Это же иллюзия – что каждый его роман представляет собой серию разговоров. На самом деле все они вместе – один разговор, один и тот же (отдельно – цикл комических перепалок Белинского с Марлинским, в смысле – старшего Адуева с младшим): одного и того же человека – представителя автора – с разными воображаемыми женщинами. Бесконечный и без конца повторяющийся. По одному и тому же плану или сценарию, с вариациями. Репетиция одного и того же – скажем, шахматного – этюда; точней – дебюта.
Вот все это же самое, что г-н Райский сегодня лепил этой Марфеньке: совсем никого не любишь? абсолютно? никого-преникого? а меня бы могла? как же это – никого не любить, это же скучно, несовременно; а давай я буду тебя развивать – по-братски, чисто как друг; и поклоняться твоей красоте; всего лишь один поцелуй! не хочешь? значит, кто-то все-таки есть? я так и знал! ну скажи мне, кто он, чисто как брату – и т. д., и т. д., и т. д., – всю эту канитель он заведет завтра же с Верой.
Причем не фигурально завтра, а прямо с утречка (поскольку, что характерно, «Марфенька со вчерашнего вечера окончательно стала для него сестрой: другим ничем она быть не могла, и притом сестрой, к которой он не чувствовал братской нежности») и практически до упора (только однажды отвлекся на часок: переспал с женой приятеля).
А раньше он изводил таким же нескончаемым допросом с провокациями Софью, петербургскую кузину; занимался этим всю первую часть «Обрыва».
И оба его двойника – Адуев-младший и Обломов – проводят свои партии в том же темпе. Головокружительном – если следить только за чередованием фаз; усыпляющем – поскольку каждая новая фаза ознаменована новым разлитием фраз (простите и за рифму).
Каскад – вот с чем бы я сравнил такую композицию. Гидротехническое сооружение; система искусственных водопадиков: водопадик – пруд, водопадик – пруд.
На третий день знакомства:
«– Вы любите Андрея? – спросил ее Обломов и погрузил напряженный, испытующий (знаем, знаем! – С. Л.) взгляд в ее глаза».
И (после удовлетворительного ответа) в тот же вечер, на замечание: как глубоко вы чувствуете музыку:
– Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь!
При следующей встрече просил прощения – она почему-то не обрадовалась – стал просить улыбки и вообще дружбы, а то у него даже колени дрожат.
«– Отчего? – вдруг спросила она, взглянув на него.
– И сам не знаю, – сказал он, – стыд у меня прошел теперь; мне не стыдно от моего слова… мне кажется, в нем…» Короче, он повторяет свое признание, она отвечает улыбкой и позволяет поцеловать руку; не иначе как и с ее стороны возникла любовь, – уверяется он.
Однако на другой день разуверяется, причем с осложнением: «Что, если тут коварство, заговор… И с чего я взял, что она любит меня? Она не сказала: это сатанинский шепот самолюбия! Андрей! Ужели?.. быть не может…» (Из этих трех фраз и сделал Н. С. Михалков сюжет фильма «Несколько дней из жизни И. И. Обломова») И немедленно дает ей понять, что обуреваем сомнениями и нуждается в подтверждении. А она, представьте, не признается ему во взаимности ни при этой пятой встрече, ни при шестой, ни даже при седьмой.
А восьмой – он решил – не бывать, потому как тяжело, скучно. Ну что это такое, в самом-то деле: никакой инициативы с ее стороны!
Через несколько дней таки проявила: назначила свиданье в парке; но разговор пошел какой-то бессодержательный, чуть ли не о смысле жизни. «Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть нельзя, – думал он». И все-таки добывает – и на обратном пути из парка домой, оглядывая ее «головку, стан, кудри», твердит себе: «Это все мое! Мое!»
Водопадик – пруд. Две-три недели они видятся каждый день и разговаривают исключительно о своей любви: у кого из них это чувство сильней. Он отчасти недоволен ее слишком спокойным поведением, а о самом себе говорит: «Перед вами сумасшедший, зараженный страстью!» К концу третьей недели решает – ну вы помните: это у нее вообще не любовь, а предчувствие любви к кому-нибудь другому, который когда-нибудь придет; пишет ей в этом духе письмо, прощается навсегда. Подглядывает, как она его со слезами читает, – бросается утешать – это еще десять страниц, причем на десятой он просит поцелуй в залог невыразимого счастья (не тут-то было: «Никогда! Никогда! Не подходите!»), а на одиннадцатой «она бросила на него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки, крепко сжала в своих, потом приложила их к своему сердцу»: слышите, дескать, как бьется…
Опять это мягкое порно. Не могу больше. Хотя всего-то осталось два-три тура вальса – и кончен бал. Да вы и так все помните: в школе проходили.
Действительно помните? Например – что думает Обломов в первую же минуту после того, как сделал Ольге предложение, а она его приняла?
«…Ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия. Как это понять?
В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения… (Господи! Сколько же в прозе Гончарова этих змей! – С. Л.) Любит она или только выходит замуж?
– Но есть другой путь к счастью, – сказал он.
– Какой? – спросила она.
– Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает… Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких…»
И т. д. В смысле – замуж за меня пойти – не фокус, а вот настолько ли ты сильно чувствуешь, чтобы просто так? в содержанки, допустим?
Такими аргументами, надо думать, Райский доставал (и достал) покойную Наташу, царство ей небесное. Кстати: вы не забыли, что и у чистого, как голубь, Ильи Ильича была в свое (довольно продолжительное) время содержанка? Миной звали – немка, вероятно. Или такой профессиональный псевдоним.
В общем, две страницы тратит бедная m-lle Ильинская на то, чтобы m-r Обломов удостоверился: она предпочитает быть женой, а не любовницей не оттого, что меньше любит, а совсем наоборот. Инквизитор ставит вопрос ребром – подозреваемая пускает в ход решающий довод:
«– Отчего же бы ты не пошла по этому пути, – спросил он настойчиво, почти с досадой, – если тебе не страшно?..
– Оттого, что на нем… впоследствии всегда… расстаются, – сказала она, – а я… расстаться с тобой!..»
Ну и т. д. Она договаривает свое «никогда», он испускает радостный вопль и падает на траву к ее ногам; занавес.
Да, занавес. И пора потолковать о том, что экономика, основанная на труде крепостных, и надстроенная над ней система воспитания калечат типичных (но нетипично симпатичных) представителей эксплуататорского класса, высасывает из них энергию, лишает предприимчивости. Причем до такой степени, что типичный представитель не в состоянии провести аудит своего имущества и решить жилищный вопрос. Не правда ли? Сам Добролюбов настаивает.
Ну разумеется, неправда. Что у нас – глаз, что ли, нет? Не видим мы разве, что с этого самого мгновения (ее тихое «расстаться?.. никогда!» – и его радостный вопль) Ольга Ильинская не существует более для Ильи Обломова, он хватается за любой предлог, лишь бы не видеться с нею, дальше ему с нею не интересно (а интересно с Агафьей Матвеевной, квартирной хозяйкой, у которой такие аппетитные локти).
Тогда возьмем другую интерпретацию. В. И. Ленин тоже читал Добролюбова (а Гончарова навряд ли, до того ли ему было), но пошел дальше и обобщил шире. Много у нас еще Обломовых! – говаривал вождь пролетариата, осуждая нехватку деловых качеств и ненависть к труду как отрицательные черты национального менталитета (сложившиеся в условиях и т. д.).
Концепция, само собой, прижилась и сделалась общим местом, но сам-то Ленин давно разоблачен как русофоб и вообще – не при делах; поэтому поступило предложение о переименовании: а пускай Илья Ильич будет у нас не тип – а архетип. Сохраняя пассивность (некоторую, относительную), – воплощает душевность.
А и в самом деле, скажете вы: мало ли вокруг нас ошивается граждан, похожих на Обломова (формально – как две капли: таких, которым только бы поесть да поспать, и с дивана не вставать, а работает пускай телевизор)? Да полно. Но, во-первых, они, как правило, – алкоголики (а как иначе поддерживать постоянную сонливость?), а во-вторых, отнюдь не чураются брачного сожительства – а то кто бы их кормил?
Опять же – хиппи; опять же – бомжи…
А также те из творческих личностей, которым посчастливилось пристроиться к постоянному источнику нетрудового дохода.
Вот и спрашивается: кого играть тому, кто вздумал бы (или должен) сыграть Обломова? например, в кино?
Да и Райского. И Адуева Александра.
У всех троих одна и та же странность: обладая удивительно нежными душами, безответственны до неприличия, словно жизнедействуют во сне.
Вот как Райский – с Марфенькой. А до того – с Наташей. А после того – с Ульяной Козловой. И когда выслеживает Веру. И когда подглядывает за ней и Волоховым в той пресловутой беседке (то есть они – в беседке, а он подглядывает). Во всех этих положениях он выглядит мерзко, за каждый из этих некрасивых поступков (их тогда, если верить остальной литературе, считали подлыми) мог получить по лицу от любого порядочного и сколько-нибудь заинтересованного человека – хоть от юного Викентьева, хоть от Тушина, хоть от Козлова, даже и от Волохова, – и читатели бы аплодировали, – если бы его не защищало от их презрения, не сбивало с толку явно выраженное сочувствие Гончарова.
То же самое относится к Обломову. Тогдашние читатели, не говоря уже о читательницах, отлично знали: то, что он делает с Ольгой, называется – завлекать; а также – компрометировать. Ну ладно она такая беспечная, что бегает к нему на свидания и допускает перетирать про страсть; молода, росла без матери, тетка потеряла бдительность, – все понятно. Но он-то вполне взрослый дяденька: не может не знать (и знает), что фактически с первого слова (как только ляпнул, что «чувствует любовь») взял на себя совершенно определенное обязательство. А он все тянет и тянет – и предложение делает (буквально выдавливает из себя) под нажимом – стало быть, губил репутацию девушки, не имея обдуманного серьезного намерения, – вообще-то в XIX веке такое поведение не воспринималось (посторонними; окружающими; так называемым светом; читательской общественностью) как честное.