Николай Палкин не без удовольствия, надо думать, ознакомился с этим рассказом из 30-х годов.
Расслабился – и поэтому, наверное, к «Хорю и Калинычу» отнесся благосклонно, допустил ошибку. И к «Бурмистру»! Нельзя было пропускать изображения крестьян, больше похожих на людей, чем их владельцы. Это было как раз в пандан «Антону Горемыке». Строго говоря, эти двое: Григорович и Тургенев – и освободили русских крестьян. (Тургеневу даже воздвигнуты кое-где памятники – за тексты, конечно, за романы. Григоровичу, насколько мне известно, – нет нигде.) Один начал, другой кончил. Один показал убедительно, что раб – человек, другой – что раб-то да, человек, а среди рабовладельцев то и дело встречаются скоты. Положение хуже чем неприличное – смешное. Николай-то на Европу плевал, но Александру было неудобно. Небось, дошла до него (донесли) острота какого-то иностранца (у Ключевского в лекциях она приведена): что население России – раз в сорок пять меньше населения Франции – потому что во Франции 45 миллионов свободных людей.
Но каков репертуарчик словесности, а? Франция отдыхает.
И это еще не все. В феврале 47-го некто Островский читал где-то свою первую пиесу («Картина семейного счастия», что ли. Хорошо, цензор из Третьего отделения просек: «Судя по этим сценам, – написал, – московские купцы обманывают и пьют, а купчихи тайком гуляют от мужей». Ну и запретил (28 августа 1847 года). Островский, правда, сам нарвался: послал (ну, раз пиеса: вот бы поставить) в цензуру драматическую, а она была подразделением Отделения. (А как иначе? Речь ведь не просто о словах, а о произносимых громко и публично.)
Но если читать молча, про себя, то так и быть. И эта «Картина семейного счастия» напечатана 14 и 15 марта 1847 года в газете «Московский городской листок». Ничего, мол, купчики, полюбуйтесь на свои безобразия, вам полезно.
Каково? Это мы еще не считаем первых статей (Веселовского) о пауперизме и прочего дельного. И Достоевского «Хозяйки» хотя бы.
И стихов Некрасова: «Еду ли ночью по улице темной…»
И ведь Николай Васильевич – сам, лично! – присутствовал, если не участвовал; был жив и даже молод и работал (по слухам, но из ближайшего окружения) над второй книгой национального комического эпоса.
Так вот, что бы вы сказали, появись вдруг, откуда ни возьмись, у вас такая литература? Как вылупилась из грядки. И санитарный надзор допустил в розничную сеть.
Ее повелитель был, в общем, доволен. Написать сам как следует он уже был не в силах, продиктовал жене, но и в голосе удовлетворение чувствуется. Уходил утешенный. (Было ему какое-то до этого дело, хоть и уходя. Вот как даже и мне почему-то.)
«…Мы очень хорошо видим, что наша литература и теперь еще на пути стремления, а не достижения, что она только устанавливается, но еще не установилась. Весь успех ее заключается пока в том, что она нашла уже свою настоящую дорогу и больше не ищет ее, но с каждым годом более и более твердым шагом продолжает идти по ней. Теперь у ней нет главы, ее деятели – таланты не первой степени, а между тем она имеет свой характер и уже без помочей идет по настоящей дороге, которую ясно видит сама. Здесь невольно приходят нам на память слова, сказанные редактором “Современника” в первой книжке этого журнала за прошлый год: “Взамен сильных талантов, недостающих нашей современной литературе, в ней, так сказать, отстоялись и улеглись жизненные начала дальнейшего развития и деятельности. Она уже, как мы заметили выше, явление определенного рода; в ней есть сознание своей самостоятельности и своего значения. Она уже сила, организованная правильно, деятельная, живыми отпрысками переплетающаяся с разными общественными нуждами и интересами, не метеор, случайно залетевший из чуждой нам сферы на удивление толпы, не вспышка уединенной гениальной мысли, нечаянно проскользнувшая в умах и потрясшая их на минуту новым и неведомым ощущением. В области литературы нашей теперь нет мест особенно замечательных, но есть вся литература. Недавно она еще была похожа на пестрое пространство наших полей, только что освободившихся от ледяной земной коры: тут на холмах кое-где пробивается травка, в оврагах лежит еще почерневший снег, перемешанный с грязью. Теперь ее можно сравнить с теми же полями в весеннем убранстве: хотя зелень не блистает ярким колоритом, местами она очень бледна и не роскошна, но она уже стелется повсюду; прекрасное время года наступает.
Мы думаем, что в этом и есть прогресс».
Так говорил в 1847 году Виссарион еще недавно Неистовый, предводитель десяти (от силы) тысяч умов. И до поры до времени Николай Палкин (историческая народная кликуха), он же Карл Иванович (псевдоним у приближенной номенклатуры), хозяин шестидесяти, что ли, миллионов тел (в том числе и заключавших в себе эти умы), пропускал эти и подобные суждения мимо слуха. Во-первых, реализм ему действительно был как-то ближе, чем романтизм (как славно, что Бестужев-Марлинский наконец убит; если только не сбежал к горцам; да нет, конечно, романтизм и не позволил бы; присяга, честь дворянина, то да се).
Все эти повести про вторую страсть Карлу Ивановичу как активному пользователю чужих жен даже нравились – но не как воспитателю общества! тут цензура все-таки не зевай! Сексуальной революции, впрочем, бояться не приходилось – куда эти дамы без денег денутся, а будут возникать – очень пожалеют. Если же муж этими внутренними сантиметрами так уж дорожит – посидит, как молодой Безобразов, в крепости или в дурдоме – и все снимет как рукой.
Молодой Адуев – тот вообще на правильном пути: соединяй чин с капиталом и будь опорой строя.
С крестьянами, особенно с помещичьими, – действительно нехорошо, но эмансипация, хотя и неизбежна, будет, слава богу, не при нас.
В общем, ничего страшного. Хоть и обманул нелепый Мальволио – Уваров. Говорил, стоит уничтожить Полевого – и литература будет шелковая, верноподданная, оптимистическая, слуга царю, отец солдатам. Ну втоптали шута в грязь – и что?
Полезли какие-то инородцы, полукровки; малороссийский французик, непонятное среднее сословие – образованщина. Поди разбери: еще купец этот Гончаров или уже дворянин? Побродяжка этот полячок Некрасов или солидный приобретатель и плут-игрок?
Ну ничего. Разберемся, подтянем. Главное – фельдфебеля в Вольтеры. А Уварову – графский титул и совет дороже денег: не рассуждать, где надо только повиноваться.
Жезл же фельдфебельский (плетку боцманскую, строго говоря) возложим просто-напросто на морского министра. Пусть у себя в Адмиралтействе соберет как можно нелитературных людей, и пусть они пропишут ижицу цензуре. А то литературные только горазды подмигивать да плечами пожимать. Все пушкинские друзья в коллективном приступе гневного маразма полетели друг к другу со свежими номерами ОЗ. Вяземский, Корф, Плетнев.
П. А. Плетнев – Я. К. Гроту 28 марта (на следующий день после визита Вяземского и даже не дочитав до конца):
«Не могу надивиться глупости цензоров, пропускающих подобные сочинения… тут ничего больше не доказывается, как необходимость гильотины для всех богатых и знатных».
Это он про «Противоречия». Неужели не доказывается ничего больше? Или Плетнев (да и Вяземский) действительно был такой болван, как я всегда и предполагал? (И Пушкин знал, да не хотел знать.)
Чего они все так переполошились из-за этой повести? «Антон Горемыка» никого и вполовину так не встревожил (дамы пусть поплачут, им ничего, как известно, не значит). «Рассказы охотника» никого не насторожили.
А тут.
22 февраля 1848-го в Париже впервые запрещен оппозиционный банкет (вроде как митинг журналистов в ресторане (тосты-лозунги: понижение избирательного ценза, сокращение налогов, долой правительство Гизо и т. д.), и началась первая демонстрация. Доедая, допивая, прошлись по улицам толпой.
23-е – грабеж оружейных магазинов и отставка Гизо. Вечером перед зданием МИДа – непонятная стрельба, трупы. В ночь на 24-е король призывает Тьера. Ночь прошла в постройке баррикад. Король назначает премьером маршала Бижо. Отречение и бегство короля Людовика-Филиппа.
25-е – республика и трехцветное знамя.
23 февраля 1848-го, на следующий день после получения в Петербурге первых достоверных известий о начавшихся в Париже событиях, граф А. Ф. Орлов представил Николаю всеподданнейший доклад «О журналах “Современник” и “Отечественные записки”». На следующий день царю была представлена (через наследника) записка о печати барона Корфа (еще один лицеист!), а затем и графа А. Г. Строганова. А незадолго поступила в Отделение и аналитическая записка сумасшедшего, но чуткого Булгарина: «Отечественные записки» – орган масонов, а Краевский – их главный в России агент!
Это все, конечно, совпадения. Николай хоть и не был умен, но все-таки запас прочности строя (не менее полувека) представлял себе. Какой в России может быть избирательный ценз? куда избирать, кого? Как содержание модного журнала может повлиять на порядок в империи? Цветная революция ни разу не грозит. Нашлепать по попе – и все.
Но он испугался, – и как!
26 февраля – царь приказал создать особый комитет: морской министр кн. А. С. Меншиков, члены – Д. П. Бутурлин, бар. М. А. Корф, гр. А. Г. Строганов, сенатор П. И. Дегай и Л. В. Дубельт. Предписывалось начать занятия «немедля».
11 марта комитет распределил между своими членами просмотр отдельных изданий. ОЗ достались П. И. Дегаю – ученому юристу, сенатору и статс-секретарю.
19-го – правитель дел комитета К. И. Фишер запрашивает имена авторов ОЗ и «Современника». То есть Дегай их уже просмотрел. Но к повестям Салтыкова (и к чуть ли не марксистской статье В. Милютина) не прицепился – якобы по дружбе с Милютиным Н. А. – начальником отделения в департаменте полиции исполнительной, а также и с племянником гр. П. Д. Киселева – министра государственных имуществ.
И они, разумеется, кое-какие упущения – допущения вредных мыслей (в статье Веселовского про пауперизм, например) – отыскали: ну, как полагается при любой ревизии, при любом аудите. Оргвыводы, тоже как полагается: кому-то из цензоров выговор, кому отставка. Издателей призвать в Третье отделение и напугать до поросячьего визга (Некрасов всю жизнь вспоминал как).