[14], которая является самой большой бомбой, когда-либо использовавшейся в истории войн». Те жертвы, у которых вообще остались силы думать о произошедшем, обсуждали все в более примитивных, детских терминах: может быть, это бензин, разбрызганный из самолета, какой-то горючий газ, много зажигательных бомб или диверсия парашютистов. Но даже если бы они узнали правду, большинство из них были слишком заняты, слишком утомлены или слишком тяжело ранены, чтобы подумать о том, что они стали объектами первого великого эксперимента по использованию атомной энергии, который (как кричали голоса на коротких волнах) ни одна страна, кроме Соединенных Штатов с их развитой промышленностью и готовностью бросить два миллиарда долларов золотом в важную военную авантюру, не смогла бы повторить.
Господин Танимото все еще злился на врачей. Он решил, что лично приведет одного из них в парк Асано — притащит за шиворот, если понадобится. Он пересек реку, прошел мимо синтоистского храма, где накануне ненадолго встретился с женой, и направился к Восточному плацу. Поскольку это место уже давно было обозначено как зона эвакуации, он решил, что найдет там пункт первой помощи. В том, который ему попался, работали армейские медики. Он увидел, что врачи безнадежно перегружены, а на поле среди трупов лежали тысячи раненых. Тем не менее он подошел к одному из военных врачей и укоризненно спросил:
— Почему вы не пришли в парк Асано? Вы там очень нужны.
Не отрываясь от работы, доктор ответил усталым голосом:
— Мой пункт — здесь.
— Но там, на берегу реки, умирают люди.
— Моя первая обязанность, — сказал доктор, — позаботиться о легкораненых.
— Зачем, если на берегу много людей с тяжелыми ранениями?
Доктор перешел к другому пациенту.
— В чрезвычайной ситуации, — сказал он, словно читая инструкцию, — первая задача состоит в том, чтобы помочь как можно большему числу людей и спасти как можно больше жизней. Для тяжелораненых никакой надежды нет. Они умрут. Мы не можем с ними возиться.
— Может быть, с медицинской точки зрения это и правильно, — начал господин Танимото, но тут же перевел взгляд на поле, где мертвые лежали рядом с живыми, и, не закончив фразы, отвернулся, рассердившись на самого себя. Он не знал, что делать, ведь он обещал тем, кто умирал в парке, что пришлет медицинскую помощь. Они могут умереть с чувством, что их предали. Тут он увидел, что на краю поля раздают еду, попросил немного рисовых лепешек с печеньем и понес все это людям в парке — пищу вместо обещанных врачей.
Утро опять выдалось жарким. Отец Кляйнзорге одолжил у кого-то бутылку и чайник и пошел за водой для раненых. Он слышал, что за пределами парка Асано можно достать свежую водопроводную воду. В саду камней ему пришлось перелезать через стволы поваленных сосен, и он понял, что очень слаб. Вокруг было много мертвых. На красивом лунном мосту он прошел мимо обнаженной женщины; она была жива, но обгорела с головы до ног и вся покраснела. У входа в парк работал армейский врач, но единственным лекарством у него был йод, которым он мазал порезы, синяки, ожоги слизистых — вообще всё, и теперь всё это было покрыто гноем. За воротами парка отец Кляйнзорге нашел работающий кран — часть водопровода исчезнувшего дома, — наполнил емкости и отправился назад. Напоив раненых, он снова пошел за водой. Женщина у моста была мертва. Возвращаясь, он заблудился, огибая упавшее дерево, и, пока искал дорогу, услышал из кустов голос: «У тебя есть попить?» Мелькнула военная форма. Думая, что там только один солдат, он подошел. Но, пробравшись сквозь кусты, увидел около 20 человек — всех в одинаково чудовищном состоянии: лица полностью обожжены, глазницы пусты, жидкость из расплавившихся глаз стекала по щекам. (Вероятно, когда взорвалась бомба, их лица были обращены вверх, возможно, они были зенитчиками.) Их рты представляли собой распухшие, покрытые гноем раны, которыми они уже не могли пить даже из носика чайника. Тогда отец Кляйнзорге сделал из высокой травы соломинку и напоил всех водой. Один из них сказал: «Я ничего не вижу». Отец Кляйнзорге ответил как можно более ободряюще: «У входа в парк работает доктор. Сейчас он занят, но очень скоро придет и, я надеюсь, вылечит твои глаза».
С этих пор отцу Кляйнзорге стало неловко вспоминать, как его когда-то мутило при виде чужой боли и как чей-то порезанный палец мог вызвать у него обморок. А тогда, в парке, он был так ошеломлен увиденным, что сразу же после того, как покинул эту ужасную сцену, остановился на тропинке у одного из прудов и стал обсуждать с каким-то человеком, можно ли без вреда для себя съесть жирного полуметрового карпа, который плавал вверх брюхом на поверхности воды. После некоторого раздумья они решили, что делать этого все же не стоит.
Отец Кляйнзорге наполнил чайник и бутылку в третий раз и вернулся на берег реки. Там, среди мертвых и умирающих, он увидел молодую женщину с иголкой и ниткой — она чинила свое слегка порванное кимоно. Отец Кляйнзорге добродушно пошутил: «О, да вы настоящая модница!» Она рассмеялась.
Наконец, почувствовав усталость, отец Кляйнзорге лег. Он заговорил с двумя очаровательными детьми, с которыми познакомился накануне днем, и узнал, что их фамилия Катаока; девочке было 13, а мальчику — пять. Девочка как раз собиралась идти в парикмахерскую, когда упала бомба. Семья направилась в парк Асано, но мать решила вернуться домой — за едой и запасной одеждой; толпа бегущих людей разделила их, и больше мать они не видели. Иногда они резко прекращали веселые игры и начинали плакать по матери.
Детям в парке было трудно выдержать ощущение произошедшей трагедии. Тосио Накамура был очень взволнован, когда увидел друга Сэити Сато, плывущего в лодке вверх по реке вместе с семьей; он выбежал на берег, помахал рукой и закричал:
— Сато! Сато!
Тот повернул голову и крикнул:
— Кто это?
— Накамура.
— Привет, Тосиё!
— Вы в порядке?
— Да, а как вы?
— С нами все хорошо. Моих сестер рвет, но я в порядке.
Отца Кляйнзорге мучила жажда, и он уже не чувствовал сил, чтобы еще раз пойти за водой. Незадолго до полудня он увидел женщину, которая что-то раздавала. Вскоре она подошла к нему и сказала нежным голосом: «Это чайные листья. Пожуйте их, молодой человек, и жажда отступит». От ее кротости и спокойствия отец Кляйнзорге почти заплакал. В течение нескольких предшествующих недель он страдал от ненависти к иностранцам, которую японцы проявляли все чаще, и оттого чувствовал себя неловко, даже общаясь со своими японскими друзьями. Сейчас этот жест незнакомки практически вызвал у него истерику.
Около полудня из дома иезуитов пришли священники с тележкой. Они побывали на месте, где стояло здание городской миссии, и забрали несколько чемоданов, хранившихся в бомбоубежище, а на пепелище капеллы взяли остатки расплавленных священных сосудов. Они уложили в тележку сделанный из папье-маше чемодан отца Кляйнзорге и вещи, принадлежавшие госпоже Мурате и семье Накамура, посадили туда двух дочерей Накамуры и приготовились к отъезду. Затем один из иезуитов — с самым практичным складом ума — вспомнил, как какое-то время назад им говорили, что если они понесут материальный ущерб от рук врага, то могут обратиться с иском о возмещении ущерба в полицию префектуры. Священники обсудили этот вопрос в парке — в окружении раненых, которые были так же безмолвны, как лежащие рядом мертвые, — и решили, что отец Кляйнзорге как бывший обитатель разрушенной миссии должен подать заявление. Поэтому, когда священники с тележкой ушли, отец Кляйнзорге попрощался с детьми Катаока и побрел в полицейский участок. Здесь дежурили бодрые полицейские из другого города, одетые в чистые униформы, а вокруг толпились грязные и растерянные жители, спрашивая в основном о пропавших родственниках. Отец Кляйнзорге заполнил бланк заявления и направился через центр города в Нагацуку. Тогда он впервые осознал масштаб разрушений: священник шел квартал за кварталом мимо руин, и даже после увиденного в парке у него перехватывало дыхание. Когда он добрался до дома иезуитов, его мутило от усталости. Перед тем как рухнуть в постель, отец Кляйнзорге лишь успел попросить кого-то сходить за сиротами Катаока.
В общей сложности госпожа Сасаки пролежала два дня и две ночи под куском кровли с раздавленной ногой и двумя малоприятными компаньонами. Разнообразие вносило лишь то, что иногда в просвете своего укрытия она видела, как люди подходили к заводским бомбоубежищам и веревками вытаскивали из них трупы. Нога побелела, распухла и стала гноиться. Все это время у нее не было ни еды, ни воды. На третий день, восьмого августа, несколько друзей, решивших, что она мертва, пришли за телом и нашли ее. Они сказали, что ее мать, отец и младший брат, которые в момент взрыва находились в детской больнице Тамура, где ребенок проходил лечение, объявлены мертвыми, так как больница была полностью разрушена. Потом друзья оставили ее наедине с этой новостью. Позже какие-то люди отнесли ее, подхватив за руки и ноги, на довольно большое расстояние, где ждал грузовик. Затем этот грузовик час катил по ухабистой дороге, и госпожа Сасаки, до этого уверенная, что нечувствительна к боли, поняла, что это не так. Ее довезли до станции скорой помощи в районе Инокути, где повреждения осмотрели два армейских врача. Когда один из них коснулся раны, она потеряла сознание. Госпожа Сасаки очнулась как раз в тот момент, когда они обсуждали, ампутировать ей ногу или нет: один сказал, что у нее газовая гангрена, и заметил, что она умрет, если ногу не ампутировать, а другой посетовал, что у них недостает инструментов для проведения операции. Она снова потеряла сознание. Когда она пришла в себя, ее несли куда-то на носилках. Госпожу Сасаки посадили на катер, который доставил ее в военный госпиталь на остров Ниносима. Другой врач осмотрел ее и сказал, что газовой гангрены нет, однако присутствует весьма скверный открытый перелом. Он холодно сообщил, что больница сейчас делает только неотложные операции и он сожалеет, но, поскольку гангрены нет, ей придется сегодня же вернуться в Хиросиму. Потом доктор измерил ей температуру, и показания термометра заставили его изменить решение — он позволил Сасаки остаться.