Не говоря уже о совершенно позорной полосе, полной лжи и трусости, – о нескольких месяцах, в течение которых Обломов – разумеется, разумеется, неумышленно! – делает все, чтобы Ольга вернула ему слово.
И уж на этой-то странице вроде у него не остается ни малейшего шанса сохранить харизму – он так ничтожен, какие бы фразы ни декламировал, – разве что пожалеть, и то не без отвращения, какими бы горячими (так и написано: «горячими») слезами ни капал на Ольгины пальцы.
Выговорил свой диагноз – «обломовщина», – и прощай. Ступай к своей Агафье – круглые локти, будь счастлив, с какой стати читателю продолжать сострадать?
А на это у Гончарова имеется – и тотчас идет в ход – испытанная уловка, даже две: Илья Ильич в ту же ночь свалится в горячке – и на целый год скроется из виду. А через год, в четвертой части романа (она же – и эпилог) опять нам – и всем – будет мил: такой трогательный! такой слабый! положительный, несмотря ни на что.
Вот если бы кто-нибудь другой выкинул что-либо подобное – предположим, барон Ландваген: влюбил бы Ольгу в себя, дал обществу повод для сплетен о ней, потом попросил бы руки и сердца, потом бегал бы от нее полгода, пока не сообщил бы: прости, дорогая, но придется нам вооружиться терпением бог знает на какой еще срок: не могу собраться в жилконтору за справкой по форме № 9, а надо еще в налоговую… – ему не поздоровилось бы. Живо и навсегда стал бы отрицательным, в лучшем случае – смешным. Штольц показал бы ему, где раки зимуют, да Обломов и сам не оставил бы так.
Но то Ландваген, а то – Обломов: автор заслоняет его собой – или просвечивает сквозь него. И удерживает на некой необъяснимой моральной высоте.
Возможно, он обращается к нашему подсознанию. Сигнализирует через Обломова (и Райского, и младшего Адуева): все мы – участники тайного заговора – все мы знаем, но вынуждены скрывать: не дать себя женить – основной инстинкт мужчины. Как не сочувствовать человеку, не дорожащему (и даже – не брезгающему) ничем, лишь бы избежать принудительной моногамии, запрета на свободу поиска.
Адуев… Это ведь самый настоящий обман зрения: что будто бы он лишь в самом конце «Обыкновенной истории» превращается из романтика в циника. Это просто ловкость пера. «Обыкновенная» тянется – по авторскому (вообще-то неверному) счету – около четырнадцати лет. А не более как лет через пять после приезда в Петербург на Александре Федорыче – если, не слушая его речей, взглянуть на него беспристрастно, – уже пробы негде ставить.
Только в первом любовном приключении он безупречен – Гончаров помог: надо же было такому случиться, чтобы в тот самый день, когда Адуев явился просить у Наденькиной maman ее (то есть Наденькиной же, а не maman) руки, – в тот самый, как назло, день Наденька познакомилась с каким-то графом и с ходу охладела к Адуеву. В противном случае ведь и роман окончился бы (все равно оправдав свое название) в этот же день.
Когда примерно через год он за гонорар (правда, символический: две фарфоровые вазы; это, скорее, почти пари) берется влюбить в себя богатую вдову, – не такие уж мы пуритане и филистеры, чтобы осуждать фривольную шутку; чего вы хотите? молодой человек разочарован, озлоблен, презирает женщин, – это так естественно, ведь одна из них его обманула! изменила ему! предала! Вот он и берется влюбить – и влюбляет – и влюбляется сам; все чудесно, но в разгар счастья – привычный вывих воли: он опять просит руки – теперь этой Юлии; да в каких еще выражениях! Обращаясь к ней в третьем лице:
«– Приобрести право не покидать ее ни на минуту, не уходить домой… быть всюду и всегда с ней. Быть в глазах света законным ее обладателем… Она назовет меня громко, не краснея и не бледнея, своим… и так всю жизнь! и гордиться этим вечно…»
Дьявольская усмешка Гончарова: эта мечта сбывается, как входит в силу приговор, немедленно, еще до свадьбы. И в один прекрасный день, довольно скоро, Адуеву становится смертельно скучно, – и сказать, что он сбегает, как Подколесин, – это ничего не сказать; по сравнению с ним Подколесин – рыцарь Круглого стола.
Третье приключение мало чем отличается от игр Райского с Марфенькой; грязней, потому что кокетство расчетливей; а умысел и жертва такие же самые, только за девушку есть кому заступиться, и Адуеву приходится проглотить (молча) некоторое количество горькой правды о себе – и как поступают с такими франтами.
В это время он уже всего лишь пятью годами моложе Обломова, семью годами – Райского. В сущности, они – близнецы; типичные представители одного и того же ума; никакой Адуев не романтик, Райский – не художник и Обломов – ничуть не более лишний человек, чем они оба. У всех троих одно назначение: они – испытатели воображаемых женщин. Ни одна не соответствует идеалу, поскольку в принципе способна делать это, а значит – способна это сделать с кем-нибудь другим, а не только с кем должна. Идеал, впрочем, мыслится как целый пакет совершенств. Прекрасна, как античная статуя, чиста, как ангел, верна, как такса. Плюс вулканический темперамент, послушный характер и первое место на конкурсе по домоводству.
Но главное – самое главное – чтобы всю жизнь ждала встречи с ним, а до встречи и после ни разу не взглянула ни на кого другого. А при этом первом взгляде мгновенно распознала: в этой не особенно презентабельной – отчасти коренастой – возможно даже – толстенькой фигуре (а еще залысины на лбу) обитает лучший человек на свете.
А как только поймет это и докажет (на деле, на деле!), что готова ради него абсолютно на все, – его охватят ужас и тоска. Ему станет с нею скучно.
Даже скучней, чем вам со мною, дорогой читатель.
Вы ведь давно поняли, к чему я веду, не так ли? Причем, возможно, поняли давным-давно, еще когда впервые прочитали, что любимое (и единственное) занятие Обломова – мечтать – то есть проигрывать в уме сюжеты прочитанных книг, воображая себя их героем.
Что-то мучительно знакомое. Типичная черта – нет, не социального слоя, не национального характера, – а среднего и отчасти старшего школьного возраста. Пубертатного сознания.
В романах Гончарова заперт – и проявляет себя этой прозой третьего уровня – мнительный подросток.
Кажется, никто еще не сказал про это смелей, чем г-н Михалков, режиссер фильма «Несколько дней из жизни И. И. Обломова». Он использовал для этого чрезвычайно остроумную метафору: потребовал от актера – по внешности вполне половозрелого (г-на Табакова), – чтобы он перед кинокамерой изображал семилетнего малыша. Или вроде как совершеннолетнего дауна, но без дефектов моторики и речи.
Но, разумеется, пришлось перешить и сюжет: пускай не Обломов свалит от Ольги, а она его предаст. Пусть она не любит его, а бессердечно мистифицирует под диктовку Штольца. И за это ей в эпилоге невыразимая душевная мука.
Да, это не совсем как у Гончарова, даже совсем не как. Но разве искусство (в том числе и искусство г-на Михалкова) не требует жертв?
Я видел и фильмы, поставленные по двум другим романам Гончарова: «Обыкновенную историю» г-жи Волчек и «Обрыв» г-на Венгерова. Ну что сказать? Сюжеты и фигуры ретушированы старательно, последовательность разговоров сохранена. Вера в гуманность, прогресс и настоящую, самоотверженную любовь – под надежной защитой. Каждый из лицедеев знает свой маневр. Адуев, например, так забавно неумен. Марку Волохову (помните такого?) не повезло: обязан, по Гончарову, напоминать волка, а подстрижен под пуделя.
Кстати (все, все, это предпоследний абзац, клянусь): обратили внимание, отчего «Обрыв» (и роман, и фильм) кончается так печально? Вернее – фильм-то как раз ясно отчего: Вера утратила девственность, и кто же на ней теперь женится, кроме Тушина, ведь увлечение Райского тотчас угасло и вообще ему пора в Рим. Но в романе, между прочим, не так. Роман вполне готов окончиться скромным свадебным застольем. Гончаров отменяет хеппи-энд своею собственной рукой. Беззаветно жертвуя всяким правдоподобием. Исключительно для того, чтобы проучить Веру. Наказать ее, а попросту – отомстить. Будет знать, как смеяться над Райским. Будет помнить, что бывает, если ему предпочесть – да все равно кого!
Волохов-то хоть завтра готов идти с ней под венец; он любит ее, она любит его; препятствий никаких, даже бабушка – только за (еще бы!); но дело, видите ли в том, что…
Химеры
– А вот это сам журавль! – не унимается Сюсин, подходя к журавлю, стоящему около одной из клеток. – Родился в России, бывал перелетом на Ниле, где с крокодилами и тиграми разговаривал. Прошлое самое блестящее… Глядите: задумался, сосредоточен! Так занят мыслями, что ничего не замечает… Мечты, мечты! Хо-хо-хо… «Вот, думает, продолблю всем головы, вылечу в окошко и – айда в синеву, в лазурь небесную! А в синеве-то теперь вереницы журавлей в теплые края летят и крл… крл… крл…» О, глядите: перья дыбом стали! Это, значит, в самый разгар мечтаний вспомнил, что у него крылья подрезаны, и… ужас охватил его, отчаяние. Хо-хо-хо… Натура непримиримая. Вечно эти перья будут дыбом торчать, до самой дохлой смерти. Непримиримый, гордый! А нам, тре-журавле, плевать на то, что ты непримиримый! Ты гордый, непримиримый, а я вот захочу и поведу тебя при публике за нос. Хо-хо-хо…
Сюсин берет журавля за клюв и ведет его.
Для среднего школьного, да и то бесполезно.
Про одну принцессу.
Про настоящую принцессу. В этом сюжете я сноб, как Сван. (Или кто там у Пруста отсчитывает поколения, регистрируя породу.) Пять советских паспортных пунктов играют (sic!) значение.
В общем, так. Королевство Кастилия образовалось – если верить Брокгаузу и Ефрону (подчеркиваю: Ефрону!) – в 1057 году. Наибольшего могущества и блеска достигло при короле Фердинанде III Святом (1217–1252). Который объединил Кастилию и Леон и завоевал у арабов Кордову, Севилью (и почти всю Андалусию), а также Кадикс, расширив границы королевства до самого моря.