23 октября, сделав госпоже Сасаки местную анестезию прокаином, доктор Сасаки произвел надрез на ее ноге, чтобы дренировать область заражения, которое не проходило даже спустя одиннадцать недель после перелома. В последующие дни гной продолжал образовываться в таком количестве, что доктору приходилось делать по две перевязки в день, утром и вечером. Через неделю она пожаловалась на сильную боль, и он сделал еще один разрез; третий разрез он сделал 9 ноября, а 26 числа увеличил его. Все это время госпожа Сасаки слабела и впадала в уныние. Однажды молодой человек, который когда-то одолжил ей в Хацукаити томик Мопассана, пришел навестить ее; он сказал, что уезжает на Кюсю, а когда вернется, был бы рад снова увидеться. Но ей было все равно. Ее нога все это время так сильно болела и так распухла, что доктор даже не пытался вправить переломы, и хотя рентген, сделанный в ноябре, показал, что кости срастаются, она видела, заглядывая под простыню, что ее левая нога была сантиметров на семь короче правой, а ступня свернута вбок. Она часто думала о человеке, с которым была помолвлена. Кто-то сказал ей, что он вернулся из-за границы. Она хотела понять, что он слышал о ее травме и что заставило его держаться от нее подальше.
Отца Кляйнзорге выписали из госпиталя в Токио 19 декабря, он уехал домой на поезде. Два дня спустя, в Ёкогаве, в одной остановке перед Хиросимой, в этот же поезд сел доктор Фудзии. Впервые после взрыва эти двое встретились. Они сели рядом. Доктор Фудзии сказал, что едет на ежегодное семейное собрание — годовщину смерти отца. Когда они начали делиться друг с другом своими злоключениями, доктор весьма увлекательно рассказал, как все места его проживания одно за другим смывала река. Затем он спросил отца Кляйнзорге о самочувствии, и тот рассказал, как лежал в больнице.
— Врачи велели мне быть осторожным, — добавил он. — Они требуют, чтобы днем я спал минимум два часа.
Доктор Фудзии ответил:
— В наши дни в Хиросиме трудно быть осторожным. Все чем-то заняты.
Новое городское правительство, созданное под руководством оккупационных властей, наконец приступило к работе в здании мэрии. Жители города, выздоровевшие от лучевой болезни разной степени тяжести, возвращались в Хиросиму тысячами — к первому ноября население, в основном сосредоточенное на окраинах, составляло уже 137 000 человек — более трети от пикового показателя времен войны, — и власти запустили различные проекты, чтобы привлечь людей к восстановлению города. Одних нанимали расчищать улицы, другие собирали металлолом, сортируя и складывая его в горы напротив мэрии. Некоторые строили себе лачуги и хижины, сажая рядом небольшими квадратами озимую пшеницу, а город также возвел четыреста временных бараков, каждый из которых был рассчитан на одну семью. Восстанавливалась инфраструктура: снова зажглись электрические фонари, заработали трамваи, ремонтники залатали 70 тысяч протечек в магистральных трубах и водопроводной системе вообще. На совещании по планированию, где в качестве консультанта выступил молодой и энергичный офицер военного правительства лейтенант Джон Д. Монтгомери из Каламазу [25], все с энтузиазмом обсуждали, какой должна стать новая Хиросима. До разрушения город процветал — и был привлекательной целью для противника, — главным образом потому, что являлся одним из самых важных военных и коммуникационных центров Японии; он мог бы стать императорской штаб-квартирой, если бы союзники высадились и захватили Токио. Но теперь здесь не было никаких крупных военных институций, которые помогли бы возрождению города. Участники совещания по планированию, не понимая, какое значение сегодня может иметь Хиросима, занялись довольно неопределенными культурными проектами и восстановлением дорог. Они рисовали карты с проспектами шириной в сотню метров и всерьез подумывали возвести группу зданий в качестве памятника трагедии и назвать это Институтом международной дружбы. Специалисты по статистике собрали всевозможные сведения о последствиях взрыва. По их данным, 78 150 человек были убиты, 13 983 — пропали без вести и 37 425 — получили ранения. Никто в городском правительстве не утверждал, что эти цифры точны (хотя американцы приняли их за официальные), но с течением времени все больше и больше мертвых тел доставали из-под руин, а число невостребованных урн с прахом в храме Дзэнкодзи в Кои выросло до нескольких тысяч — и статистики начали говорить, что в результате взрыва погибли по меньшей мере 100 тысяч человек. Многие люди умирали от комплекса разных причин, поэтому невозможно было точно понять, сколько жизней унесла каждая из них, но подсчеты все же были сделаны: около 25 % скончались непосредственно от ожогов, полученных во время взрыва, около 50 % — от других травм и около 20 % — в результате воздействия радиации. Статистические данные об ущербе городскому хозяйству были более надежными: полностью разрушены 62 тысячи из 90 тысяч зданий, еще шесть тысяч не подлежали восстановлению. В самом центре города обнаружилось всего пять домов современной постройки, которые можно было эксплуатировать без капитального ремонта. В столь малом количестве уцелевших построек нельзя винить хлипкость японской архитектуры. После землетрясения 1923 года строительные нормативы предписывали, чтобы крыша каждого большого здания могла выдерживать нагрузку в 300 килограммов на квадратный метр, в то время как американские правила предполагают почти в два раза меньшую нагрузку.
Город наводнили ученые. Некоторые из них пытались вычислить силу, необходимую для того, чтобы сдвинуть мраморные надгробия на кладбищах, опрокинуть 22 из 47 железнодорожных вагонов в депо Хиросимского вокзала, поднять и сдвинуть бетонное полотно на одном из мостов и совершить другие примечательные действия, — и ученые пришли к выводу, что давление в момент взрыва варьировалось от 5,3 до 8 тонн на квадратный метр. Другие обнаружили, что на гранитных надгробиях в 350 метрах от эпицентра взрыва расплавилась слюда, температура плавления которой составляет 900 °C; что в четырех километрах от эпицентра обуглились телефонные столбы, сделанные из японской криптомерии [26], а для этого температура должна была превышать 240 °C; и что серая глиняная черепица, которая плавится при 1300 °C, оплавилась в 500 метрах от эпицентра. Изучив золу и куски самых разных расплавившихся материалов, ученые пришли к выводу, что в самом эпицентре взрыва температура должна была составлять около 6000 °C. А дальнейшие замеры радиационного фона — помимо прочего исследователи соскабливали радиоактивные частицы с крыш и водосточных труб в пригороде Такасу, в трех километрах от эпицентра — позволили установить куда более важные факты о свойствах бомбы. Штаб генерала Макартура [27] систематически цензурировал все упоминания бомбы в японских научных статьях, но скоро результаты вычислений ученых стали широко известны среди местных физиков, врачей, химиков, журналистов, университетских преподавателей и, без сомнения, тех госслужащих и военных, что сохранили свои позиции. Задолго до того как это стало достоянием американской общественности, большинство ученых и множество других людей в Японии знали — в результате изысканий японских физиков, — что в Хиросиме взорвалась урановая бомба, а в Нагасаки — более мощная плутониевая. Они также знали, что в теории можно разработать устройство, которое будет в десять — или даже двадцать — раз мощнее. Японские ученые полагали, что им удалось вычислить точную высоту, на которой произошел взрыв, и примерный вес использованного урана. Они подсчитали: для того чтобы полностью защитить человека от лучевой болезни в случае падения даже такой примитивной бомбы, как та, которую сбросили на Хиросиму, потребуется бетонное укрытие с толщиной стен в 130 сантиметров. Ученые собрали эти и другие факты, которые в Соединенных Штатах все еще держались в тайне, напечатали их, размножили на ротаторе и переплели в небольшие брошюры. Американцы знали об их существовании, но не могли отследить каналы их распространения и убедиться в том, что они не попали туда, куда не должны были попасть, — такая задача сама по себе потребовала бы от оккупационной администрации развернуть огромную полицейскую сеть по всей Японии. В целом японских ученых даже забавляли попытки их завоевателей сохранить в тайне сведения о делении атома.
В конце февраля 1946 года подруга госпожи Сасаки позвонила отцу Кляйнзорге и попросила его навестить ее в больнице. Состояние госпожи Сасаки ухудшалось, и она становилась все более подавленной; казалось, ее не особо интересует жизнь. Отец Кляйнзорге несколько раз навещал ее. Во время первого визита он поддерживал общий, формальный, но в то же время сочувственный разговор и обходил тему религии. Госпожа Сасаки сама заговорила о ней, когда он пришел во второй раз. Очевидно, она уже беседовала с католиками прежде. Ее вопрос был прямолинейным:
— Если ваш Бог такой милосердный и добрый, почему он позволяет людям так страдать?
Она сделала жест рукой, указывая на свою ногу, на других пациентов в палате и на всю Хиросиму.
— Дитя мое, — сказал отец Кляйнзорге, — люди сейчас живут совсем не так, как задумывал Бог. Они лишились благодати из-за грехопадения.
И он стал объяснять ей, почему все так вышло.
Госпожа Накамура узнала, что плотник из Кабе строит в Хиросиме деревянные лачуги и сдает их за 50 иен в месяц — меньше 50 центов по фиксированному курсу обмена. Госпожа Накамура потеряла сертификаты облигаций и прочие сбережения военного времени, но, к счастью, всего за несколько дней до бомбежки она переписала все их номера и отнесла список в Кабе. Когда ее волосы отросли и приобрели приличный вид, она отправилась в свой банк в Хиросиме, и тамошний клерк сказал ей, что после сверки номеров ей выдадут деньги. Как только она их получила, то сразу же сняла одну из лачуг плотника. Лачуга стояла в Нобори-тё, недалеко от ее бывшего дома, и, хотя пол был земляным, а внутри темно, по крайней мере она жила в Хиросиме и больше не зависела от милосердия