Главное – сберечь людей.
Настал и такой день – не мог не настать, его ждали и предвкушали, – когда в столовую на Бассейной нерешительно вошел тощий старик в потертом пальто, с мрачным лицом – Буренин! И все, кто там был, посмотрели на М. В.: что она? А вы как думаете – что? Молча кивнула раздатчице. Буренина усадили за стол, принесли ему – как всем – суп, котлету с пюре и компот. И он обедал здесь, говорят, регулярно, пока Дом литераторов не закрыли (арестовав и выслав руководителей – кроме академика Котляревского, тот сам временно отбыл за границу, и кроме М. В.) осенью 1922-го.
Главное – сберечь людей, повторял и Корней Чуковский. И через Горького раздобыл (осенью 1919-го) ордер на квартиру банкира Елисеева (Невский, 15) – под социалистическое общежитие деятелей культуры: Дом искусств.
Сберечь людей – для чего придать им статус совслужащих и внести в списки получателей пайка. По линии Академии наук и Наркомпроса. Только ведите себя хорошо. Не болтайте лишнего. Улыбайтесь негодяям – хотя бы притворно.
И все так и шло – ни шатко ни валко – до страшной осени 21-го года.
В конце августа Корней Чуковский забежал вечером, как обычно, на Бассейную, 11. На какое-то заседание, на совещание, на лекцию – не важно. Зал, много людей, гул разговоров.
Вдруг стало тихо. Подошла Мария Валентиновна. Все смотрели. Заплаканная маргаритка с трясущейся седой головой.
– Ну что, Чуковский? – выговорила она. – Не помогли вам ваши товарищи спасти Гумилева?
– Какие товарищи?
– Большевики.
Было очень, очень тихо. Было много, очень много свидетелей. Необходимо было мгновенно найти единственно верный ответ. Как говорится – хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль.
И Корней Иванович нашел такое слово. Он крикнул Марии Валентиновне:
– Сволочь!
(Впоследствии записал в дневнике:
«– Сволочь! – заорал я на 70-летнюю старуху – и все слышавшие поддержали меня и нашли, что на ее оскорбление я мог ответить только так. И, конечно, мне было больно, что я обругал сволочью старую старуху, писательницу…»)
Это, конечно, случайность, и не надо ее символически обобщать, – но все-таки нельзя же и не отметить, что «сволочь!» – было последнее слово, публично сказанное ей литератором при других литераторах, то есть в конечном счете – последнее, что М. В. услыхала от литературы.
Тут есть еще забавная рифма.
Чуть ли не в день похорон Надсона Антон Чехов писал брату Александру:
«…Студенчество и публика страшно возмущены и негодуют. Общественное мнение оскорблено и убийством Надсона, и кражей из издания Литературного фонда и другими злодеяниями Суворина. Галдят всюду и возводят на Суворина небылицы. ‹…› Меня чуть ли не обливают презрением за сотрудничество в “Новом времени”. Но никто так не шипит, как фармачевты, цестные еврейчики и прочая шволочь».
Вообще-то надо было бы подробно расписать, как русская литература тогда, в 1887-м, решила не наказывать Буренина за то, что он сделал с Надсоном и с М. В. Сдала их, грубо говоря. Трусливо и сознательно. («Того, что проделал Буренин над умирающим Надсоном, не было ни разу во всей русской печати. Никто, в свое время читавший эти статьи, не может ни забыть, ни простить их», – писал потом – потом! – Короленко.) Как махнул рукой и в отчаянии отвернулся Салтыков. Как притворился мертвым жуком прихлебатель Суворина – Григорович. Промолчу про Фета и подавно про Гончарова. Но как удалось бессовестному Буренину (надо бы тщательно разобрать употребленные им грубые приемы!) выставить полным глупцом вмешавшегося (по настоянию Михайловского) Льва Толстого! Толстой даже просил у Буренина прощения за то, что пытался вмешаться!
Совсем неохота писать правду про Чехова. Бог с ним: от Буренина и от «Нового времени» зависела его литературная судьба. Буренин видел его насквозь и унизил по полной.
Не буду про это. Во всяком случае, не сейчас. Я устал, вы устали, и надо опять приводить подлые буренинские тексты, – а противно.
(«Наш выцветший и выдохшийся либерализм в добровольном союзе с пронырливым жидовством старается подорвать великое и глубокое значение тех творческих созданий гр. Л. Толстого, которыми обнаруживается его гений в последнее время…» Ловко, а?)
Неохота перечитывать рассказ «Тина», пьесу «Иванов».
Чехов, как известно, жил последние годы в Ялте. Один человек встретил его возле дома, в котором умер Надсон. И Чехов ему сказал:
– Был у Надсона! – сказал он. – Грустно, знаете! Человека читают как никого, может быть, чуть не каждый год – новое издание требуется, а поставить в его память хоть крошечный бюст здесь, в Ялте, – никому и в голову не приходит. Свиньи мы, знаете!
Нечего добавить.
Мария Валентиновна умерла в советской богадельне для престарелых и бездомных ученых и писателей.
Дирекция Пушкинского дома засвидетельствовала ее литературные заслуги. Первый полный, причем с испанского, перевод «Дон Кихота». Книги серии ЖЗЛ про Шиллера и Данте. Шесть выпусков «Итальянской библиотеки» (биографии Манцони, Альфиери, Леопарди и др.). Две книги собственных стихов. Тома и тома переводов: стихи и проза. Целая книжная полка.
Эти книги уже не существовали. Никто их не читал, и негде было прочесть, кроме как в Публичной библиотеке. Никто и не знал уже, что была когда-то такая писательница. Как если бы старух в эту богадельню (официально – дом творчества, не то отдыха) отбирали по другому признаку. В коридор выходили комнаты Менделеевой (которая в свое время, значит, делила ложе с человеком, открывшим периодическую систему элементов), Гаршиной (вдовой самоубийцы), Маклаковой (в молодости, до замужества, жила с писателем Слепцовым), Летковой-Султановой (50 лет назад не дала Михайловскому).
Ну и про М. В. сохранялось в медперсонале предание, что она когда-то была невестой какого-то поэта: за изголовьем кровати, на тумбочке, стояла огромная алебастровая голова.
(Из-за этой головы М. В. не решилась зимой 1922-го бежать в Финляндию. Ночью в Лисьем Носу спуститься с берега на лед залива, пройти километр или два вперед, потом взять вправо и – до Белоострова. Она не боялась замерзнуть, не боялась провалиться в полынью, не боялась попасться бандитам или чекистам. Ей было все равно, что будет с нею. Налегке она бы, наверное, дошла. Но голова Надсона была тяжелая, санки не дотащить.)
Когда 16 июня 1932 года М. В. не проснулась, администрация выяснила – где похоронен тот поэт, ее жених; и ей путевку выписали, слава богу, тоже на Волково.
Я встречался глазами с женщиной, которая встречалась глазами с М. В. (Такая конфигурация зрительных лучей похожа на стальную английскую булавку.) Однажды она, будучи в 1918 году двенадцатилетней девочкой Лидой, нечаянно подслушала, как на кухне коммунальной писательской дачи М. В. – в пальто вместо халата – беседует с приготовляемой (на керосинке) едой:
– Не хочешь быть котлеткой, – говорила прапрапра и т. д. правнучка Альфонса Мудрого Кастильского и Людовика Святого Французского, размешивая что-то на шипящей сковороде, – будь кашкой, будь кашкой!
На траве дрова
Да, вот и 115 лет прошло, и даже больше, с тех пор как Лев Николаевич в последний раз поссорился с Софьей Андреевной.
Последние приблизительно 40 – эта история никого уже не волнует.
Сплетня лежит на подкладке из черного искусственного бархата в стеклянной музейной витрине, постоянно просвечиваемая узким электрическим лучом.
– Обратите внимание – перед вами реальный эпизод: вот эта мошка, покрупней, явно пыталась отползти от второй, помельче, – когда накатила, как цунами, капля прозрачной смолы, и они навсегда застряли в ней на бегу.
Но вот пришел очередной аспирант – на этот раз иностранный, из Великобритании, – отпер витрину, повертел экспонат в руках, положил на место, несколько сдвинув по вертикальной оси.
Снял (еще в 2010 году) анимационный фильм. Реанимационный. Мушки машут лапками, как живые, и видно, что испытывают боль. Спасибо тебе, сострадательный, великодушный англичанин, за то, что догадался: никто никого не несчастней. Кто бы мог подумать.
Но ты маленько опоздал. Будь эта реконструкция хоть идеальной – успех не светит. Избавляясь от вредной привычки читать, человечество заодно теряет интерес к интимной жизни писателей.
Хотя и этот интерес вел – правда, извилистым путем – к освобождению от наркозависимости. От синдрома, известного под названием «любить литературу».
Действительно, ведь было время, когда сотни и даже тысячи людей относились к какому-нибудь Толстому или Чехову почти так же горячо, как теперь миллионы – к Майклу Джексону или Алле Пугачевой.
Вникая в их биографии внимательней, чем в свои. Ближе принимая к сердцу.
Но поп-звезд (и топ-див) не ревнуют. (На изобретателей, на разных там композиторов или химиков вообще наплевать, хоть они бегай с топором за своими подругами каждый день.) Королей и генсеков ревнуют исключительно к женам.
Вообще, начальников и тип-топ-звезд любят за то, что они начальники и звезды. За то, что они – это они, то есть похожи на свои фотографии. Это настоящая любовь.
А в писателя всего лишь влюбляются, причем по недоразумению. Принимая как аксиому заведомо ошибочную гипотезу: будто писатель похож на свой текст. Власть обаятельного текста тягостна. Ее необходимо свергнуть. Для чего нет вернее средства, чем перестать писателя уважать. Автор должен стать смешным. Сделаться персонажем анекдота. Анекдот возникает из сплетни. Сплетня – из мемуара. Враги писателю – домашние его.
Пока писатель жив и хорошо пишет, его любят с единственной целью – разлюбить. Разочароваться. Разоблачить.
Впрочем, все это – в прошедшем времени. Когда образованным людям полагалось иметь убеждения. Или даже принципы.
Жить без убеждений среди образованных людей было так же странно, как ходить по паркету босиком.