Да никто в этой пьесе, ни один персонаж не погибает из-за этой мнимой вражды. Мнимой: говорит же так называемый старик Капулет во второй же сцене:
Мы оба одинаково с Монтекки
Наказаны; и, думаю, нетрудно
Нам, старым людям, было б в мире жить.
Если еще внимательней взглянуть, все они умирают из-за Ромео. За Ромео. От руки Ромео. Вместо Ромео.
Меркуцио, заколотый из-под его руки, убит вместо него и за него.
Открутим часовую стрелку на несколько цифр влево. Меркуцио и Бенволио плетутся к дому Монтекки – приглашены на обед. Толкуют: куда девался Ромео после вчерашнего приключения? Дома он, по словам его слуги (Бальтазар зовут слугу; по-моему, Бальтазар), не ночевал. А между тем:
Бенволио
Ему Тибальт, племянник Капулетти,
Прислал какую-то записку в дом.
Меркуцио
Клянусь душою, вызов!
Бенволио
Наш друг ответить на него сумеет.
Меркуцио. Любой грамотный человек сумеет ответить на письмо.
Бенволио. Нет, он ответит писавшему письмо, показав, как он поступает, когда на него наступают.
Все-таки он очень странный, этот Бенволио. Буквально накануне только что не рыдал (по заданию родителей Ромео, прямо как Полоний): поделись со мною, ну поделись, о друг и брат, чем ты так удручен, в чем причина твоей тоски.
А сейчас, когда другу и брату явно угрожает опасность (независимо от исхода поединка), его занимает только игра собственных слов.
Положим, в этой компании нельзя иначе. Ее хороший тон чем опасней, тем небрежней.
Но именно это позволяет нам услышать в голосе Меркуцио всамделишную тревогу:
Меркуцио. О бедный Ромео, он и так уж убит: насмерть поражен черными глазами белолицей девчонки. Любовная песенка попала ему прямо в ухо. Стрела слепого мальчишки угодила в самую середку сердца. Как же ему теперь справиться с Тибальтом?
Бенволио. Да что особенного представляет собой этот Тибальт?
И Меркуцио объясняет: очень сильный фехтовальщик. Сущий дьявол. «Дуэлянт, дуэлянт». По умолчанию: а Ромео которую ночь – включая сегодняшнюю – не спит, и вообще он в плохой форме. И первые слова Меркуцио при появлении Ромео – а стало быть, и первая мысль – об этом же:
Бенволио. А вот и Ромео, вот и Ромео.
Меркуцио. Совсем вяленая селедка без молок. Эх, мясо, мясо, ты совсем стало рыбой!
Теперь крутанем стрелку вправо, вернемся на площадь после обеда. Вот стоит Меркуцио, вот Бенволио. Чуть поодаль кучкуются пажи и слуги. Пойдем отсюда, умоляет Бенволио. День жаркий, всюду бродят Капулеты и т. д., вы помните.
А Меркуцио не трогается с места. Как я теперь понимаю – дожидаясь Тибальта: в этой Вероне, я думаю, ниоткуда никуда не попасть, минуя площадь. Меркуцио помнит про письмо и уверен, что в нем – картель; Ромео этого письма еще не получил, Бенволио про него как бы забыл; и я как бы забыл, когда разбирал эту сцену.
Но теперь все смотрится и читается иначе. Меркуцио цепляется к первой же фразе Тибальта – чтобы переключить его ярость на себя. Тибальт не поддается, но огрызается – и Меркуцио симулирует вспышку гнева, делая вид, будто страшно оскорблен. А может быть – и не симулирует; может быть, невнятное (по крайней мере, для переводчиков) замечание Тибальта означает: игра разгадана, а вот каким типом отношений объяснить столь трогательную заботу старшего товарища о младшем, – мы, веронское хулиганье, золотая молодежь, еще разберемся на досуге.
Короче, сказано достаточно, сейчас они бросятся друг на друга – но появляется Ромео, и Тибальт поворачивается к нему.
И сразу отвешивает ему грубое ругательство.
Теперь вмешательство Меркуцио – да кого бы то ни было – просто невозможно.
Ответить Тибальту должен Ромео – и только ударом, либо он опозорен навсегда.
А он не понимает. Не врубается в ситуацию. Вчерашнего инцидента не заметил. Письма с вызовом не получал. И вообще – счастлив. Полночи объяснялся в любви, полчаса назад женился, и скоро опять ночь, и есть один такой балкон, на котором лежит, свернутая в кольцо, веревочная лестница, – короче, оставьте его в покое, он вас всех обожает, – да, и тебя, новый родственник, милый двоюродный шурин, не лай, пожалуйста, не лай, скоро все поймешь, и все поймут, а сейчас некогда, некогда, всем пока-пока и общий привет.
И порывается уйти. Чуть ли не убежать. Под свист и злобный смех ватаги Тибальта. Приветливо улыбаясь. Как жалкий трус.
Какую-нибудь минуту назад вы любили человека. Готовы были отдать за него свою жизнь. А теперь вам тяжело на него взглянуть. Совестно и противно. Потому что это не он, а зачем-то разыгравший вас незнакомец с актерским дарованием. И, значит, никого вы не любили, потому что тот, про кого вы думали, что любите его, – не существовал. Тот, кого презираешь, – не существует. Спокойно уйти и спокойно напиться с безмолвным Бенволио.
А он кричит, Меркуцио кричит:
О низкое, презренное смиренье!
Его загладит лишь alla stoccata.
(Обнажает шпагу.)
Тибальт, ты, крысолов, – что ж, выходи!
Через минуту (или сколько отведет режиссер) все кончено.
Известно из разных текстов (откуда же еще), что бывает тоска, называемая смертной. И смертельная скорбь. Как-то сопряженная с незнакомым никому из живущих чувством одиночества абсолютного.
– Чума на оба ваши дома! Черт возьми! Собака, крыса, мышь, кошка исцарапала человека насмерть!
Жизнь уходит, теряя цвет и ценность. На экране – пустой кусок черно-белой пленки, пляска царапин, фильм 1958 года, из динамиков невозможный голос (Михаила Рыбы) оглушительно ноет невозможные слова (Марка Соболя) на невозможный (Моисея Вайнберга) мотив, – воет из последней глубины советского коллективизма:
Но пуля-дура вошла меж глаз
Ему на закате дня.
Успел он крикнуть и в этот раз:
Какое мне дело до всех до вас?
А вам – до меня?
История Меркуцио печальна весьма.
Но вот – для сравнения – другая; на вид – почти точно такая же.
Джеймс Крайтон (James Crichton; фамилия пишется также Кричтон, Крихтон, Крейтон; шотландская фонетика загадочна) родился четырьмя годами раньше Шекспира, на несколько градусов севернее, в гораздо более высоком социальном слое; с самого детства удивлял окружающих необыкновенным блеском умственных способностей (не исключаю, что на самом деле лишь одной – памятью), а повзрослев, отличался, говорят, могучим телосложением и красотой лица. Короче, с Шекспиром ни малейшего сходства (и Шекспир тут приплетен мною ни к селу ни к городу), только и общего, что оба – островитяне. К семнадцати годам, то есть в 1577-м, этот любимчик судьбы окончил престижный университет (Св. Эндрю), а вскоре поднялся на борт корабля и отплыл во Францию.
То ли на ловлю счастья и чинов, как Квентин Дорвард. То ли сеять разумное, доброе, вечное, как тоже не придуманный еще Дон Кихот. Не все ли равно, раз ничего не удалось.
Он был католик, а в Шотландии разрезвились фанаты кальвинизма, и дело шло к тому, чтобы поставить католиков вне закона.
И он был как-то связан с кланом Стюартов. Чуть ли не родством. По крайней мере, бывший регент Шотландии Джеймс Стюарт, граф Морей, определенно приходился ему какой-то водой на киселе, поскольку был потомком лорда Крайтона из Крайтона, канцлера и пэра.
– Но если дядя считается дворянином в своей Шотландии, – вмешался в свою очередь де Кревкер, – это еще не означает, что и племянник тоже дворянин.
– Он родом из семьи Дорвардов, – сказал Кроуфорд, – потомок того Аллена Дорварда, который был Великим сенешалем Шотландии.
«Википедия» утверждает, что и отец нашего Джеймса был крупная шишка: при королеве Марии Стюарт и малолетнем Якове VI – лорд-хранитель Шотландии, ни больше ни меньше.
Но королева уже седьмой, что ли, год томилась (выражение такое, романтическое) в Англии, в замке Шеффилд; граф Морей был убит (и, может быть, по ее заказу) еще раньше; юного короля, как куклу, рвали друг у друга из рук могущественные бароны. И очень похоже, что Крайтоны заплохели; что Джеймсу уже не досталось титулов и крепостей и вообще нечего было терять на родине, кроме наследственных врагов.
Как говорит в том же «Квентине Дорварде» (в XV, значит, веке) король (Людовик XI, если не ошибаюсь; и вообще цитата не точная): узнаю шотландца! Пятнадцать поколений предков, отцовская шпага – и ни гроша в кармане.
Король забыл главное – рекомендательные письма к нужным влиятельным людям. То есть не берусь судить – насколько нужным. Но влиятельным настолько, что в Париже наш полумилорд очень скоро был представлен ко двору. И приглашен участвовать в рыцарском турнире, из тех, что время от времени устраивал в Лувре Генрих III. (Кстати, забава не из дешевых: полный рыцарский прикид, по моде нарядный и по последнему слову науки надежный, плюс конь, а лучше два коня, плюс щит и запасной щит, опять же копье, меч, кинжал. Все это у юного Джеймса нашлось – взялись, стало быть, откуда-то денежки.)
А накануне того дня, когда должен был состояться турнир, Парижский университет специально для Крайтона по распоряжению ректора организовал публичный диспут не диспут, экзамен не экзамен… Одним словом: в актовом зале Наваррского коллежа на любые вопросы из всех наук, заданные досточтимыми профессорами на любом из двенадцати языков (иврит, греческий, латынь, персидский, арабский и т. д., список прилагается), даст на том же языке исчерпывающие ответы прибывший из Écosse шевалье Крайтон. Вход свободный. Спешите услышать! Только один день!