Майвор опять издала характерное для вторых пилотов рычание – задание понятно и будет выполнено.
Давным-давно, много лет назад, она играла со своими мальчиками в подобные игры и сейчас удивилась – как быстро вернулся навык. Даже улыбнулась про себя. Преимущество взрослого человека: он может взглянуть на себя со стороны. Хотя вполне возможно, это и не преимущество вовсе, а недостаток. Вот она сидит, машет руками, заряжает лазерные пушки, рычит и хрюкает… а голова внезапно стала такой ясной, какой не была уже давно. Она уже не думает ни о Дональде, ни о булочках.
Дети разъехались, и она перестала понимать, что важно, а что не важно, и что ей делать дальше со своей жизнью. А сейчас всю эту тоску как рукой сняло – она поняла, что важно, а что не важно.
Важно победить Дарта Вейдера.
Стефан никогда не тешил себя нереальными планами и надеждами. Окончил гимназию с приличными баллами и начал работать в отцовском магазине ICA. Ему построили домик на участке, где он и жил, пока не исполнилось двадцать три, после чего взял кредит под родительские гарантии и купил дом в трехстах метрах от родительского.
Два года жил с Йенни, девушкой, с которой учился в гимназии. Потом в Эльвикен вернулась Карина, и через два мучительных месяца все устаканилось. Они поженились, когда им обоим было по двадцать восемь, а через пару лет отец передал магазин Стефану.
Прошла еще пара лет, прежде чем они решили родить ребенка, и еще три, пока это удалось. Эмиль родился в 2006 году. Магазин процветал, насколько может процветать продуктовая лавка в небольшом поселке, и они сделали капитальный ремонт дома.
Стефан прекрасно помнил тот случай. Это было годом позднее. Раннее солнечное утро в начале июня. Стефан с удовольствием предвкушал день на работе – лучшее время года. Покупателей много, никаких оснований для экономического беспокойства, – но не толпы, которые повалят через пару недель, когда не успеваешь выпить чашку кофе.
Напевая «Хей-хей, Моника», он встал с постели, умылся и пошел на первый этаж завтракать. Спустился на три ступеньки по винтовой лестнице – и остановился как вкопанный. Отсюда было хорошо видно, что происходит в кухне.
Деревянный пол и лоскутные коврики залиты мягким утренним светом. Запах кофе, свежеиспеченного хлеба. Эмиль делает первые шаги – Карина придерживает его поднятые руки, а он поставил ножки на ее ступни и заливисто смеется, пытаясь сохранить равновесие. Его светлые, легкие как пушок волосы почти прозрачны. Карина наклонилась, поцеловала в макушку. И потерлась носом.
Стефан замер.
Это мгновение… запомни его. Сохрани его.
Точка совершенства. Теперь у него было все, о чем он мечтал. Если истинная нирвана подразумевает свободу от всех желаний, то в эту секунду он ее достиг. Достиг – и все же нет. Не совсем. Он свободен от всех желаний, кроме одного: пусть это никогда не кончится. Пусть так будет всю жизнь.
Он положил руку на перила и впитывал в себя свет, запахи, звонкое бормотание Эмиля на понятном только ему языке, золотящаяся в солнечном луче прядь, упавшая на щеку Карины, газон под окном, трясогузка на перилах веранды.
Он простоял незамеченным секунд десять, не больше. Карина увидела его и улыбнулась.
– Доброе утро. Кофе готов.
– Кафи! – радостно завопил Эмиль, и это стало его первым осмысленным словом.
Наверное, в этом нет ничего необычного. В счастливые минуты такая мысль приходит в голову если не каждому, то почти каждому. А может, и каждому. Остановись, мгновенье, ты прекрасно.
Сохрани… Запомни…
И, в отличие от огромного большинства, Стефану удалось.
Он запомнил.
Конечно, это потребовало усилий, не то чтобы вот так – взял и запомнил. Но Стефан был упрям, и если ставил перед собой цель, умел ее добиваться. И хотя речь шла всего о каких-то десяти секундах его жизни, он приступил к работе – систематически и настойчиво.
Все последующие дни он старался как можно чаще вызывать в памяти эту картинку, вспоминал и добавлял подзабытые детали, призывал на помощь другие органы чувств – обоняние, слух (какая-то птаха чирикала на березе)… – в конце концов эти секунды запечатлелись так, будто душистая и поющая фотография стояла у него на письменном столе и он в любую минуту мог бросить на нее взгляд.
Не то чтобы он перестал жить настоящим, нет – он продолжал наслаждаться дарованным ему счастьем, но в какие-то моменты – скажем, когда приходилось распаковывать поддон с минеральной водой, – он вспоминал каждую мельчайшую деталь того утра. Бахрома на ковриках, растопыренные пальчики на ногах у Эмиля, серебрящиеся в солнечных лучах пылинки…
Недели, месяцы, годы он едва ли не ежедневно возвращался к этой картинке, следил, чтобы в ней не угасала жизнь, рассматривал так и этак, находил все новые и новые углы зрения, пытался представить, что бы ему открылось, если бы смотрел не с лестницы, а с другого места.
Нет, Стефан не тешил себя нереальными ожиданиями. Не надо ждать никаких чудес, когда у него есть все, о чем он мечтал и мог мечтать. Может быть, не сейчас, не в эти часы. Сейчас, может, и нет, но было же, было…
И в сознании того, что было, и, конечно, в надежде на то, что будет, заключалось единственное необходимое ему утешение.
И сейчас, когда он прислушивался к доносящемуся из кемпера заливистому смеху повзрослевшего на пять лет Эмиля, в душе привычно возникла далекая картинка – пелена утешения, наброшенная на грызущую тревогу. Карина долго не возвращается, отец умирает, если уже не умер, еды почти нет… и главное – непостижимая, иррациональная среда, в которой они оказались. Она вернется, эта тревога, будет рвать душу, будет гнать с места на место, но пока – минута умиротворения.
Стефан поставил второй складной стул у передней стенки кемпера – отсюда удобнее наблюдать, не появится ли «тойота». Уселся поудобнее, надел наушники и начал перебирать фонотеку в стареньком MP-3. Вот наконец то, что ему нужно, – подборка Моники Зеттерлунд.
В тяжелые минуты ему всегда помогал собраться с силами ее голос. В ее тембре была редкостная и неподдельная интонация абсолютной искренности, можно даже сказать – интонация правды. И возникла эта доверчивая привязанность очень рано, лет в четырнадцать, когда он обнаружил «О, Моника» среди отцовских пластинок.
Нашел «Маленькие зеленые яблоки», откинулся на стульчике и закрыл глаза. Оркестр осторожно, полушепотом сыграл вступление. Несколько нот ксилофона – Стефан глубоко, судорожно вдохнул.
И зазвучал непередаваемо теплый голос:
Я еще не проснулась,
а ты уже стоишь у моей постели…
Стефан невольно улыбнулся. Обыденное, в подробностях описанное утро влюбленных. Сколько сотен раз он слушал эту запись! Но в последнее время старался включать пореже – боялся, что она утратит силу. Такое знакомое и такое колдовское описание привычного мира…
Это же о нем с Кариной… о том, что любовь не нуждается в величественных и патетических жестах. Любовь – это ежедневная забота и восхищение друг другом. В понедельник, вторник, среду… во все дни недели. О том, что на свете нет ничего прекраснее. Он на какую-то минуту забыл о своей тревоге, но когда услышал…
…И если это не любовь,
Значит, Бог не создал маленьких зеленых яблочек,
не создал моря и островов…
…нахмурился – он никогда не вдумывался в эти слова. Сжал пластмассовую коробочку с крошечным экранчиком – знал, что за этим последует.
…Не играли бы дети,
Не слышался веселый смех —
И остыло бы солнце.
Он выключил проигрыватель и открыл глаза. Посмотрел на пустое небо. Направо, налево, еще раз направо.
Не создал моря и островов.
То есть – ничего. Если бы Бог не создал ничего.
А здесь? То, что он видит перед собой, – это и есть ничто. Ни моря, ни островов. Ни холмов, ни озер, ни деревьев. Ни маленьких зеленых яблок.
А если ничего нет, откуда взяться любви?
О чем поет Моника? О том, что любовь так велика, что ее существование так же невозможно отрицать, как невозможно отрицать существование гор и морей. А когда и в самом деле нет ни гор, ни морей?
Остаются маленькие будничные детали. Помогать друг другу в работе, вместе отдыхать. А если и эти детали стереть неумолимым ластиком?
Стефан вытащил наушники, встал и опять сжал проигрыватель в кулаке. Маленькая штуковина из пластмассы и металла. И, возможно, Бог и в самом деле не создавал маленькие зеленые яблочки. Они просто есть, как и все вокруг. Они есть до тех пор, пока не исчезнут.
Он опять посмотрел на горизонт – и почувствовал неуверенность: неужели он и в самом деле видит то, что видит?
Решительно смахнул рукавом набежавшую слезу. Присмотрелся. Схватил бинокль, взлетел по лесенке на крышу кемпера – никаких сомнений. Белая фигура со дна Плотвяного озера. Белый. Приближается именно оттуда, куда поехала Карина. Медленно-медленно… куда ему спешить. У него в запасе вечность.
Стефан знал, что хочет от него Белый. Знал с тех пор, как увидел его в первый раз. Именно поэтому он так упорно отрицал, что опять его видел. Отрицал, несмотря на обиду Эмиля, который тоже его видел. Белый хочет отнять у него все. Тогда ему нечего было предложить, а теперь… Теперь у него есть любовь, есть сбережения, есть пережитые мгновения истинного счастья. Есть семья.
Он лишится всего. Он знает это так же точно, как осужденный на казнь смотрит на расстрельный взвод и знает: конец.
Дальше дороги нет.
– Я хочу что-нибудь поделать.
Молли сидит на диванчике и пристально смотрит на хозяев.
– А что… у нас ничего такого нет. – Улоф немного растерялся. – Мы как бы…
Молли жестом велела ему замолчать и показала на стопку журнальчиков с кроссвордами.