– Что ты надумала?
Карина промолчала. Стефан посмотрел на горизонт – там неумолимо росла стена мрака, ее точно выдавливала из себя равнодушная зеленая равнина.
Срочно.
Что имел в виду Эмиль? Понял ли он его? Правильно ли он действует? Может, и неправильно, но выбора нет. Стефан покосился на заднее сиденье – Эмиль лежит неподвижно в окружении своих зверушек. Глаза закрыты, по ногам то и дело пробегает ритмичная судорога.
– Избавься от меня, – сказала Карина. – Избавься от меня, и все будет хорошо.
– Что ты несешь?
– Весь день. Весь день об этом думала, – Карина говорила монотонно, но сухо и отрывисто, будто учила наизусть собственные слова. – Должна исчезнуть. Все, что я натворила в жизни… Все из-за меня. Из-за меня нас пометили… Я должна за это платить. И никто больше.
– Карина… – мягко сказал Стефан. – Мы про это ничего не знаем, и знать не можем.
– Это было пари.
– Какое пари?
– Я тебя поцеловала на пари с подругами. Двести крон. Я получила двести крон. За то, что тебя поцеловала.
Стена мрака занимала уже полнеба. В машине стало темнее. Стефан вызвал в памяти тот вечер на танцплощадке. Как все началось, как все кончилось. Он прокашлялся.
– Наверное, надо написать благодарственное письмо.
– Кому?
– Твоим надутым подружкам. Не думал, что они способны на что-то хорошее. Надо послать открытку.
– Но Стефан… Ты, наверное, не понял…
– Еще как понял. Мало того: я понял, что, если бы они не наскребли эти двести крон, мне никогда бы не довелось стоять на лестнице и смотреть, как ты учишь Эмиля ходить.
– О чем ты? Когда?
Стало совсем сумеречно. Стефан заметил, что у черной стены есть четкая граница – метрах в двадцати от машины.
Он затормозил и повернулся к Карине.
– Бог все-таки создал маленькие зеленые яблоки. Этого и будем придерживаться.
Они вместе вытащили из машины диванную подушку, на которой лежал Эмиль, и пошли навстречу мраку.
– Стефан… зачем?
Как бы ему хотелось знать ответ на этот вопрос… что-то более разумное, чем маленькие зеленые яблоки, чем вера, чем неисповедимые пути любви. Но сейчас… Стефан посмотрел на искалеченное тельце сына. Они должны шагнуть во тьму, потому что они уже во тьме. И ничего другого не остается.
Джеймс Стюарт стоял на траве. Лицо поднято к небу – точно он вглядывается во что-то или принюхивается. Увидев Майвор, он повернулся и пошел в ту сторону, откуда они недавно пришли. Или это было давно?
– Ты! Да, ты, кто же еще? – крикнула Майвор.
Дональд в конце концов заразил ее пристрастием к вестернам. Само собой, она видела все до одного с Джимми, но не только. И с Джоном Уэйном, и с Хамфри Богартом, и с Клинтом Иствудом. И много, много других.
Эта сцена ей знакома. Двое встретились в прерии. Впились друг в друга глазами, стараются оценить. Кто первым потянется к кобуре? Ну нет – на такое она никогда бы не решилась. Начать с того, что и кобуры-то у нее никакой нет, и если даже она видит перед собой не Уилла Локхарта, всем известно, что и сам Джеймс Стюарт – стрелок хоть куда.
Тот? Или этот?
Так можно помереть со смеху. Она даже не стала ждать, пока Джимми обернется, подняла револьвер, прицелилась в спину и нажала курок.
Оглушительный выстрел. Она ожидала отдачи, поэтому старалась держать оружие как можно крепче. Куда там! Кисть с револьвером дернулась вверх, как у лягушки в гальванических опытах. Будто кто-то сильно ударил кулаком в плечо.
Она на секунду оглохла и потерла плечо.
Джимми обернулся. Не торопясь, потянулся к кобуре, выудил револьвер и прицелился. Не справедливая дуэль между двумя ганфайтерами, а самый настоящий расстрел.
Судьба послала ей последнюю улыбку: она успела броситься на землю за долю секунды до выстрела.
Если она даже думала, что все это плод фантазии, что не может созданный ее воображением человек взять и ни с того ни с сего ее убить, то теперь сомнений не осталось – может. Еще как может! Пуля просвистела в каком-нибудь дециметре от ее уха. Она даже почувствовала удар горячего воздуха.
Майвор упала на живот. Какая разница – она уже почти мертва. Убита своим обожаемым Джеймсом Стюартом.
Ну нет – надо доиграть эту смертельную игру до конца. Она схватила револьвер обеими руками, оперлась на локти и направила дуло на Джеймса Стюарта, который, слегка улыбаясь, уже изготовился ко второму выстрелу. Улыбнулся и передернул затвор.
У Майвор не было времени для театральных улыбок. Она из последних сил нажала курок. Боек отполз назад, прошел поворотный пункт и резко ударил в центр патрона.
Бам!
И уже в момент выстрела она поняла: на этот раз не промахнулась. Джеймс Стюарт широко раскрыл глаза и схватился за грудь.
Майвор не знала, чего ожидать. Упадет ли он на колени или, наоборот, навзничь, может быть, прошепчет последние прощальные слова… ничего подобного. Лицо Джеймса Стюарта начало оползать, как восковая свеча. Ковбойская одежда постепенно становилась прозрачной, наподобие паутины, а смертоносный кольт сплавился с рукой и растворился.
За несколько секунд человек из Ларами исчез. Вместо него она смотрела на снежно-белое, чем-то отдаленно напоминающее человека создание, а оно смотрело на нее. Странно – на нем осталась ковбойская шляпа. Значит, шляпа каким-то образом оказалась настоящей, как и «Смит и Вессон-357 Магнум» в ее руках.
Пока Майвор с трудом поднялась на ноги и пошла к этому существу, не опуская оружия, исчезли последние напоминающие Джеймса Стюарта краски и черты.
– Шляпу, – сказала Майвор и прицелилась фантому в голову. – Будь любезен, шляпу.
У нее не было сомнений – пуля попала Джеймсу Стюарту в сердце. Но никаких следов не видно. Гладкая, идеально белая кожа покрывает все тело. Неизвестно, можно ли убить это существо, но боль оно, скорее всего, чувствует – шляпа полетела в траву к ногам Майвор.
Они посмотрели друг другу в глаза, после чего фантом повернулся и пошел прочь по своей вечной тропе.
Что ты хочешь, Майвор?
И то, о чем она смутно догадывалась, стало очевидным, когда она примерила «стетсон» и он оказался ей как раз впору. Пожалела только, что пояс с кобурой исчез вместе с Джеймсом Стюартом – как ловко сидел бы он у нее на бедрах!
Господи, что за глупость. Как можно было так ошибаться!
Больше половины жизни она вздыхала по Джеймсу Стюарту, представляла, как было бы замечательно хоть разик оказаться в его объятиях.
Какие дуры мы, женщины, подумала Майвор.
Оказывается, она мечтала совсем о другом. Она мечтала не быть с Джеймсом Стюартом, а стать Джеймсом Стюартом.
И теперь она завоевала это право честно, в бескомпромиссной борьбе. Она надвинула все еще кисло пахнущую пороховым дымом шляпу и двинулась в путь.
Эмиль не знал, сколько прошло времени. Тьма постепенно сгустилась, она обрела плотность и вес. Стало гораздо труднее дышать, а когда он пытался двигать руками, тьма ощущалась как паутина или застывающий сахарный сироп. Он хватал воздух ртом, как будто только что вынырнул из воды. Ощущение такое, что мрак сжимается, точно как в «Звездных войнах», когда они оказываются в прессе для мусора и на них надвигаются стены.
Тьма обнимала его все крепче, и вдруг ему представилось, что это не просто так. Что его выдавливают. Что есть и другой Эмиль, а в одной оболочке места для двоих нет. Один должен быть выдавлен.
Он не хочет, чтобы его выдавливали, это больно, почти так же больно, как когда его переехал прицеп. Только сейчас он вспомнил: Молли, защемленная рубашка, медленно перекатывающееся через грудь колесо.
Мрак давит со всех сторон, и он даже не может набрать достаточно воздуха, чтобы закричать. Падает на землю, обхватывает плечи руками, а тиски все сжимаются и сжимаются. Уши заложило, он начал раскачиваться из стороны в сторону все сильнее и сильнее, пока не открыл глаза и не увидел, что обнимает не себя, а своих плюшевых приятелей. И качается он не сам, а его раскачивают. Даже не его, а диванную подушку, на которой он лежит.
– Мама? Папа?
Наконец-то они с ним в этой темноте. Они гладят его, ласкают, целуют. Он их не видит, но слышит их голоса, чувствует их запах.
Скоро стемнеет.
Эмиль поднялся с подушки.
– Надо уйти… до темноты.
Руки, ласкавшие лицо, трогают его руки, грудь…
– Родной мой… ты цел?! – в голосе отца слезы.
– Ты был сильно ранен. Ты… был очень сильно ранен, – мама тоже зарыдала.
– Это не я. Это другой.
Эмиль прекрасно понимает, что он имеет в виду, но объяснить это невозможно. К тому же на объяснения нет времени.
– Кончайте плакать, – сказал он и сунул зверушек под рубашку. – Мы должны найти дверь.
Если бы он знал, где ее найти. Здесь, в этом мраке, нет никаких направлений. Но они идут. Он идет в середине, с одной стороны его держит за руку папа, с другой – мама. И это замечательно. Темнота ужасная, они заблудились, насколько только можно заблудиться, но когда папа и мама рядом, даже в темноте лучше, чем на свету, но одному. Он рассказал про кемпинг, про «жука» и «яйцо», про то, как еле заметно светится дверь в темноте. И ему кажется странным и удивительным, что мама и папа верят каждому его слову.
Они идут и идут, а вокруг все так же темно. Папа и мама рядом, но у Эмиля в горле растет ком. Он не знает, сколько времени они уже идут, но ему кажется, что слишком долго. Как сказал этот дядька? «Надо паковаться». Что это значит, Эмиль не знает. Но наверняка ничего хорошего. От этого еще страшнее.
– Погодите-ка, – сказал папа. – Что это там?
И, наверное, показал рукой, – как будто в такой тьме можно увидеть, куда он показывает. Папа положил руку на его голову и мягко повернул налево. Эмиль прищурился. В самом деле – еле заметное красноватое свечение, как предсмертный жар в догоревшем костре. Он крепко сжал руки родителей и потянул их туда. По мере того как они приближались, свет принял форму прямоугольника, слегка мерцающего по контурам. С каждой минутой мерцание становилось все слабее и вот-вот могло исчезнуть совсем.