На следующий вечер все состоялось и как нельзя лучше удалось. Кроме названных, присутствовал еще молодой журналист из Одессы (приехал издавать – почему-то на деньги певца Собинова – журнал политической сатиры «Сигнал», при участии Куприна) – кажется, Николай (фамилия неразборчива) Емельянович или Эммануилович.
По совпадению, все, кроме Куприна и М. В., были евреи. (Журналист из Одессы – химера.)
Сидели в темноте, положив ладони на большой круглый стол. Вызывали Наполеона, Лессинга, Екатерину II, Тургенева, Скобелева, Марию Стюарт, недавно убитого министра Плеве.
Куприн работал и впрямь как телефонная барышня: устанавливал заказанное соединение, объявлял, что оно состоялось, громко повторял задаваемые душам вопросы, растолковывал ответы.
Стол вращался то по часовой, то против, стол стучал ногами. Души говорили откуда-то издалека, почему-то исключительно мужскими голосами – то баритоном, то дискантом, хрипло и невнятно, но Куприн все ловил на лету.
Настала очередь М. В. Она сказала, кто ей нужен (возможно, автор «Мастера и Маргариты» что-то слышал про эту сцену), и тот, кто был ей нужен, сказал из темноты: я здесь. Она задала три вопроса (их легко угадать), и на первый он ответил: нет, а на третий: о да! А середина нас не касается, но, когда дамы и Волынский (страшно довольные) отбыли, оставшиеся – и присоединившийся к ним подручный Куприна по кличке Маныч (чей и был баритон – и дискант) – очень веселились, обсуждая. Все-таки разница в возрасте между М. В. и Надсоном теперь была уже – двадцать два.
Ах да, после сеанса ужинали. Гриневская читала свои стихи. Упросили почитать и Марию Валентиновну: у нее только что вышла книжка.
Пред твоим крестом, отчизна,
Что мой крест, мои мученья!
Всю тебе несу я душу,
Грезы все и помышленья,
Всю любовь мою, все силы,
Сердца каждое биенье!..
И еще:
А меж тем своей я доли
Не кляну: горел так ярко
Правды луч мне и в ненастье,
И любви я столько знала,
Сколько счастия в несчастье!..
И еще:
Не могут быть закрыты
К свободе нам пути,
И солнце над Россией
Не может не взойти!..
Трогательная тетка. Отличный коньяк. Журналист из Одессы, спасибо ему, все запомнил и впоследствии забавно изложил. Кстати, он произвел на М. В. очень хорошее впечатление. И она огорчилась, когда года через три, сделавшись известным переводчиком и литературным критиком, под громким уже псевдонимом Корней Чуковский он напечатал статью «Евреи и русская литература».
Про то, что нечего им в ней делать. Шли бы к себе в идиш или, не знаю, в иврит.
«Правда, если бы не евреи, русская культура едва ли существовала бы.
Пойдите в любую библиотеку, читают почти сплошь евреи. Театр, выставка, публичная лекция, митинг – везде евреи, изучающие, спорящие, слушающие, работающие. Много ли без них расходилось бы русских книг, журналов, газет и могли бы говорить о русской литературе, о русской опере, о русской революции, если бы не поддержка, не помощь, не сотрудничество этого культурнейшего народа?
Но акушерка не то же, что родильница; и, может быть, главная трагедия русского интеллигентного еврея, что он всегда только помогает родам русской культуры, накладывает, так сказать, на нее щипцы, а сам бесплоден, и фатально неспособен родить…»
У кого-то мы это уже читали, не правда ли?
«Он так близок к литературе русской – и все же не создал в ней вечной ценности. Это почти загадочно: Толстой, Тургенев, Достоевский, Писемский, Лесков, Андреев – среди них нет ни одного еврея. Пушкин, Тютчев, Полонский, Фет, Брюсов, Бальмонт – ни одного еврея. Полевой, Белинский, Добролюбов, Григорьев, Писарев, Михайловский – ни одного еврея.
Какой-то незримый градоначальник, фантастический Гершельман какой-то, словно раз навсегда, запретил евреям въезд в заветный круг русской литературы, установил черту оседлости там, где, казалось бы, нет никаких преград, шлагбаумов и таможен.
А они все же полчищами устремляются сюда, обманутые широко раскрытыми воротами, но волшебный круг, начертанный чьей-то рукой, отбрасывает их прочь, отталкивает, со страшной силой сопротивления, и они отхлынывают обратно, и идут в компиляторы, переводчики, рецензенты, в репортеры, интервьюеры, хроникеры…»
Читали 22 года тому назад – и опять прочитаем еще через 20. В упомянутом журнальчике «Версты» упомянутый Карсавин украдет у Чуковского эту блестящую мысль; вот она, держите его!
«Именно чужеродностью ассимилирующегося еврея всякой органической и потому национальной культуре объясняется тот факт, что в ней евреям принадлежат лишь вторые и третьи места. Ни в философии (за исключением, может быть, Спинозы), ни в науке, ни в искусстве евреям руководящей роли не принадлежало…»
Славный какой способ: Чуковский за Буренина, Карсавин за Чуковского, мышка за Жучку – вытащили репку. Называется – безродный космополитизм. Довольно скоро за него будут убивать. От некоторых обвинений защититься невозможно.
«…Ассимилирующийся и отрывающийся от своего народа еврей неизбежно становится абстрактным космополитом. Он не находит себе места ни в одном народе и остается в пространстве между нациями, интернационалист. Он исповедует не национальные идеалы, которые кажутся ему ограниченными и частными, но идеалы “общечеловеческие”, которые вне своих национальных индивидуаций абстрактны, безжизненны и вредоносны…»
Так скучно писал Карсавин.
Чуковский – несравненно веселей:
«Вы думаете, что достаточно выбросить из своего прошлого две тысячи лет, забыть талес, и тору, и микву, и шолом-алейхем, и выучить наизусть:
Птичка Божия не знает, —
чтобы сделаться Достоевским или Тютчевым? Нет, чтобы только понять Достоевского, вам нужно вернуться назад, по крайней мере на десять веков – ни годом меньше! – и поселиться, по горло в снегу, средь сосновых лесов, и творить с дикими “гоями” их язык, их бедную эстетику, их религию, ходить с ними в деревянные церкви, и есть кислый хлеб, – и только тогда придти на Невский проспект и понять хоть крошечку изо всего, что здесь делается».
Тут бы спросить ехидно: а Достоевскому, а Тютчеву, чтобы понимать, например, Иисуса из Назарета, не надо поскитаться сколько-нибудь тысячелетий по какой-нибудь пустыне? Но аналогии тщетны, и сарказм не утешает; голос ума, злорадно насилуемого самим собою, наводит ужасную тоску.
«Я утверждаю, что еврей не способен понять Достоевского, как не способен понять его англичанин, француз, итальянец, иначе либо Достоевский не Достоевский, либо еврей не еврей. И я не уважал бы еврея, не считал бы его личностью, если бы было иначе».
26 лет. Две химеры: сын и дочь. Всю оставшуюся жизнь только и делал, что понимал русскую литературу да переводил иностранную.
«Прочтите, что пишут американцы о Толстом, или французы о Чехове, или англичане о Мопассане – и вы поймете, что духовное сближение наций – это беседа глухонемых. ‹…› Чем больше поэт, тем он национальнее; чем он национальнее, тем менее он понятен чужому слуху, чужой душе. Певцы классового сознания, а не национального жизнеощущения – Рылеев, Плещеев, Горький, Надсон, Скиталец, – доступны всем и понятны евреям – но за то же они фатально второстепенны и не поднимаются выше известного уровня. Их очень легко перевести на любой язык, – ибо корни их неглубоки в нашей земле, но легче вырвать с корнем дуб и забросить его в Лондон, чем передать англичанам красоту “Войны и мира”…»
Неразгаданный человек. По-моему, он ни разу ни про что не написал того, что думал на самом деле, и даже никому не сказал.
Но он помнил про спиритический сеанс. Куприн тоже помнил. Весной 1919-го, незадолго перед тем, как исчезнуть из России, Куприн просил Горького что-то сделать для М. В. Что-что. Выездную визу, конечно. Не договор же на перевод для «Всемирной литературы». В том-то и дело, что М. В. отказывалась даже от такой – культурной, да и фиктивной – работы на власть негодяев. Обзывая, между прочим, Горького – их двуличным агентом. Так вели себя только она и Мережковские. Но те сидели тихо в своей квартире на Таврической, готовясь к побегу. А Мария Валентиновна фактически поселилась в Доме литераторов. И дребезжащий ее голосок был там слышен с утра до ночи. Она уже вошла в анекдот: «Здравствуйте, Марья Валентиновна! Какая сегодня прекрасная погода!» – «Погода-то прекрасная, да вот большевики…» Не дай бог арестуют – моментально наговорит ровно сколько надо, чтобы получить пулю, а нам будет стыдно. Стольких людей она выручала из разных бед. Сколько лет Литфонд существовал фактически на деньги Надсона. Дайте ей спокойно окончить жизнь, заслужила.
Горький, а как же, что-то пообещал. Переговорить с Луначарским, наверное.
Действительно – руководителей Литфонда (М. В. много-много лет возглавляла ревизионную комиссию) и Союза журналистов диктатура пролетариата не застала врасплох. Значительную часть капитала удалось заблаговременно изъять из банков и конвертировать в загранвалюту. Месяца через два после путча, зимой 1918 года, когда словесность Петрограда представляла собой просто горы раскисшей макулатуры на площадях и толпу (человек 500) голодных нищих, – Литфонд и СЖ заняли (по ордеру из Смольного, конечно; по знакомству и/или за взятку) чей-то брошенный особняк на Бассейной улице, № 11, и превратили его в Дом литераторов с платной (писателям и журналистам – скидка) столовой. Из офиса Литфонда привезли и установили в вестибюле алебастровую голову Надсона. Завелись литературные вечера. Отметим юбилей Данте, господа. И Пушкина, конечно, Пушкина. Да еще М. В. завела целых три книжных магазина.
Такой островок литсопротивления. День простоять да ночь продержаться. Пережить диктатуру, по возможности не замаравшись. Пока деньги Надсона (не только: и Елисеева, и других мертвецов) не кончатся, ни один литератор с голоду не умрет. А тем временем придут немцы или Юденич с эстонцами или восстанет Кронштадт.