Утром 20 августа госпожа Накамура одевалась в доме свояченицы в Кабе, неподалеку от Нагацуки. У нее не было ни порезов, ни ожогов, но ее тошнило всю неделю, которую она с детьми провела с отцом Кляйнзорге и другими в доме иезуитов. Она принялась поправлять прическу и заметила, что после первого же движения на гребне остался целый клок волос; во второй раз произошло то же самое, и она сразу перестала причесываться. В течение следующих трех-четырех дней волосы продолжали выпадать сами по себе, пока она практически не облысела. Госпожа Накамура перестала выходить из дома, по сути, спрятавшись от людей. 26 августа они с младшей дочерью Миёко проснулись настолько слабыми, что не смогли встать. Сын и вторая дочь, делившиеся с матерью всеми ощущениями во время катастрофы и после нее, чувствовали себя нормально.
Примерно в то же время господин Танимото, который потерял счет дням, усердно обустраивая домашний алтарь в арендованном у друга полуразрушенном доме на окраине города, в Усиде, внезапно почувствовал общую слабость, усталость и жар и прилег на постель.
Эти четверо еще не осознавали, что у них странный своенравный недуг — позже его назовут лучевой болезнью.
Госпожа Сасаки испытывала ровную и постоянную боль, лежа в школе, носящей имя богини милосердия Каннон, города Хацукаити, в четырех остановках электрички от Хиросимы. Внутреннее заражение все еще не давало врачам нормально работать со сложным переломом левой ноги. Молодой человек из той же больницы, кажется, проявлял к ней симпатию — хоть она и была целиком поглощена страданиями, — а может, просто жалел ее. Он одолжил ей томик Мопассана на японском, и она попыталась читать, но не могла удерживать внимание дольше четырех-пяти минут.
В первые недели после взрыва больницы и травмпункты по всей Хиросиме были настолько переполнены, а их персонал работал так нестабильно (из-за подорванного здоровья и нерегулярности помощи извне), что пациентов приходилось постоянно перемещать с места на место. Госпожу Сасаки, которую уже перевозили три раза (два из них — на корабле), в конце августа доставили в инженерную школу в Хацукаити. Поскольку ее нога не заживала, а распухала все больше и больше, врачи наложили шины и девятого сентября отправили ее на машине в госпиталь Красного Креста в Хиросиме. Она впервые увидела руины города: до этого, когда ее несли по улицам, она была на грани обморока. И хотя ей уже описывали, как выглядит Хиросима, а сама она все еще испытывала страшную боль, зрелище ужаснуло и поразило ее, при этом одна вещь особенно испугала. Над всем — над обломками, в сточных канавах, вдоль берегов реки, среди битой черепицы и кровельного железа, — взбираясь на обугленные стволы деревьев, пробивалась свежая, яркая, сочная и радостная зелень; она росла даже на фундаментах разрушенных домов. Сорняки уже скрыли пепел, и на костях города цвели дикие цветы. Бомба не только пощадила корни растений, но и стимулировала их рост. Повсюду были васильки и алоэ, лебеда, вьюнки и лилейники, бобы с мохнатыми стручками, портулак, и репей, и кунжут, и мятлик, и пижма. В эпицентре взрыва особенно разрослась сенна, которая не только пробивалась через свои же старые обгоревшие стебли, но и тянулась вверх в местах, где ее и не было, — среди кирпичей и сквозь трещины в асфальте. Казалось, что вместе с бомбой на город сбросили тонны семян сенны.
В госпитале Красного Креста госпожу Сасаки передали на попечение доктору Сасаки. Теперь, спустя месяц после взрыва, в больнице восстановилось подобие порядка, то есть у пациентов, все еще лежавших в коридорах, по крайней мере появились циновки, на которых можно было спать, а запас медикаментов, использованных в первые дни, пополнился благодаря пожертвованиям из других городов — хоть и не в полном объеме. Доктор Сасаки, который на третью ночь после взрыва проспал дома 17 часов, с тех пор спал на циновке прямо в больнице — не больше шести часов в сутки; его и без того небольшое тело похудело на десять килограммов, и он все еще носил очки, которые одолжил у раненой медсестры.
Поскольку госпожа Сасаки чувствовала себя очень плохо и к тому же была женщиной (а еще, как он сам впоследствии признался, отчасти из-за совпадения фамилий), доктор Сасаки выделил ей место в особой палате, в которой в то время лежали всего восемь человек. Он опросил ее и записал в карточке на правильном тесно сбитом немецком языке, на котором делал все свои записи: «Mittelgrosse Patientin in gutem Ernährungszustand. Fraktur am linken Unterschenkelknochen mit Wunde; Anschwellung in der linken Unterschenkelgegend. Haut und sichtbare Schleimhäute mässig durchblutet und kein Oedema», отметив таким образом, что она была пациенткой среднего роста и что общее состояние ее здоровья было хорошим; что у нее открытый перелом левой большеберцовой кости и отек левой голени; что ее кожа и видимые слизистые оболочки покрыты петехиальной сыпью [20] — образованиями размером с рисинку, а иногда даже с соевый боб; что при этом ее голова, глаза, горло, легкие и сердце оставались здоровыми; и что у нее была лихорадка. Он хотел вправить ей перелом и наложить гипс, но гипс у него давно закончился, поэтому он просто уложил ее на циновку и прописал аспирин от лихорадки, глюкозу внутривенно и амилазу перорально от истощения (это, впрочем, он не записал в ее историю болезни, потому что от истощения страдали все). У нее обнаружился лишь один из странных симптомов, которые потом стали часто проявляться у его пациентов, — точечные кровоизлияния.
Доктору Фудзии по-прежнему не везло во всем, что связано с реками. Теперь он жил в летнем доме господина Окумы в Фукаве. Дом этот словно прилепился к крутому берегу реки Ота. Здесь его раны, казалось, быстро заживали, и он даже начал лечить беженцев, которые приходили к нему со всего района, и использовать медицинские принадлежности, добытые на складе в пригороде. У некоторых из пациентов он заметил странный набор симптомов, проявившихся на третьей и четвертой неделях, но не мог сделать ничего, кроме как просто обработать порезы и ожоги. В начале сентября зарядил сильный непрерывный дождь. Уровень реки вырос. 17 сентября налетела гроза, а затем тайфун; вода поднималась все выше и выше. В тревоге и волнении господин Окума и доктор Фудзии взобрались на гору к крестьянскому дому. (Внизу, в Хиросиме, наводнение уничтожало то, что пощадила бомба: снесло уцелевшие мосты, прокатилось по улицам, подмыло фундаменты все еще стоявших зданий, а в 15 километрах к западу, в армейском госпитале Оно, где группа экспертов из Императорского университета Киото изучала появление у пациентов отсроченных симптомов, вода неожиданно хлынула с красивого поросшего соснами склона в долину и погребла в своих потоках большинство исследователей и их пациентов с загадочным недугом.) После того как непогода отступила, доктор Фудзии и господин Окума спустились к реке и обнаружили, что дом Окумы полностью смыло водой.
Почти через месяц после того, как была сброшена атомная бомба, многие внезапно почувствовали себя плохо, из-за чего поползли разные слухи, в конце концов добравшиеся и до дома в Кабе, где лежала больная госпожа Накамура. К тому моменту она полностью потеряла волосы. Согласно молве, дело было в том, что с атомной бомбой на Хиросиму сбросили какой-то яд, который будет действовать еще семь лет, и все это время никому сюда нельзя приезжать. Это особенно огорчило госпожу Накамуру. Она вспомнила, что в панике тем утром, когда прогремел взрыв, в буквальном смысле слова утопила свое главное средство к существованию — швейную машинку Sankoku — в бетонном резервуаре для воды рядом с развалинами своего дома; теперь пойти и выудить ее было некому. До этого момента госпожа Накамура и ее родственники были весьма пассивны и безропотны, если речь заходила о моральном аспекте применения атомной бомбы, но этот слух внезапно пробудил в них негодование и ненависть к Америке — большую, чем они испытывали на протяжении всей войны.
Японские физики, знавшие о делении атомов довольно много (у одного из них был циклотрон [21]), беспокоились о затяжном воздействии радиации в Хиросиме, и в середине августа, через несколько дней после того, как президент Трумэн назвал тип сброшенной бомбы, они прибыли в город для исследования. Для начала они примерно определили эпицентр, анализируя, с какой стороны были обожжены телефонные столбы, затем разбили лагерь у ворот тории [22] при входе в святилище Гококу, прямо рядом с плацем Тюгокского регионального штаба армии. Оттуда они отправились на север и юг с электроскопами Лауритсена, чувствительными и к бета-частицам, и к гамма-лучам. Приборы зафиксировали самые высокие показатели радиоактивности — близ ворот тории они в 4,2 раза превышали средний естественный фон, характерный для этой местности. Ученые заметили, что взрыв придал бетону чуть красноватый оттенок, окалил поверхность гранита и выжег некоторые другие виды строительных материалов, а в некоторых местах оставил отпечатки теней, появившихся от яркой вспышки. Например, специалисты обнаружили такую тень рядом с прямоугольной башенкой на крыше здания торговой палаты (примерно в 200 метрах от предполагаемого эпицентра), несколько других — на смотровой площадке на крыше ипотечного банка (1900 метров); еще одну — на башне здания Электробытовой компании региона Тюгоку (730 метров); несколько — на гранитных надгробиях в святилище Гококу (30 метров), еще одна тень была отброшена ручкой газового насоса (2400 метров). Сделав тригонометрическую съемку этих и других подобных теней и образовавших их объектов, ученые определили, что точный эпицентр был в 135 метрах к югу от ворот тории и в нескольких метрах к юго-востоку от груды руин больницы Сима. (Еще они нашли несколько смутных человеческих силуэтов, что породило истории, быстро обросшие причудливыми, но точными деталями. В одной из них говорилось, как маляр, работавший у здания банка на стремянке, превратился в барельеф на каменном фасаде — запечатленный в момент, когда он погружал свою кисть в банку с краской; другая была о неком человеке, гнавшем повозку по мосту возле Музея науки и промышленности, почти в самом эпицентре взрыва, — тень от него отпечаталась так хорошо, что было вид