Хиромантия — страница 28 из 66

ы живем, с веком печально-материальным.

Он мало придает значения своему происхождению; он прост, а между тем ищет высшего общества, прекрасные манеры которого он вполне усвоил. Вся его личность сияет врожденным аристократизмом, и он приходит в ужас от вульгарных людей. Разговор его изящен, всегда поучителен и временами блистает остроумием, но без претензий.

Остроконечные пальцы увлекли бы его в религию, но философский узел заметно делает его скептиком; он имеет взгляды, против которых непрерывно борется и иногда даже с горечью; скажем, он раскаивается в своих тайных порывах, в которых не хочет дать себе отчета.

Обладай д’Арпантеньи только остроконечными пальцами, он мог бы по вдохновению открыть свою систему, но применить ее не сумел бы. Философский узел, который дает способность к поиску причин, объяснил ему то, что нашептывало воображение; логика явилась воодушевить его и помочь сделать глубокие выводы.

Несмотря на остроконечные пальцы, скромность его прелестна, и он почти удивляется, когда ему говорят, что он открыл великую вещь.

Но философский узел, в общем-то весьма полезный, имеет также важные неудобства. Он делает своего обладателя, как известно, независимым, и любовь к независимости, которую тот ощущает, довольно дурно приложимая к военной карьере, помешала д’Арпантеньи достигнуть тех высот, на которые давал ему право разум.

Пальцы его, оставшиеся гладкими вследствие отсутствия узла материального порядка, в большой степени дав ему все качества артиста, естественно не могли ему посоветовать порядка и экономии, которых они ужасаются. Но, утолщаясь к основанию, они принесли ему склонность к чувственным удовольствиям и сделали для него жизнь столь же сносной, сколько и возможной, предлагая ему только наклониться, чтоб один за другим, и без строгого выбора, подбирать вес цветы, которые встречаются на жизненной дороге.

Мягкость рук прибавила к его чувственным наклонностям прелесть разумной лени.

Д’Арпантеньи сладострастно ленив, и, быть может, отсюда – это равнодушие к успехам в свете, к репутации, славе, которой он должен бы был обладать; отсюда это отвращение к своим исследованиям, спорам, к своим академическим битвам.

Дорога его шла при полном солнечном свете, – он предпочел идти в тени, и без своего первого сустава большого пальца, довольно широкого, который придает ему известное упрямство, быть может, он оставил бы и свою систему, не столько из боязни беспокойства и интриг, сколько из презрения к человечеству.

Д’Арпантеньи имел, таким образом, все, что необходимо изобретателю: остроконечные пальцы, получающие божественное вдохновение, большой скептицизм, который разбирает и исследует, и логику, которая наконец принимает это вдохновение, холодно рассуждая, что есть верного в стремлениях пальцев и в сомнениях. Его длинные пальцы, вследствие мелочности, даваемой ими, служили ему в его поисках, заставляя заботливо исследовать его систему в самых мелочных подробностях.

Но то, что служит положительным качеством при создании системы, может стать недостатком при ее приложении в общепринятом виде. Д’Арпантеньи, не имея распределяющего порядка четырехугольных пальцев, а также материального порядка, заключающегося во втором суставе пальцев, позволил себе отдаться прелестям описания, прелестям цитат, прелестям науки. Увлекаемый своим философским умом, он на каждом шагу находит предметы для размышлений, восхитительные и в высшей степени интересные для читателей, а также, быть может, и для него самого, поэтому он часто теряет из вида свою исходную точку, к которой возвращается с сожалением, как к вещи слишком положительной, и снова отдается всем фантазиям своего прекрасного воображения. Его большой палец также остроконечен (довольно редкая форма) и еще более увеличивает могущество его созерцательности, но он довольно длинен для того, чтоб дать ему известную силу сопротивления, недостаточную, однако, для торжества над философским равнодушием, которому он очень охотно отдает право господства. Только это помешало нашему изобретателю сделаться руководителем секты; из своего учения он сделал блистающий перстень, но никогда не думал сделать корону. С одной логикой, которая в нем гораздо сильнее стремлений воли, с одним философским узлом, который срывает с их богатого вышитого плаща все величие мира, он естественно пришел к тому убеждению, что наука слишком благородна, слишком величественна и слишком горда, чтоб сделать из нее слугу честолюбия.

По нашему мнению, и мы думаем, что мы правы в этом, знаки хирогномонии, то есть формы рук, передаются наследственно, тогда как хиромантические знаки появляются под влиянием звезд и мозга; и потому-то эти две науки не могут быть разъединены и объясняются или скорее пополняются одна другой.

Мы повсюду ищем опоры и доказательств, и мы берем их, в особенности, у людей сильных. Итак, да позволено нам будет привести еще одну цитату из Новой Химии Люка.

«В свете все аналогия, ибо свет есть электричество».

Люка, наследуя причину, вследствие которой свет, проходя через призму, разделяется на семь известных цветов: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый, – говорит, беря самое простое сравнение:

«Семь пассажиров являются в бюро одной железной дороги, имея каждый по десять франков. Предположим, что на этой линии проехать одну станцию стоит 1 франк; если одному из путешественников следует проехать только эту станцию, он заплатит 1 франк, и у него останется 9 франков; если второй проедет две станции, у него останется 8 франков и т. д., в конце концов окажется, что каждый из путешественников останется тем богаче, чем меньшее число станций он проехал.

Не то ли же самое происходит и с световым лучом, проходящим сквозь стеклянную призму?

Красный цвет представляет самое большее богатство движения, итак, это он прошел сквозь призму в той части, которая принимается за наименьшую толщину. Чтоб не возвращаться к другим цветам, мы скажем, что фиолетовый будет частью светящегося луча, который понесет самую значительную потерю. Следует ли после этого удивляться, что фиолетовый луч будет представителем покоя, химических сгущений, тогда как красный является самым деятельным агентом воздушных перемен и поворотных движений?»

Не можем ли мы приложить это объяснение к нашей системе? Свет и электричество – одно и то же начало; звук есть свет вибрирующий в ухе, подобно тому, как он вибрирует в глазу; солнечный спектр становится на близком расстоянии, как мы уже видели в этой книге, тройственным.

Электричество, проникая в пальцы посредством вдыхания, сохраняет всю свою силу, приближаясь к первому узлу пальцев – миру божественному – и будет соответствовать красному цвету, второй сустав, мир духовный, – желтому, а голубой будет тождествен с миром материальным.

Это по крайней мере возможно, ибо в природе все – аналогия.

Люка прибавляет далее:

«Движение, проникая субстанцию сквозь бесконечно малые частицы сопротивляющейся материи, должно понести известную потерю своей силы, пропорциональную представленному ему сопротивлению».

Таким образом, жидкость должна потерять часть могущества и богатства, переходя из одного мира в другой.

Человек – совершеннейшее растение

Оставим скитаться нашу фантазию. Иногда в снах бывает много правды. Мы иногда спрашивали самих себя, основываясь на законах аналогии, не является ли человек совершеннейшим растением? Химия учит нас, что колючки притягивают электричество. Таким образом растения пьют свет своими шероховатостями, листья – их пушком. У человека также везде «колючки»: ресницы, волосы, нос, руки, ноги – и в этом он походит на растение. Не содержит ли он в себе подобно растению и материального или сопротивляющегося начала, способного испаряться под тем или другим влиянием света и предназначенного сеять вне тела? И дыхание трех тел не будет ли иметь аналогии с кислородом, водородом и азотом, послушное таким образом тройственной мировой гармонии, неизменяемому закону творения?

И почему растение, выдыхающее днем кислород, ночью вдыхает его? Не имеет ли оно, подобно человеку, времени для отдыха, когда его благородное начало, его действительная душа становится бездейственной. Растения, печально склоняющие головки во время грозы, свертывающие свои листики при солнечном блеске, растения, которые в комнатах обращают свои ветки и отростки к свету, который они, кажется, обожают, и которые вянут и умирают, если их долго лишают наружного воздуха, – растения, имеющие привязанности и антипатии, – мужские и женские растения, стремящиеся соединиться и оплодотвориться и иногда так близко соединяющиеся, что разрознить их невозможно, – эти растения не обнаруживают ли инстинкта, чего-то вроде разума, прикрепляющего их к человечеству?

Нет ли и у них интеллектуального звездного и вещественного тела, так как и они, подобно нам, носят звездные знаки? Интеллектуальное (звездное) тело – связь, соединяющая всю природу, и человек потому так и близок к природе, что имеет это интеллектуальное тело.

В природе солнце, вращаясь над лугами, наполняет атмосферу целебными ароматами и подымает с болот ядовитые испарения, а между тем это одно и то же солнце. Свет всегда одинаково прекрасен, одинаково чист, между тем здесь он приносит здоровье, в другом месте – причиняет лихорадки.

По нашему мнению, человеческое тело представляет то же самое.

Тот же свет, проникая в мозг, становится мыслью; а проникая в органические и материальные части, он становится или интеллектуальным или материальным телом.

И тогда, смотря по тому как могущественны истечения в том или другом, человек будет иметь большую или меньшую моральную силу, больше или меньше здоровья, будет более или менее совершенен.

Если мысль позволит ослепить себя испарениям материального тела, – она станет бездейственной, тяжелой, как будто пьяной.

Если благовонные истечения мысли господствуют над туманами интеллектуального и материального тела, человек приблизится к совершенству и возвысится до высшего мира.