логика готовится ответить, воображение уже говорит, и Дюма остается уверенным, что то отвечал рассудок. Отсюда столько странных поступков. То, что ему грезилось, ему кажется уже сделанным, он станет уверять в этом и будет правдив. И он счастлив, что так и есть, ради удовольствия его читателей, которых он привлекает, забавляет и которым сообщает этот добродушный смех, такой веселый, искренний, правдивый, заставляющий дрожать его губы, когда он пишет, и истекающий прямо из сердца, из его неисчерпаемой снисходительности. Линия, которая проходит по третьему суставу мизинца и восходит до второго, выражает его красноречие и способность из какого бы то ни было предмета извлечь самую суть. Это опять-таки, если хотите, легкость описания.
Дружба, любовь, все могут получить от Дюма, но не следует ничего от него требовать, ибо бугорок Марса громаден на обеих его руках, и на правой, как мы сказали, нисходит по ладони ниже линии сердца. И бугорок Марса, оснащенный его снисходительностью, давая ему безропотность во всех искушениях, характеризующуюся четырьмя словами его девиза Deus dedit, Deus dabit (Бог дал, Бог даст), внушает ему также силу неодолимого сопротивления всему, что не в его вкусе или не в его убеждениях.
Марс дает его произведениям движение, действие, энергию; он делает их увлекательными, околдовывающими, – он или этот энтузиазм, который Меркурий украшает своим красноречием. Марс у Дюма дает сон его воображению, его любви, его честолюбию.
Узла порядка нет; и наблюдатель, быть может, нашел бы на месте его легкое углубление; но порядок с таким могущественным бугорком Луны и остроконечными пальцами нарушил бы гармонию его организации. Его ладонь ни мягка, ни жестка, она, как сказал доктор Каруц, похожа на твердую землю, взрыхленную заступом. Излишняя физическая деятельность повредила бы его деятельности духовной и намного бы уменьшила его чувственную восприимчивость. Природа хотела сделать из него совершенный, в своем роде, тип, а потому не дозволила никакой дисгармонии.
Ламартин
Ламартин родился под влиянием Венеры и Меркурия, потом Марса и Юпитера.
Наиболее впечатляющая суть, наверно, Венера и Меркурий.
Ламартин получил от Венеры тот свежий и белый цвет лица, которым, если нас верно уведомили, он обладал в молодости, теперь измененный влиянием Меркурия. Он сохранил под влиянием Венеры свою ласковость, свою доброту во всех искушениях, свои привлекательные манеры. Юпитер внушает ему склонность к представлениям и пышности: Марс дает ему орлиный нос, характерный подбородок, статность, сравнительно широкую грудь; Меркурий, удлиняя его черты, в большой степени дает ему все особенности, принадлежащие его влиянию: приличие, чрезвычайную красноречивость, склонность к административной науке, любовь к делам, чрезмерную ловкость и тайные, самопроизвольные откровения, относящиеся к гаданью.
Меркурий учит его, что и когда следует сказать, Марс прибавляет огонь и пылкость, которая ослепляет, магнетизирует, убеждает; это Марс заставляет увлекаться его словами. Время от времени снова появляется влияние Венеры и заставляет желать энергии, по контрасту с нежностью.
Когда было нам дозволено исследовать руку одного из величайших наших поэтов, мы испытали минутное смущение, которое не старались рассеять, и в первый раз, с тех пор как стали заниматься хиромантией, мы спросили самих себя, не была ли эта, никогда не обманывавшая нас наука, только долгой ошибкой? Мы ожидали увидеть остроконечные и очень длинные пальцы с коротким большим, громадный исчерченный бугорок Луны, быстро падающую к Луне головную линию – все знаки поэзии; и вот мы находим прекрасные и изящные руки, но со смешанными или с несколько четырехугольными пальцами, – узел порядка достаточно обозначенный, чтобы выразить склонность к положительным занятиям, то есть почти инстинкт коммерции; головная линия длинна, бугорок Меркурия развит, но как будто для того, чтоб доказать нам, что он внушает не одно только красноречие, мы увидели алеф еврейского алфавита, – знак фокусника, чрезвычайной ловкости в обыкновенных жизненных связях.
Так как нашей целью прежде всего было выяснение истины, мы составили свое собственное теа culpa (сознание своей вины) и сказали Ламартину, с храбростью безнадежности, то, что мы читаем по руке. Он улыбнулся и ответил:
– Признаюсь вам, я думал, что имею дело с личностью очень мистической, очень гуманной, и ожидал, что судя обо мне по моим произведениям, вы найдете во мне все качества поэта; но на этот раз, сознаюсь, я должен удивиться: все прочтенное вами по моей руке верно со всех сторон: я писал стихи, потому что мне было легко писать, потому что это было для меня как бы потребностью. Но не в этом было истинное мое призвание, все мои помыслы всегда были обращены к делам, к политике и особенно к администрации.
Пока Ламартин говорил нам, мы чувствовали себя ничтожными, думая об этом могуществе таланта, который, играя, занимает одно из первых мест в литературе и делается великим для препровождения времени.
Несмотря на уважение, которое мы питаем к этому великому человеку, мы, наверно, сомневались бы, не дали ли нам хиромантия и хирогномония доказательств, с нашей точки зрения подозрительных.
Мы были испуганы, найдя их столь верными и, следует сказать, несомненными.
Тогда мы стали отыскивать тайну этой нежности, этих порывов, этого энтузиазма, которыми наполнены прекрасные стихи, и вот что нашли мы.
Все высшие люди имеют страсть, которая руководит ими и оживляет их; часто даже они имеют их несколько, ибо страсти и, пойдем далее, пороки суть только сон и жар, великий избыток богатства, упояющий нас, как упояет всякое богатство, и ведущий нас к упадку, который возбуждается в нас их потребностью действия; это пар, который разрывает машину, если нельзя поднять клапан. Эти богатства должны быть сильно разлиты; тут нет возможной скупости; нужно, необходимо, иначе останется на выбор крапива или пальма торжества, часто даже корона или темница. Люди ничтожные вообще апатичны. Нет никого целомудреннее евнуха. Но когда человек, возбуждаемый страстями, борющийся с ними, над ними господствует, удерживает их или дает им свободу, по своему желанию, дабы с большей роскошью достигнуть своей цели, подобно тому, как греческие воители погоняли своих лошадей, дабы скорее достигнуть победы, тогда… тогда это человек действительно высший. Не ищите великого человека без страстей, вы не найдете ни одного.
Этого-то не хотят понять посредственные умы, которые, упорствуя, меряют по своему крохотному росту гигантов человечества и горько упрекают их за их недостатки, которые не что иное, как следствие или необходимость благородной стремительности их натуры. Великая река может катить по своим берегам немного тины, принесенной ручьями, прибавляющими новое могущество ее водам; что до этого, когда она составляет богатство и гордость страны!
– Вы измяты вашими страстями, – сказал Сократу физиономист Зопирас.
– Вы правы, так и должно бы быть, – отвечал Сократ, – но я их покоряю.
И Сократ остался в истории символом мудрости и добродетели.
Ламартин обладает самой любящей организацией, скажем даже, самой влюбчивой, какую только можно вообразить. Его линия сердца проходит по всей руке и как при начале, так и в конце обогащена множеством ветвей.
По размеру бугорок Венеры не имеет ничего необыкновенного, но он покрыт решетками, и на руках у Ламартина видно разорванное кольцо Венеры.
Таким образом, все силы сладострастия пытаются победить и увлечь его рассудок, но богатство сердца облагораживает все его порывы, и из этого разлития высших страстей рождается избранная нежность, громадная любовь ко всему великому, прекрасному, благородному; его сердце – тигель, в котором материя превращается в золото; его воображение, возбуждаемое жаждой наслаждений, находит их слишком холодными на земле и на крыльях экстаза уносится отыскивать их в небе.
И тогда, в тревогах его священной борьбы, он скорбит и вздыхает. Его вздохи, восходящие к небу, учатся там языку и гармонии.
Но годы возбуждения миновали: когда он истратил свой сон в пламенном вдохновении его энтузиазма, он стал человеком серьезным, человеком твердым и ясновидящим.
Мы не судим его и не заступаемся за него; мы его рисуем таким, каким он представляется нам и каким показывает его нам изучаемая нами наука. Мы восхищались его смелостью, его красноречием; мы знали его свободным от искушений, перенесенных им в трудные времена; мы благодарны ему от всего сердца, и он кажется нам человеком наивным, родина которого должна быть такой же.
Наконец, хладнокровие и гражданская доблесть Ламартина очень ясно выражены в руке могуществом и спокойствием бугорка Марса. Он сознает свои заслуги. Юпитер, без сомнения, развит, но не слишком, и не доходит до исключительного высокомерия.
Ламартин доказал это.
Звезда на Юпитере означает неожиданное положение, которого он достиг; но две поперечные черты на том же бугорке говорят, что положение это не будет продолжительно и приведет к тяжелым испытаниям.
Из головной, следовательно, из бугорка Венеры, выходит линия и направляется прямо к Меркурию; это, как уже видели, многочисленные перемены состояния.
Сатурнова (линия успеха) выходит из Венеры и Луны, основанная, следовательно, на любви и воображении; на равнине Марса она соединяется в одну ветвь, восходит прямо, торжествующая в борьбе, и разрывается позже на несколько обломков, за которыми следует, постоянно поднимаясь; это потерянное высокое положение, разрушенное, но возобновлявшееся в промежутках, так сказать, колеблющееся состояние. Сатурнова линия на левой руке принимает на бугорке форму пирамиды, которая исчерчена, спутана, достигнув вершины.
Это великое предназначение, освященное соприкосновением с порохом.
На правой руке бугорок Солнца углублен двумя большими линиями, которые возвышаются параллельно и выражают великое вдохновение; третья оборвана. Эти три линии, если б они были полны, означали бы три солнечные мира: славу, репутацию, богатство. Один из них утрачен.