А после него правил Альфонс X Мудрый, или – Философ (по-испански – El Sabio), 1252–1284. Прозвище отдает отчасти насмешкой, как у Пушкина – вещий Олег (о человеке, которого тщетно предостерегали: не ходи босиком).
Этот Альфонс тоже, по примеру предка, кое-что у мавров оттяпал (кажется, Херес) и что-то существенное (вроде бы королевство Мурсию) в состав державы включил – короче, в военном отношении был молодец. Но – политический неудачник. Зачем-то полез в германские императоры (типа: вакансия свободна, а я по совместительству король Германии, родной внук Филиппа Швабского, – голосуйте же за меня, имперские князья). Потратил на интриги полжизни, на подкуп избирателей – чуть не весь золотовалютный резерв. Кончилось пшиком: римский папа (Григорий который-то) всю эту игру перекрыл.
А тем временем непочтительный младший сын короля – Санчо – повел себя как Левка в пьесе Бабеля «Закат»: восстал. Кое-как, ценою гражданской войны, удалось его утихомирить.
Но взаимное раздражение, видать, оставалось в полной силе. И когда старший, почтительный сын, Фернандо де ла Серда, внезапно и безвременно умер и, стало быть, наследником кастильского престола вроде бы автоматически сделался Санчо, – король сказал ему и всем грандам: а вот это видели?
И распубликовал закон: так и так, мы божией милостью завещаем корону возлюбленному нашему внуку и тезке, малолетнему сыну почтительного Фернандо – инфанту Альфонсо де ла Серда.
Ну и все. Санчо, естественно, опять собрал войска и гонял папашу из угла в угол по всей Кастилии, пока не поставил ему мат в Севилье (из всех городов только она одна старому королю не изменила).
И стал Санчо IV Смелым, а малыша Альфонсо увезли во Францию, под защиту кузена – Филиппа IV Красивого.
Под этой защитой малыш вырос и процвел. То есть лично сам ничего достопамятного не совершил, но заложил целую линию первостатейных вельмож, владетельных сеньоров. Его сын был адмиралом Франции, князем Счастливых (Канарских, значит) островов. И внук, и правнук, и прапра, и прапрапра – все были кто герцог, кто адмирал, кто коннетабль, а кто и вице-король, – а графств, да маркизатов, да баронств и не считаем. (Хотя с течением времени многие обеднели, конечно. Особенно – младшие сыновья.)
Но помимо и поверх прочих титулов все они были – де ла Серда. (В переводе – как бы Щетинистые; или, пожалуй, даже Щетинкины: дело в том, что вышеупомянутый принц Фернандо, первенец Альфонса Мудрого, родился с жесткими, как свиная щетина, волосами на груди; вот счастливый отец и наградил его как бы дополнительной фамилией; по-видимому, не нашел лучшего способа выразить свою радость и проявить чувство юмора.) Прямые потомки старшего сына законного короля. Носители, так сказать, королевского гена.
Который катился себе, катился потихоньку с запада на восток – и на самом краю Европы вдруг остановился.
Представим себе такую запись (самой нарядной кириллицей, самым лучшим гусиным пером, декабрь 1848 года) в метрической книге сельской церквушки: младенец Мария де Роберти де Кастро де ла Серда.
А село – Казацкое, Балтского уезда Подольской губернии.
У черта, прямо скажем (и Гоголь подтвердит), на рогах.
Шутка судьбы. Похожая на ошибку переплетчика. Который, предположим, нечаянно сброшюровал вместе первый том «Дон Кихота» и второй – «Мертвых душ». И какой-нибудь персонаж соскользнул со своей страницы и застрял между строк чужой. Влюбившись в прекрасную панночку.
Все просто. Один из обедневших де ла Серда – из фландрских – чей-то, видимо, младший сын – во время Семилетней войны перешел капитаном из прусской армии в русскую. Служил долго, усердно, без блеска, от столиц вдалеке. Лишь под старость лет фортуна ему улыбнулась – однако же несколько иронически. Император Павел произвел его в полные генералы, пожаловал тысячу крестьянских в Малороссии душ – и чуть не посадил (если верить легенде) на испанский трон. Поскольку в те поры (1798, скажем, год) очень гневался на Испанию и всерьез, говорят, подумывал: не показать ли ей кузькину мать? (Н. В. Гоголь откуда-то знал про Россию все.) Потом император передумал – а потом кузькину мать показали, как известно, ему самому, – но Яков Антонович де Кастро де ла Серда скончался в новообретенном своем подольском имении еще до того, в 1800 году, шестидесяти семи лет от роду.
Он был женат. Под старость лет нашел себе в Ревеле (то есть Таллине), где служил комендантом крепости и гарнизоном командовал, молоденькую, предполагаю, фон-баронессу. Та родила дочь. Которая вышла за господина де Роберти (должно быть, эмигранта: противника тирании Наполеона; выбрал Подольскую губернию и свободу) и родила сына. И этот сын – Валентином звали, – действительно, видать, влюбился в прекрасную панночку; в местную.
Так что Мария Валентиновна, заполняя в советских анкетах графу «социальное происхождение», писала чистую правду: из дворян. Но очень хорошо знала из каких. Ее родной прапрапрапра и т. д. в XIII веке издал свод законов (фактически похеривший, между прочим, крепостное право); сколотил научный коллектив, которому поручил перевести Библию на испанский (кастельяно) язык (не без основания предполагаю, что один из экспертов звался ребе Лурия); а другая группа евреев (разбавленная маврами) под руководством короля составила новые (взамен устаревших Толедских) таблицы движения небесных тел – Альфонсовы таблицы. Он был король-звездочет, ее прапрапрапра и так далее прадед; а также поэт: сочинял какие-то кантиги на галисийско-португальском; еще и музыку к ним. В тринадцатом-то столетии – такой титан культуры! Его современник Гедрос – основоположник Гедройцев, мелкий литовский феодал, – был огнепоклонник, питался кониной (хорошо, если не сырой) и, боюсь, по сельхозпраздникам пускал отловленных неандертальцев на корм озерным богам. В России дворянство древней, чем у де ла Серда, было только у Рюриковичей: у Голицыных, у Трубецких. Гедиминовичи – младше: Гедимин попал в историю (зарезав Витена, великого князя) в 1316-м. Андрей же по кличке Кобыла (потомки которого впоследствии образовали клан Романовых) проявился в дружине Симеона Гордого как звеньевой еще только через полвека.
В Третьем, а также и во Втором отделении Собственной Его Величества канцелярии, да и в министерстве двора, имелись компетентные люди, которые все это довольно хорошо представляли себе и без анкет. И поэтому – а также, конечно, и потому, что m-lle де Роберти (фамилия, удобства ради, сложилась как веер) окончила курс в Смольном (в каком же еще) институте с отличными оценками по всем предметам, и с чудесным прилежанием, и блестяще выдержала экзамен, честно заслужив главную награду (шифр – такую спецброшь из драгметалла: вензель государыни), да еще прочитала на выпускном акте самостоятельно сочиненное – очаровательное! – французское стихотворение – короче, за чайным столом директрисы Смольного в тот выпускной вечер, весной 1865 года, М. В. досталось место напротив государя. Александр II говорил с нею много и приветливо, даже ласково, она отвечала на вопросы бойко, даже остроумно. Он ее запомнил. Она в него влюбилась (обожала и прежде, само собой: освободитель крестьян, инициатор Перестройки).
К счастью для нее, император (как известно, например, из повести Тургенева «Дым») предпочитал фигуры продолговатые, гибкие, типа лилий, а Мария Валентиновна была скорее маргаритка. И вообще – даже в юности практически не имела промыслового значения. Просто личико, светящееся добротой, да быстрая, никогда не банальная фраза.
Поэтому первая любовь прошла в жанре комического флирта. Правда – но тем смешней, – длительного необычайно. Девять лет подряд m-lle по утрам, как на службу, спешила в Летний сад, где царь имел обыкновение прогуливаться. Увидать, просто увидать его издали – чтобы жить дальше. А вдруг и посчастливится заслонить его собой от нового Каракозова с пистолетом. Александр II узнавал ее в толпе, с благосклонной улыбкой отвечал на поклон. Иногда и останавливался на минуту – сказать шутливую любезность.
В остальное время она овладевала, видите ли, языками: поверх французского (и, разумеется, испанского) зачем-то еще английским, немецким, итальянским, португальским.
Тогда как более разумные ровесники и ровесницы овладевали в тот период друг дружкой. Имея коллективную сверхзадачу – народить поколение старых большевиков и матерых контрреволюционеров. И водителей парижского такси.
А Марию Валентиновну в эти пятнашки не вовлекли. Значит, выглядела недостаточно заманчиво. Не соответствовала тогдашнему сексуальному ГОСТу.
Хотя по фотографии ничего такого не скажешь. Ретушер, конечно, знал свое дело. Но и помимо него известно: никаких выраженных физических.
Ну, предположим, невеличка. Ну – в худшем случае – толстушка. Ни то ни другое никогда в истории ни одной молодой особе не мешало осчастливить какого-нибудь смертного.
Были же у нее подруги, у подруг – женихи, у женихов – друзья-приятели. Каждый искал (для вышеуказанной цели) родную душу, почти каждый ведь нашел.
Размер приданого тоже, конечно, имел значение – судя по всему, отмена крепостного права лишила М. В. каких-то дополнительных шансов.
Но и основных, похоже, не хватало; вычисляется какой-то важный минус; вероятно, в ней рано сделалась заметна черта, которую впоследствии один ее друг и почитатель назвал дефектом чувства реальности.
То есть дура не дура, а вроде того что дурочка. Принимает жизнь за литературу и обратно. Скучно с такой танцевать.
Ну и пусть; ей тоже, между нами говоря, никто сердца не разбил; идеал все так же расхаживал по Летнему саду; а в романе «Что делать?» (1863) зарифмовано великодушной кокоткой раз навсегда: умри – но ни-ни – без любви.
Уж лучше будь синий чулок.
Тем более самообразование в такой моде. Публичные лекции, частные курсы, концерты такие, сякие, литературно-музыкальные. Чаепития в Кружке художников, чтения в Пушкинском кружке. Спиритические вечера.