивидуальность, подделает (пересочинит) сюжет, – и все окей.
Однако настоящего – стоящего – ничего не получится. И не по вине выдающихся деятелей советского искусства. А такая уж материя прозы у этого Гончарова И. А., что не обэкранишь: слишком непрочное на третьем уровне вещество.