В тот же день, восьмого августа, отец Цесьлик отправился в город на поиски господина Фукаи, секретаря епархии, который против своего желания покинул пылающий город на спине отца Кляйнзорге, а после в спешке вернулся обратно. Отец Цесьлик приступил к поискам в районе моста Сакаи, где иезуиты в последний раз видели господина Фукаи; потом он отправился на Восточный плац, в район для эвакуируемых, куда мог отправиться секретарь, — там Цесьлик искал его среди раненых и убитых; затем он пошел в полицию. Никаких следов секретаря найти не удалось. В тот же вечер в доме иезуитов студент-теолог, живший с господином Фукаи в миссионерском доме, рассказал, что за несколько дней до бомбардировки во время воздушной тревоги секретарь сказал ему: «Япония умирает. Если здесь, в Хиросиме, будет воздушный налет, я хочу умереть вместе со своей страной». Священники пришли к выводу, что господин Фукаи стремительно вернулся в город, чтобы принести себя в жертву огню. Больше они никогда его не видели.
В госпитале Красного Креста доктор Сасаки проработал три дня напролет, лишь однажды заснув на час. На второй день он начал накладывать швы на самые страшные порезы и всю следующую ночь и весь следующий день занимался только этим. У многих раны гноились. К счастью, кто-то нашел нетронутый запас нарукопона, японского седативного препарата, и он раздал его тем, кто испытывал боль. Среди персонала ходили слухи, что эта большая бомба содержала что-то необычное, потому что на второй день заместитель начальника госпиталя спустился в подвал, где хранились рентгеновские пластины, и обнаружил, что все они засвечены. В тот же день из города Ямагути прибыли новый врач и десять медсестер с запасом бинтов и антисептиков, а на третий день из Мацуэ прибыл еще один врач с десятком медсестер — но все равно на десять тысяч пациентов приходилось всего восемь врачей. На третьи сутки после полудня в голове доктора Сасаки, измученного постоянным накладыванием швов, окончательно поселилась мысль, что мать, вероятно, считает его мертвым. Ему разрешили поехать в Мукаихару. Он дошел до окраины, за которой все еще ходили пригородные поезда, и поздно вечером добрался до дома. Но мать сказала, что с самого начала знала, что с ним все в порядке: раненая медсестра зашла и рассказала ей об этом. Доктор Сасаки лег в постель и проспал 17 часов.
Восьмого августа перед рассветом кто-то вошел в комнату дома иезуитов, где лежал отец Кляйнзорге, протянул руку к висящей лампочке и включил ее. Внезапный поток света, обрушившийся на полусонного отца Кляйнзорге, заставил его вскочить с постели в ожидании нового взрыва. Сообразив, что произошло, он смущенно рассмеялся и вернулся в постель, где и провел весь день.
Девятого августа отец Кляйнзорге все еще чувствовал усталость. Настоятель осмотрел его раны и сказал, что их даже не стоит перевязывать и, если отец Кляйнзорге будет держать их в чистоте, они заживут через три-четыре дня. Отцу Кляйнзорге было не по себе; он все еще не мог осознать, через что ему пришлось пройти; как будто ощущая вину за весь этот ужас, он решил вернуться туда, где стал свидетелем чудовищной трагедии. Священник встал с постели и пошел в город. Некоторое время он рылся в развалинах миссионерского дома, но ничего не нашел. Он заглянул и туда, где раньше стояли школы, расспрашивал о знакомых. Он искал в городе японцев-католиков, но находил только руины. В дом иезуитов он вернулся ошеломленным и так ничего и не понимающим.
В 11:02 девятого августа была сброшена вторая атомная бомба — уже на Нагасаки. Но прошло еще несколько дней, прежде чем выжившие в Хиросиме узнали, что у них есть товарищи по несчастью: японские радио и газеты были очень осторожны во всем, что касалось необыкновенного оружия.
Девятого августа господин Танимото все еще работал в парке. Он съездил в пригород Усида, где укрылась его жена с друзьями, и взял палатку, которую оставил там до бомбардировки. Он отнес ее в парк и устроил там убежище для раненых, которые не могли двигаться, и тех, кого нельзя было перемещать. Что бы господин Танимото ни делал в парке, он чувствовал, что за ним наблюдает госпожа Камаи — девушка 25 лет, его бывшая соседка, которую в день взрыва он видел с мертвой дочерью на руках. Она держала ее труп четыре дня, хотя уже на второй он начал дурно пахнуть. Однажды господин Танимото присел с ней на какое-то время, и она рассказала, что взрыв похоронил ее под завалами дома вместе с ребенком, привязанным к спине; освободившись, она обнаружила, что ребенок задыхается, а его рот полон грязи. Мизинцем она осторожно вытерла ребенку рот, и какое-то время тот дышал нормально и казался здоровым, а потом внезапно умер. Еще госпожа Камаи говорила, какой замечательный человек ее муж, и снова просила господина Танимото отправиться на его поиски. С тех пор как господин Танимото в первый же день объехал весь город и увидел повсюду чудовищно обгоревших солдат из штаба армии региона Тюгоку, где числился и ее супруг, он понимал, что найти его будет невозможно, даже если он жив, — но, конечно, не сказал ей об этом. Каждый раз при встрече госпожа Камаи спрашивала, нашел ли он ее мужа. Однажды он попытался осторожно намекнуть, что, возможно, пришло время кремировать тело ребенка, но госпожа Камаи только крепче прижала его к себе. Он стал держаться от нее подальше, но всякий раз, когда случайно смотрел на нее, она ловила его взгляд, и в ее глазах был тот же вопрос. Он пытался избегать этого взгляда, стараясь изо всех сил держаться к ней спиной.
Иезуиты разместили около 50 беженцев в изящной капелле при доме. Настоятель оказывал им посильную медицинскую помощь — в основном просто очищая раны от гноя. Каждый из семьи Накамура получил одеяло и москитную сетку. Госпожа Накамура и ее младшая дочь потеряли аппетит и ничего не ели; ее сын и другая дочь ели всю предложенную им пищу, хотя их тут же рвало. Десятого августа к ним пришла подруга, госпожа Осаки, и сказала, что ее сын Хидэо заживо сгорел на заводе. Этот Хидэо был своего рода героем для Тосио, который часто ходил на завод, чтобы посмотреть, как тот работает за станком. В ту ночь Тосио проснулся от собственного крика. Ему снилось, как госпожа Осаки выходит из отверстия в земле со своей семьей, а потом он увидел Хидэо у станка большой машины с ременным приводом, а сам он стоял рядом с Хидэо. Почему-то это сильно напугало его.
Десятого августа отец Кляйнзорге, узнав от кого-то, что доктор Фудзии ранен и сейчас уехал в летний дом своего друга по имени Окума в деревне Фукава, спросил отца Цесьлика, не хочет ли он отправиться и посмотреть, как устроился доктор. Отец Цесьлик добрался до станции Мисаса, расположенной неподалеку от Хиросимы, оттуда 20 минут ехал на поезде, а потом полтора часа шел пешком под жестоко палящим солнцем к дому господина Окумы, который стоял у подножия горы на берегу реки Ота. Доктор Фудзии в кимоно сидел в кресле, прикладывая компресс к сломанной ключице. Он рассказал отцу Цесьлику, что потерял очки и что его очень беспокоят глаза. Он показал священнику большие синие и зеленые синяки в тех местах, где его зажало балками. Он предложил гостю сначала сигарету, а следом и виски, хотя было всего одиннадцать утра. Отец Цесьлик подумал, что доктору Фудзии будет приятно, если он немного выпьет, поэтому согласился. Слуга принес виски Suntory, и все вместе — иезуит, доктор и хозяин дома — мило поболтали. Господин Окума жил на Гавайях и кое-что рассказывал об американцах. Доктор Фудзии немного порассуждал о взрыве. Он сказал, что господин Окума и медсестра побывали на развалинах его больницы и привезли оттуда небольшой сейф, который он перенес в свое бомбоубежище. Там лежали хирургические инструменты, и доктор Фудзии дал отцу Цесьлику несколько пар ножниц и пинцетов для настоятеля дома иезуитов. Отец Цесьлик немного опьянел, и его распирало изнутри одно знание, однако он подождал, пока разговор естественным образом не пойдет о тайне бомбы. Потом он заявил, что секрет ему известен и знает он его из самых надежных источников — от журналиста, который заглянул в дом иезуитов. Бомба была вовсе не бомбой, а чем-то вроде мелкого порошка магния, распыленного одним самолетом над всем городом, который взорвался от соприкосновения с оголенными электропроводами. «Это значит, — сказал доктор Фудзии, вполне удовлетворенный этим объяснением, раз уж информация получена от журналиста, — что такой взрыв можно устроить только в больших городах и только днем, когда трамвайные линии и тому подобное находятся под напряжением».
Одиннадцатого августа, после пяти дней помощи раненым в парке, господин Танимото вернулся к развалинам своего дома и начал разбирать руины. Он отыскал церковные книги, которые были лишь обуглены по краям, а также некоторые кухонные принадлежности и посуду. Пока он трудился, пришла госпожа Танака и сказала, что ее отец спрашивал о нем. У господина Танимото были причины ненавидеть ее отца — отставного чиновника судоходной компании, который, хоть и широко демонстрировал свою щедрость, был известен эгоистичностью и жестокостью, а всего за несколько дней до взрыва он заявил, что господин Танимото — американский шпион. Несколько раз он также высмеивал христианство, называя его антияпонским. В момент взрыва господин Танака шел по улице рядом со зданием городской радиостанции. Он получил серьезные ожоги от вспышки, но смог сам дойти до дома. Укрывшись в организованном сообществом соседей убежище, он настойчиво пытался получить медицинскую помощь. Он ожидал, что все врачи Хиросимы придут к нему, потому что он богат и знаменит тем, что раздавал свои деньги. Когда никто не пришел, он в гневе отправился искать врачей сам; опираясь на руку дочери, он ходил от одной частной больницы к другой, но все они лежали в руинах, поэтому он вернулся в убежище и просто лег там. Сейчас он был очень слаб и знал, что умрет. Он был готов принять утешение от представителя любой религии.
Господин Танимото отправился к нему на помощь. Он спустился в похожее на гробницу убежище и, когда глаза привыкли к темноте, увидел господина Танаку; его лицо и руки распухли, их покрывали гной и кровь, опухшие глаза были закрыты. От старика дурно пахло, и он постоянно стонал. Возможно, он узнал голос господина Танимото. Оставаясь на ведущей в убежище лестнице, чтобы был хоть какой-то свет, господин Танимото открыл карманную Библию на японском и начал громко читать: «Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи. Ты как наводнением уносишь их; они — как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает; ибо мы исчезаем от гнева Твоего и от ярости Твоей мы в смятении. Ты положил беззакония наши пред Тобою и тайное наше пред светом лица Твоего. Все дни наши прошли во гневе Твоем; мы теряем лета наши, как звук»