Так было написано в расклеенных по Парижу рекламных афишках. Последние две фразы я, конечно, присочинил. Для смеха. Потому что ничего не вижу в этой затее, кроме тщеславия – простительного, разумеется.
Но немножко странного. Ученость в то время в Европе (а кое-где – и через триста лет) отнюдь не украшала человека благородного, тем более – знатного. («Он – физик? Он – ботаник? Князь Федор, мой племянник!»)
Вы, конечно, возразите: а Пико делла Мирандола? Очень кстати: несомненно, ему-то Крайтон и подражал. Лет сто назад Пико воззвал к научной общественности всех стран: приезжай, дорогая общественность, в Рим (проезд в оба конца оплачу), я представлю тебе 900 тезисов о смысле бытия, ты попробуй их оспорить, а я буду отстаивать. (Тезисы оказались идеологически не выдержанные, папа Иннокентий который-то конференцию запретил.)
Но ведь Пико, извините, не нуждался ни в заработке, ни в карьере. Он был так знатен и настолько обеспечен, что мог себе позволить даже гениальность (если бы она у него была и если бы кто-то умел правильно ее диагностировать).
– Ну и причудник этот граф Моденский. Только подумать: выучил двадцать два языка!
– Чтобы разговаривать с самим собой, хи-хи!
А безвестному чужестранцу зачем? Да еще и неизвестно, точно ли двадцать два, или двенадцать, или сколько. Кто удостоверит? Сказку «Новый наряд короля» читали ль вы?
Если же не шарлатан – то не колдун ли.
Короче говоря, триумф (а был триумф) на университетском диспуте никак не мог поднять курс акций Крайтона при королевском дворе.
Но на следующий день на турнире он все исправил. Показал себя искусным наездником, могучим копьеметателем, чемпионом по фехтованию. Кого-то выбил из седла, кому-то разрубил шлем – а притом и одет был изысканно, и раскланивался с противниками, и приветствовал зрителей-зрительниц с достоинством и обворожительно учтиво. Главный приз (дорогое какое-то кольцо) присужден был ему единогласно и вручен под восторженные клики.
Но это был его единственный серьезный успех во Франции. Если не считать (и если это правда) того, что сколько-то месяцев или недель фигурой шотландского шевалье якобы интересовалась Маргарита Валуа, будущая так называемая королева Марго. (Оставим этот слух на совести Уэйнворта: исторический беллетрист; толстый такой буфер между Скоттом и Дюма; вроде Лажечникова.)
Крайтон был зачислен в армию и отправлен отбивать Ла-Рошель у гугенотов. На чужбине гражданская война, должно быть, дается легче, чем на родине: не так утомительна для совести. Ну и мы знаем от Декарта (см. «Рассуждение о методе»), а также читали в «Трех мушкетерах», что на фронте у офицера масса свободного времени, можно подолгу валяться в палатке и размышлять – если неохота пьянствовать. Крайтон совершенствовался в игре на различных музыкальных инструментах, выучил еще несколько языков, сочинил сатирическую комедию в стихах.
Через два года он вернулся в Париж (отпуск? отставка?) и, видимо, опять немного повращался при дворе, а потом отправился в путешествие по Италии. Точнее – на гастроли. Представлялся местным научным светилам и главам административных единиц, заводил знакомства с вельможами. Удивлял. Восхищал. В Павии вызвался разбить (и разбил) сборную итальянских философов на специальном семинаре. (Что-то такое: кто из вас, о светлейшие умы, скажет наизусть больше цитат из Аристотеля, чем я? кто истолкует их глубже?) В Мантуе поставил на придворной сцене свою комедию, причем сыграл в ней все роли (числом 15), мгновенно изменяя внешность и голос, как Аркадий Райкин. А также, само собой, участвовал (и побеждал) в любых и всевозможных спортивных состязаниях.
Мантуанский герцог Гульельмо Гонзага предложил ему остаться при его дворе. В качестве советника, условно говоря. Как бы доверенного лица. Ну и попутно довершить образование Гонзага-младшего, Винченцо. Особенно налегая на фехтование и рыцарские манеры.
Для бедного изгнанника покровительство владетельного князя, да еще такого выдающегося, – подарок фортуны. Для одного из как-никак Стюартов должность фактически гувернера при одном из Гонзага – не такая уж ослепительная честь.
На фига вообще двадцатилетнему малому наставник, да еще двадцатидвухлетний? Должно быть, герцог Гульельмо полагал, что его сын (нелюбимый, как поговаривали) нуждается в положительном примере. Ну и в присмотре.
(Винченцо был юноша, как бы это сказать, испытавший разочарование в жизни. Вряд ли нашему шотландцу не рассказали (или он не прочитал на сайте «Ворчалки об истории») про его прошлогоднюю свадьбу. После которой наутро прямо из спальни он прошлепал в родительскую и пожаловался маме с папой, что не смог дефлорировать новобрачную – четырнадцатилетнюю Маргариту Фарнезе – по причине непреодолимого дефекта в ее организме. Консилиум врачей – мантуанских, естественно, – подтвердил: да, дефект; в XVI столетии, к сожалению, неустранимый, поскольку уровень медицины оставляет желать.
Маргариту отослали домой, в Парму. Куда теперь с глаз долой как можно скорей убрать бедняжку – решала специальная, римским папой назначенная комиссия. Председатель – кардинал Борромео; а как же, гинеколога взять негде, кардиналов – тьма. Да и чего там решать: в монастырь до конца дней (так и поступили). А Винченцо пусть попытает счастья с новой суженой – теперь за него сватали пятнадцатилетнюю Элеонору де Медичи. Но maman (вообще-то – мачеха) Элеоноры сказала: ага! сейчас! А потом у нашей тоже обнаружится непреодолимый дефект? Нельзя ли сперва проверить надежным, тщательно запротоколированным экспериментом – у вашего-то нет ли дисфункции?)
Возможно, Крайтон воображал, что завоюет доверие принца, симпатию, а там, глядишь, и дружбу. И они, как Чичиков с Маниловым, – как Меркуцио с Бенволио, – станут, ежедневно прогуливаясь, весело беседовать обо всем на свете.
Как Ф. Ц. Лагарп – с Александром I Павловичем. Как В. А. Жуковский – с Александром II Николаевичем. В таких разговорах ум принца как бы сам собой усвоит идеалы гуманизма. И, взойдя когда-нибудь на престол, Винченцо I Гонзага станет великим государственным деятелем. Скажем, установит в Европе вечный мир. Или повысит скорость прогресса.
Обстоятельства шотландца были все-таки не слишком хороши, перспективы – неясны, добытая столькими усилиями слава – неудовлетворительна. Ах, несравненный Крайтон! изумительный! великолепный! admirable! Как если бы он был аттракцион шоу-бизнеса. Не всесторонне развитая личность – мечта человечества (и Чехова), – а бродячий цирк с поющим слоном.
В общем, он согласился. Принял предложение. Остался.
В Мантуе так в Мантуе. Ненадолго. Навсегда.
Был зачислен в свиту принца. Все шло вроде бы недурно. И дамы, как повсюду и всегда, влюблялись пачками. Сам он не думаю, чтобы решился на поступок непедагогичный. То ли не успел разобраться, которая чья. То ли сплетня пробежала как кошка. То ли вообще это даже не слух, а позднейшая гипотеза.
3 июля (1582) ночью в переулке налетели с обнаженными шпагами трое (четверо? пятеро?) в масках. Двоих (троих? четверых?) уложил за полминуты. А еще через полминуты сам рухнул на угловатый мантуанский булыжник. И слушал, как насвистывает, удаляясь, его убийца.
Написано про Джеймса Крайтона в одной из энциклопедий: «находясь на вершине славы и успеха, погиб в банальной стычке на улице города».
Ну в точности как Меркуцио. Такая же неудача.
Да не такая.
Крайтон поднялся на ноги и добрел до лавки аптекаря.
Ну вы помните: крохотное помещеньице в полуподвале, мигающая свеча, с потолка свисают панцирь огромной черепахи, чучело крокодила…
И кожи всяких страшных рыб; на полках
Склад нищенский пустых коробок, склянок,
Зеленых глиняных горшков, бичевок,
Семян, засохших розовых пастилок…
Переведено, что называется, спрохвала. Как, впрочем, и написано: точно ли коробки пустые, горшки зеленые, а пастилки розовые, – и кому это интересно? уж не Ромео ли, только что получившему известие о смерти Джульетты? Но это все пустяки, а важно, что мантуанский аптекарь, чья жизнь, по мнению Ромео, не стоила сорока золотых:
Я вижу голод на щеках увядших.
В глазах – немую скорбь и угнетенность,
А за спиной – презрение и бедность.
Не друг тебе – весь мир, не друг – закон…
Отчаянный этот фармацевт (учился же он где-то чему-то; и вот – осмеливается жить – безоружный, дверь нараспашку – в городе убийц, в эпоху убийств) пересказал следователям заявление, сделанное окровавленным Крайтоном в ту ночь.
Когда, прикончив нескольких бандитов, Крайтон выбил из руки оставшегося шпагу и приставил к его горлу свою, тот произнес умоляющим голосом: «Сдаюсь, синьор Крайтон, не убивайте меня. Я – Винченцо!» Сорвал с лица маску – и действительно оказался наследным принцем Мантуи, лепечущим: это недоразумение, синьор Крайтон, только не говорите отцу.
И человек, владевший не то двенадцатью, не то двадцатью языками, знавший наизусть всего Аристотеля и не только, – поступил как подросток, начитавшийся рыцарских романов. Встал на одно колено. Взялся за клинок левой рукой и перевернул шпагу эфесом вперед. Произнес одну из этих невыносимо вежливых, прекрасно идиотских фраз. Типа: ваша светлость не дали совершиться ошибке, которую мне пришлось бы горько оплакивать всю оставшуюся жизнь, каковая, без сомнения, продлилась бы недолго. Победа за вами, а я – ваш неоплатный должник, пленник вашего великодушия.
И с этими – или еще более глупыми – словами распрямил левую руку, державшую шпагу за клинок, – и пальцы правой руки Винченцо обхватили эфес.
Возвратно-поступательным движением сверху вниз невежда-недоросль вскрыл последнему рыцарю Европы грудную клетку.
Эту сцену можно передать изречениями русской литературы. Крайтон: мне порукой ваша честь, и смело ей себя вверяю. Винченцо Гонзага: а получай, победитель-учитель, от побежденного ученика!