, проживает на той же лестнице. К счастью, он не груб и не требует расплаты натурой немедленно. Так что до «гробика ребенку и ужина отцу» дело не доходит.
– Ешьте, – говоришь ты мужу и сыну купленный ужин, а сама садишься в угол.
– Это жадные волки дали, мама?
– Да, это волк прислал, – говоришь ты рассеянно и задумчиво.
– Мама! когда же убьют голодных волков? – снова спрашивает ребенок.
– Скоро, дружок, скоро.
– Всех убьют, мама? Ни одного не останется?
Боже, как мне надоел этот безымянный, придуманный, кровожадный ребенок!
И до чего вообще надоело пересказывать! И цитировать. Цитировать все-таки легче. Потому что если Салтыков хочет что-нибудь сказать (а пустых фраз у него нет), то сказать это короче, чем он, – невозможно. Знай переписывай подряд.
А ведь наступает всего лишь – день второй.
«…Наконец и Ивану Самойлычу пришлось выходить. На улице, по обыкновению, сновала взад и вперед толпа, как будто искала чего-то, хлопотала о чем-то, но вместе с тем так равнодушно сновала, как будто сама не сознавала хорошенько, чего ищет и из чего бьется.
И герой наш отправился искать и хлопотать, как и все прочие.
Но и на этот раз фортуна, с обыкновенною своей настойчивостью, продолжала показывать ему нисколько не благовидный свой зад.
Как нарочно, нужный человек, к которому уже в несчетный раз пришел Иван Самойлыч просить себе места, провел целое утро на воздухе по случаю какого-то торжества».
(Я думаю, эта фраза вот что значит: все сотрудники военного ведомства, строевые и нет, по торжественным дням должны были являться на парад или там развод и потом до самой ночи не снимать форму. То есть Мичулин пришел в военное министерство («дом со львами»), а Салтыков сидит в соседнем кабинете (возможно, в том, куда моего кузена, сразу как он получил в школе золотую медаль и в вузе красный диплом, усадили на всю оставшуюся жизнь придумывать и чертить разные штуки для войны) и подслушивает (и записывает) через коридор разговор просителя с «нужным человеком» – очевидно, с кадровиком. Видно, что записано с натуры, – а впрочем, читали мы такие разговоры и в «Шинели», и в «Бедных людях».)
«Нужный человек был не в духе, беспрестанно драл и марал находившиеся перед ним бумаги, скрежетал зубами и в сотый раз обещал согнуть в бараний рог и упечь “куда еще ты и не думал” стоявшего перед ним в струнке маленького человека с весьма вздернутым седеньким хохолком на голове. Лицо нужного человека было сине от свежего еще ощущения холода и застарелой и уж прогорклой досады; плечи вздернуты, голос хрипл.
Иван Самойлыч робко вошел в кабинет и совершенно растерялся.
– Ну, что еще? – спросил нужный человек отрывистым и промерзлым голосом, – ведь вам сказано.
Иван Самойлыч робко приблизился к столу и убедительным и мягким голосом стал рассказывать стесненные свои обстоятельства, просил хоть что-нибудь, хоть какое-нибудь, хоть крошечное местечко.
– Я бы не осмелился, – говорил он, заикаясь и робея все более и более, – да ведь посудите сами, последнее издержал, есть нечего, войдите в мое положение.
– Есть нечего! – возразил нужный человек, возвышая голос, – да разве виноват я, что вам есть нечего? да что вы ко мне пристаете? богадельня у меня, что ли, что я должен с улицы подбирать оборвышей… Есть нечего! ведь как нахально говорит! Изволите видеть, я виноват, что ему есть хочется….
Седенький старичок с хохолком тоже немало удивился.
– Да ведь и я не виноват в этом, посудите сами, будьте снисходительны, – заметил Иван Самойлыч.
– Не виноват! вон как отвечает! на ответы-то, брат, все вы мастера… Не виноват! ну, да, положим, что вы не виноваты, да я-то тут при чем?
Нужный человек в волнении заходил по комнате.
– Ну что же вы стоите? – сказал он, подступая к господину Мичулину и как будто намереваясь принять его в потасовку, – слышали?
– Да я все насчет места, – возразил Иван Самойлыч несколько твердым голосом, как бы решившись во что бы то ни стало добиться своего.
– Говорят вам, что места нет! слышите? русским языком вам говорят: нет, нет и нет!.. Поняли вы меня?
– Понять-то я понял! – глухим голосом отвечал Мичулин, – да ведь есть-то все-таки нужно!
– Да что вы ко мне привязались? да вы знаете ли, что я вас, как неблагонамеренного и назойливого, туда упеку, куда вы и не думаете? слышите! есть нужно! точно я его крепостной! Ну, в богадельню, любезный, идите! в услуженье идите… хоть к черту идите, только не приставайте вы ко мне с вашим “есть нечего”…»
Ну и так далее, пока смиренная просьба не переходит, как всегда в этой повести, в приступ агрессивной паранойи.
«– Так нет места! – закричал он вне себя, подступая к нужному человеку, – так пусть на улице подымут! так вот вы каковы! а другим, небойсь, есть место, другие, небойсь, едят, другие пьют, а мне и места нет!..
…Иван Самойлыч был окончательно уничтожен. В ушах его тоскливо и назойливо раздавались страшные слова нужного человека: нет места! нет, нет и нет!»
Он и не догадывается, как ему и, кстати, моему кузену (его звали Наум) повезло в истории. В 1949-м, 1950-м, 1951-м, 1952-м даже в 1953-м, – закати Мичулин, будучи еще и Самойловичем, такую истерику, да еще в учреждении военном (правда, фиг бы его туда пустили), – тюрьма не тюрьма, лагерь не лагерь, а койка в психушке и потом сто первый километр обеспечены. Хотя – нет, так обошлись бы с ним лишь после смерти тирана и, соответственно, общего умягчения нравов и режима. Так что вернее всего – лагерь, на общие. А про Наума – должно быть, еще в вузе, в первом отделе, решили: очень уж светлая голова, жалко пустить ее на преподавание математики в средней школе; чем черт не шутит: вдруг оружие нового поколения изобретет.
К счастью, не изобрел. Занимался своим попугаем. С ним – дружил.
Господи: день только еще второй! Мичулин пересказывает сожителям свою очередную неудачу. С некоторых пор (строго говоря – со вчерашнего дня) он выводит из них одно-единственное заключение.
«– Конечно, он не виноват в этом, – продолжал Мичулин, с горечью вспомнив полученный утром от “нужного человека” жесткий отказ, – конечно, жизнь – лотерея, да в том-то и штука, что вот она лотерея, да в лотерее-то этой билета мне нет…»
29 марта – последнее заседание комитета. И вот в проекте заключительного «журнала» самая вредная вещь, хуже статей Белинского, – «Запутанное дело»!
«…А лихорадка все бьет! а мысли всё лезут, всё лезут!
И Мичулин думал, думал… пока не пришел к нему рыжий плечистый мужик с огненною бородою и не стал настоятельно требовать удовлетворения (вспоминаете «Анну Каренину», а? – С. Л.); за мужиком кидалась на него, показывая самые страшные и длинные когти, Наденька – и тоже искала удовлетворения… Иван Самойлович совсем растерялся, тем более что над всем этим хаосом возвышалось бесконечное на бесконечно маленьких ножках, совершенно подгибавшихся под огромною, подавлявшею их, тяжестью.
Но всего обиднее то, что, вглядываясь в это страшное, всепоглощающее бесконечное, он ясно увидел, что оно не что иное, как воплощение того же самого страшного вопроса, который так мучительно и настойчиво пытал его горькую участь. И в самом деле, бесконечное так странно и двусмысленно улыбалось, глядя на это конечное существо, которое под фирмою “Иван Самойлов Мичулин” пресмыкалось у ног его, что бедный человек оробел и потерялся вконец…
– Погоди же, сыграю я с тобой штуку! – говорило бесконечное, подпрыгивая на упругих ножках своих, – ты хочешь знать, что ты такое? изволь: я подниму завесу, скрывающую от тебя таинственную действительность, – смотри и любуйся!
И действительно, разом очутился Иван Самойлыч в пространстве и во времени, в совершенно неизвестном ему государстве, в совершенно неизвестную эпоху, окруженный густым и непроницаемым туманом. Вглядываясь, однако ж, пристальнее, он не без удивления заметил, что из тумана вдруг начинает отделяться бесчисленное множество колонн и что колонны эти, принимая кверху все более и более наклонное положение, соединяются наконец в одной общей вершине и составляют совершенно правильную пирамиду. Но каково же было изумление бедного смертного, когда он, подойдя к этому странному зданию, увидел, что образующие его колонны сделаны вовсе не из гранита или какого-нибудь подобного минерала, а все составлены из таких же людей, как и он, только различных цветов и форм, что, впрочем, сообщало всей пирамиде приятный для глаз характер разнообразия.
И вдруг замелькали ему в глаза различные знакомые лица: вон и Беобахтер, философии кандидат, с гитарою в руках, вращающийся бессознательно в одной из колонн; вон и занимающийся литературою Ваня Мараев, мужчина статный и красивый, но с несколько пьяными глазами; и все эти знакомые лица так низко стоят, так бессознательно, безлично улыбаются, завидев Ивана Самойлыча, что ему стало совестно и за них, и даже за самого себя, что мог он водить знакомство с такими ничтожными, не стоящими плевка людьми.
– А что, если и я… – подумал он, да и не додумал, потому что мысль его замерзла на половине пути: так испугался он, вдруг вспомнив, что этак и себя может, пожалуй, увидеть в не совсем затейливом положении…
И как нарочно, огромная пирамида, до тех пор показывавшая ему, одну за другою, все свои стороны, вдруг остановилась. Кровь несчастного застыла в жилах, дыханье занялось в груди, голова закружилась, когда он увидел в самом низу необыкновенно объемистого столба такого же Ивана Самойлыча, как и он сам, но в таком бедственном и странном положении, что глазам не хотелось верить. И действительно, стоявшая перед ним масса представляла любопытное зрелище: она вся была составлена из бесчисленного множества людей, один на другого насаженных, так что голова Ивана Самойлыча была так изуродована тяготевшею над нею тяжестью, что лишилась даже признаков своего человеческого характера, а часть, называемая черепом, даже обратилась в совершенное ничтожество и была окончательно выписана из наличности. Вообще, во всей фигуре этого странного, мифического Мичулина выражался такой умственный пауперизм, такое нравственное нищенство, что настоящему, издали наблюдающему Мичулину сделалось и тесно и тяжко, и он с силою устремился, чтобы вырвать своего страждущего двойника из-под гнетущей его тяжести. Но какая-то страшная сила приковывала его к одному месту, и он, со слезами на глазах и гложущей тоскою в сердце, обратил взор свой выше.